Александр Габриэль. Тому назад, считай, тринадцать тысяч лун…

Тому назад, считай, тринадцать тысяч лун,
когда я был так беспросветно глуп и юн
и к перманентной склонен самоукоризне —
о, как любил я эти лживые глаза
и вёл бессмысленный, как фраза «кин-дза-дза»,
надежд и радостей лишённый образ жизни.

В лучах заката и в задумчивую рань
слова в слезливую сплетал я графомань,
не верный более ни пище, ни дензнаку.
А город мой, в котором ты тогда жила,
был хмур, как туча, и прилипчив, как смола,
но был судьбою мне, как Марбург — Пастернаку.

А жизнь, уж коль она была — была внутри,
взывала к счастью и пускала пузыри,
вела к депрессии, как будни углекопа,
и я не мог принадлежать себе сполна:
я насекомым был, судьбой распятым на
предметном стёклышке под дулом микроскопа.

Трамваи бегали. Рыжевшая листва
свивалась в слоги. И в слова, в слова, в слова…
Но не нашел я алхимического слова.
И, ничего не зная о моей любви,
очкарик Зорин из вечернего тиви
вещал о кознях сионизма мирового.

А был ли мальчик? А точнее, был ли я
на временно̀м, случайном срезе бытия,
куда уплыл он, по какой коварной Лете?
И почему он непонятен нынче мне,
как гром январский, как цветы на валуне,
как летний снег, как менуэт на минарете?..

Один комментарий к “Александр Габриэль. Тому назад, считай, тринадцать тысяч лун…

  1. Александр Габриэль

    Тому назад, считай, тринадцать тысяч лун,
    когда я был так беспросветно глуп и юн
    и к перманентной склонен самоукоризне —
    о, как любил я эти лживые глаза
    и вёл бессмысленный, как фраза «кин-дза-дза»,
    надежд и радостей лишённый образ жизни.

    В лучах заката и в задумчивую рань
    слова в слезливую сплетал я графомань,
    не верный более ни пище, ни дензнаку.
    А город мой, в котором ты тогда жила,
    был хмур, как туча, и прилипчив, как смола,
    но был судьбою мне, как Марбург — Пастернаку.

    А жизнь, уж коль она была — была внутри,
    взывала к счастью и пускала пузыри,
    вела к депрессии, как будни углекопа,
    и я не мог принадлежать себе сполна:
    я насекомым был, судьбой распятым на
    предметном стёклышке под дулом микроскопа.

    Трамваи бегали. Рыжевшая листва
    свивалась в слоги. И в слова, в слова, в слова…
    Но не нашел я алхимического слова.
    И, ничего не зная о моей любви,
    очкарик Зорин из вечернего тиви
    вещал о кознях сионизма мирового.

    А был ли мальчик? А точнее, был ли я
    на временно̀м, случайном срезе бытия,
    куда уплыл он, по какой коварной Лете?
    И почему он непонятен нынче мне,
    как гром январский, как цветы на валуне,
    как летний снег, как менуэт на минарете?..

Добавить комментарий