От мокрых капель ржавеет листва.
Мы с нею – дети антивещества.
Однажды, навернувшиеся оземь
и угодив под времени сапог,
услышим мы отрывистый хлопок
одной ладони – так встречают осень.
Вульгарна, толстобедра и рыжа,
она выходит после кутежа
на сцену, избалованная прима,
накидкою из облачных клубов
играя и обломками зубов
оскалясь, как развалинами Рима.
Мне жалко не себя, но тетку жаль.
Я покрываю буквами скрижаль
последнюю, подобно Моисею,
а сам кошусь, как падает кумир,
и, став сентиментальным, этот мир
снимает шляпу, от ветров лысея.
Я в острие гляжу карандашу,
а время ждет, когда я допишу
оставшуюся строчку и исчезну.
И буква с острия карандаша
срывается – и, кажется, душа,
на цыпочки привстав, глядится в бездну.
Михаил Юдовский
От мокрых капель ржавеет листва.
Мы с нею – дети антивещества.
Однажды, навернувшиеся оземь
и угодив под времени сапог,
услышим мы отрывистый хлопок
одной ладони – так встречают осень.
Вульгарна, толстобедра и рыжа,
она выходит после кутежа
на сцену, избалованная прима,
накидкою из облачных клубов
играя и обломками зубов
оскалясь, как развалинами Рима.
Мне жалко не себя, но тетку жаль.
Я покрываю буквами скрижаль
последнюю, подобно Моисею,
а сам кошусь, как падает кумир,
и, став сентиментальным, этот мир
снимает шляпу, от ветров лысея.
Я в острие гляжу карандашу,
а время ждет, когда я допишу
оставшуюся строчку и исчезну.
И буква с острия карандаша
срывается – и, кажется, душа,
на цыпочки привстав, глядится в бездну.