Автор: Слушай, Цезарь, что тебе говорит Катулл:
трон – всего лишь разукрашенный стул,
скипетр – не больше, чем палка с резьбой,
власть – узаконенный сильными мира разбой.
У мира есть сильные, потому что он слаб:
на запястьях его веревка, во рту его кляп.
Захочет сказать словцо или махнуть рукой,
увидит – не получается, подумает: «А на кой…»
Тело страны гноится от незалеченных ран –
не будь безразличны люди, не правил бы и тиран.
Охотней всего ту руку готов облизать народ,
которая давит горло и зажимает рот.
Бросай народ за решетку, шли воевать за моря –
он надорвет себе глотку, благословляя царя.
Сердцу цена – сестерций. В сердце, необорим,
рождается первый, третий и тридцать третий Рим.
А мне, простому поэту, не прийдясь ко двору,
приличней бродить по свету, покуда я не умру,
изобретать истории, мерить на свой аршин
и в каждой встречной траттории пить за кувшином кувшин.
Вот так же умрет империя – хлебнув вина из горла,
глядя, как пух и перья летят с головы орла.
Лавры ее увянут. С приходом нового дня,
быть может, ее помянут. А может – помянут меня.
Михаил Юдовский
Слушай, Цезарь, что тебе говорит Катулл:
трон – всего лишь разукрашенный стул,
скипетр – не больше, чем палка с резьбой,
власть – узаконенный сильными мира разбой.
У мира есть сильные, потому что он слаб:
на запястьях его веревка, во рту его кляп.
Захочет сказать словцо или махнуть рукой,
увидит – не получается, подумает: «А на кой…»
Тело страны гноится от незалеченных ран –
не будь безразличны люди, не правил бы и тиран.
Охотней всего ту руку готов облизать народ,
которая давит горло и зажимает рот.
Бросай народ за решетку, шли воевать за моря –
он надорвет себе глотку, благословляя царя.
Сердцу цена – сестерций. В сердце, необорим,
рождается первый, третий и тридцать третий Рим.
А мне, простому поэту, не прийдясь ко двору,
приличней бродить по свету, покуда я не умру,
изобретать истории, мерить на свой аршин
и в каждой встречной траттории пить за кувшином кувшин.
Вот так же умрет империя – хлебнув вина из горла,
глядя, как пух и перья летят с головы орла.
Лавры ее увянут. С приходом нового дня,
быть может, ее помянут. А может – помянут меня.