Воспоминания Виктора Левина (Нью-Йорк), включая о Владимире Высоцком

Ровно 7 лет назад я получил от Виктора Левина (Нью-Йорк) интересные воспоминания, где упомянут и Высоцкий. С Виктором я общался лишь по телефону, но с уверенностью (которая подкреплена и отзывом хорошо лично знающего Виктора общего товарища (кстати, часто высказывающегося в Гостевой «Заметок») могу отозваться о Викторе словами из песни ВВ: «Такие врать не станут». Виктор просил не публиковать его воспоминания, пока не даст разрешения по причине возможных неудобств для упомянутых в них лиц. Теперь Виктор разрешил публикацию.

Ниже полный текст воспоминаний Виктора Левина:

С нелегким сердцем приступаю я к этому рассказу. Дело в том, что я лет тридцать или сорок тому назад рассказал своему другу, как-то к слову пришлось, что мой брат Игорь когда-то набил морду Высоцкому. И вот, несколько месяцев тому назад позвонил мне от этого моего друга знакомый ему человек, поклонник Высоцкого в хорошем умном смысле, попросил меня все рассказать ему и потом долго давил на меня, убеждал, что любая информация должна быть как то зафиксирована и сохранена. У меня нет никаких претензий на знакомство с Высоцким и нет никакого интереса про это что-либо выдумывать и рассказывать. Но и особых аргументов против тотального сбора данных не нашлось, пришлось соглашаться. Потом в течение этих нескольких месяцев одно за другим возникали неприятные события и обстоятельства, что для старого дурака естественно, каждое из которых давало честное извинение тянуть время. Теперь оправдания остались только общего свойства. Дело в том, что история эта мелка, хотя как-то характеризует парней, выбравшихся из московской послевоенной шпаны, хорошо еще, что никого не марает, не украшает, не унижает, не возвышает и, как я думаю, ничего не добавляет к образу человека, который потом оказался великим. Кажется, что я нашел выход. Решил рассказать о своем замечательном брате Игоре и о замечательных людях, с которыми мы тогда в середине 60-х годов работали, которые нас тогда окружали, а между делом – об этой истории. Тем более, что в историческом контексте она станет более естественной, житейской и понятной.

В 1963-м году меня после школы не взяли на дневной мех-мат МГУ, а на вечерний взяли. Я уже год работал в институте Микробиологии, но математики там почти не было, кроме того я хотел программировать, а занимались этим только в ящиках, а я в ящики не годился по той же причине, что и на мех-мат. Я уже осознал всю безнадежность того, что я из себя представляю. Долго искал, ездил по конторам и вдруг по простому обрывку с каракулями из тетрадки на мех-матской доске объявлений на 14-м этаже МГУ оказался в Лаборатории кибернетики Института хирургии им.А.В.Вишневского. Встретил меня главный программист Борис Полтавский, провел от проходной по двору старинной богадельни с еще и уже ползающими больными, привел в ожоговый корпус под купол бывшего храма, где раньше при царизме отпевали, а тогда, сверкая лампами в стеклянных шкафах, стоял Урал-2, и повел налево в семинарскую комнатку, место куда в богадельные времена складывали на отпевание хладные тела отмучившихся перед сдачей в морг. И мы сидели с ним за столом и болтали о самом интересном. Урал-2 – это одна из первых советских ЭВМ, замечательная машина, красавица родная моя ламповая. Лаборатория кибернетики – это первая в мире лаборатория кибернетики, организованная в начале 60-х будущим моим начальником, замечательным математиком Михаилом Лазаревичем Быховским. Институт Хирургии им.А.В.Вишневского – это замечательный институт возглавляемый замечательным, для больных просто гениальным, хирургом Сан Санычем Вишневским, вторым великим в династии. Боря Полтавский – это замечательный программист, кончивший вечерний мех-мат, научивший меня методом щенка (брошенного в реку выплывать) программировать в машинных кодах Урала, несколько первых месяцев издевавшийся надо мной к моему мазохистскому счастью задачами типа написать процедуру извлечения кубического корня в 13 ячейках памяти и потом, если я не смог, через неделю показывающий, как это сделать в 14, а в 13, он думал, может у меня получится (иногда удавалось). Я захотел попасть туда на работу до слез, как это бывает только в юности, в 16 мальчишеских лет, и вы уже догадались, это счастье случилось. Лаборатория занималась много чем околомедицинским, главная наработка была – это система машинной диагностики на основе байесовского подхода сначала врожденных пороков сердца, потом всяких, потом других болезней.
Там работали вместе врачи, математики и программисты, всего человек примерно двадцать. Взяли меня техником набивать перфокарты, но небольшие колоды все себе набивали сами, меня деликатно не дергали, оставалось время на программирование и на занятия математикой.
Вторым основным программистом была Алла Курочкина. Тогда она еще училась на старших курсах вечернего мех-мата. Знаменита она тем, что разработала метод и автоматизированную систему обработки кауголограмм. Она придумала нелинейное преобразование в пространстве признаков, которое позволило разделить на проецируемые несвязные компоненты статистические данные по нарушениям свертываемости крови, т.е. научиться их распознавать как различные болезни.
Начальником машины был Юра Асташов, человек не только авторитетный во всех отношениях, но еще и известный яхтсмен. Его ребята все время чего-то творили. На оциллографах бегали мультфильмы, из сортировки они сделали вычислительную машину, которая работала не на электричестве, а на воздухе из трубы, который подводился к кровати каждого больного. Машина сочиняла стихи и музыку. Мы ездили к коллегам и сравнивали наши достижения. Юрина жена Нина была оператором ЭВМ. Время от времени, когда у нас снимали фильмы про науку, она киногенично сидела за пультом и управляла миганием кнопок и ламп. Меня тоже пару раз посадили за пульт перед камерой. Один раз снимала ABC, а другой раз я попал в фильм «Великое десятилетие» про годы правления Н.С.Хрущева, но еще до выхода фильма на экраны оно тут же закончилось, и началось Великое двадцатилетие застоя. Эдик Кутерман занимался аналоговым моделированием. Это была старая любовь Быховского. Страшно интересно, но непонятно как популярно рассказывать об этом. Аркадий Шерман, эрудит, он был мостом между медициной и математикой. Много умного я от него узнал. Как-то он принес альбом Босха, который он только что купил на выставке издательства Скира. Я был потрясен. Я побежал туда, на Арбат в дом Морозова. Босха уже раскупили. Я туда ездил несколько дней и разглядывал все альбомы и не только посмотрел во вдруг приоткрывшееся окно искусства Европы, но ко мне подошел сам Скира, поговорил со мной, пожелал мне успехов, подписал каталог выставки. Хозяйство лаборатории, заикаясь, творил Михаил Абрамович Лернер. Его звездный час настал, когда нам выделили небольшой отдельный двухэтажный корпус и его можно стало набивать всякой всячиной. Саша Мелик-Пашаев был тонкой, ранимой трагической личностью. Для него нужно перо Достоевского. Вадим Зеленский в основном помалкивал. Когда то, сбившись с пути, он молча ходил несколько дней в одиночку в сибирской тайге зимой. Выжил. Остался с культями ступней. Была еще врач, необыкновенная красавица Дина Вениаминовна. Еще одна хирургиня занималась сшиванием вместе различных частей собак. Я ей писал программки и что-то обрабатывал статистически, она мне показывала химер, например, из груди около шеи одной большой собаки торчала голова и передние лапки щеночка. Забавно смотреть, как собачки взаимодействуют, не могут понять, как они вместе оказались, жалко их. Среди медицины быть довольно тяжело. К нам на второй этаж вела мраморная лестница. Налево располагалась Лаборатория, направо – ожоговое отделение. Ожоги страшные. Со всей страны везли. Смертность большая. Вид у больных ужасный. Лежат в личинках мух, которые объедают отмирающую ткань (это такой метод лечения ожегов). Всегда все новые и новые больные. Всегда знаком с несколькими выздоравливающими. Но смотреть всегда больно. Нельзя привыкнуть. В семинарской комнате у нас постоянно происходил треп, споры, семинары для себя и общемосковские. Приходили А.Н.Колмогоров, М.М.Бонгард, М.Л.Цетлин, А.С.Кронрод. Очень много разного народа приходило на семинары Быховского и так просто, многие потом стали великими. Часто на доске разбирали разные умные книжки по математике, их стояли шкафы, и еще вслух читали художественного, например, «Понедельник начинается в Субботу». Это было про нас. Собственно, тогда каждый институт был по-своему НИИ ЧАВО.
Был еще один поразительный доктор рыжего цвета. Звали его Петя Раевский. Он постоянно говорил и делал что-нибудь сногшибательное. Например, когда как то попивали винцо, и на ноге Дины Вениаминовны свисала туфелька, он снял ее, налил в нее вина и выпил за потрясающую красоту ее владелицы. Когда она стала орать, что он испортил ей туфлю, он сказал, что никогда себе этого не простит, если она его не простит. Она его хорошо знала и боялась его выходок, но видно, он ее достал, и она продолжала, ничего не отвечая, дуться. Тогда он взял со стола скальпель, которым только что колбаску резали, и жутко глубоко взрезал себе вены по очереди на обеих руках, кровь стала поливать все вокруг. Началась всеобщая суматоха, его ребята прижали, закрутили ему руки полотенцами и понесли в операционную тут же нашем этаже. Еще пример. Когда лаборатории выделили новый корпус, Петя поспорил на бутылку, что он в одиночку передвинет туда один из железно-стеклянных шкафов Урала (это с пол-тонны). Это было в пятницу, в понедельник шкаф стоял на новом месте. По двору-парку института еще были развешаны блоки, полиспасты и тали, торчали рычаги, обрывки канатов везде торчали, путем шкафа дерн был содран, краска и штукатурка содрана, цемент и кирпичи оббиты. Ходячие больные водили экскурсии посещающих и свидетельствовали об этом чуде, какие у нас есть доктора, которые все могут. Петя молча скушал заслуженную пол-литру и ушел. Он обычно больше молчал, а если говорил, то что-нибудь мудрого. Одна мысль была такая. Здоровые люди не умеют болеть, от этого и мрут враз. А те, кто десятилетиями болеют, постоянно упражняются в этом, старушки горбатенькие, настолько привыкают, приспосабливаются, обучаются и достигают высот в этом искусстве, что переживают всех своих современников, врачей и похоронщиков. Поскольку такие больные еще и хорошие профессора, то учиться нужно у них, а не у плохих врачей, которые сами и до пятидесяти лет то дотянуть не могут. Еще он реально собирался бить морду Аксенову по совокупности печатных работ, но потом ему показали Васин портрет в «Юности», и как-то прыть сошла. А потом по мере дальнейшего разворачивания дарования этого опозорившего себя писательством бывшего врача Петя согласился, что слог у Васи есть, но стоял на том, что писать ему не о чем.
Директором института был Сан Саныч Вишневский, гениальный хирург и гениальный синхронный матерный комментатор своих и чужих усилий. Несколько раз врачи затаскивали меня на серьезнейшие операции больных, машинная диагностика кардиологических проблем которых была наиболее затруднительна, и хотелось знать, что же у них такое, побыстрее подправить базу и побыстрее пересчитать диагноз. Я старался избегать этих зрелищ, но старшие товарищи требовали оторваться от распечаток и идти узнавать жизнь. Это ужасно — сидеть рядом среди шляющихся вокруг врачей и видеть несчастного костистого ребенка, запуганного своей участью, состоянием, обстановкой и предстоящей процедурой, чувствовать или даже знать, что половина таких трудных не переносит операцию (каждый день много раз везут или несут целиком или конечность мимо нас, старого морга, в новый отдельный корпус патанатомии между нами и столовой), видеть, как его раздевают, мажут йодом, командуют, куда и как ложиться, вскрывают между ребрами от позвоночника до позвоночника, выворачивают головой к ногам, и после этого он уже в виде худосочной баранины поступает в руки бога — Сан Саныча, как ему открывают и несколько часов кромсают сердце, собственно, это видеть и понимать могут уже только профессионалы. Все шляются, болтают о деле, треплются о постороннем, заглядывают в кровавое нутро разглядеть врожденное незарастание злополучной перегородки или шовчик мастера, продают друг другу билеты в театр, Саша Мелик-Пашаев пристраивается в сторонке и забивает хирургическим молотком гвоздик обратно в нутро каблука туфли Дины Вениаминовны. Над всем этим царит отборный мат Сан Саныча. А вот еще, как короля играет свита. У Сан Саныча в шикарном официальном директорском кабинете, где совещания происходили, жил роскошный высокоинтеллектуальный попугай. Он говорил на уровне Хазанова. Однажды в присутствии достаточно респектабельных визитеров попугай среди прочих умных мыслей вдруг проконстатировал свежо: «Опять старый идиот собрал своих алкашей». Очень народ порадовался, а Сан Саныч начал заниматься расследованием, кто подучил. Вникать стал в детали. Доктор Ватсон доносил народу, как идет расследование. Выяснилось, что попугай после таких слов еще и звякает, как пустые бутылки друг об друга. Следствие нажало, и стало ясно, что уборщица, собирая пустые бутылки, поминала такими незлыми тихими словами хозяина кабинета. Состава преступления обнаружено не было. Был целый пакет таких анекдотов, но другие я позабыл, кроме одного, которого я немножко был участником, об этом ниже.

В 1963-ем или в начале 1964-го года мой двоюродный брат Игорь пришел из армии. Служил он в Средней Азии. На них там статистически изучали влияние атомного взрыва на солдатов разных родов войск. И испытывали средства выживания. Они бегали под взрывами в специально для испытаний построенных незаселенных городах-полигонах.
Как-то они с напарником бежали по улочке такого города. Из-за поворота, из-за дома вылетел танк и проехал по его другу, оставив запахи себя и его. Потом Игоря некоторое время лечили от видения и ощущения духа испытуемого до и после применения танка. Ни до, ни после Игорь никогда не имел никакой, даже в поликлинике, медицинской карты. В армию он пошел кандидатом в мастера спорта по самбо, вольной борьбе, стрельбе и имел кучу разрядов по другим видам, и, возможно, мастером чего-то уже был. Вернулся сильно морально помятым. Но оставался бесшабашным. Всю жизнь прожил дураком, никогда ни из чего не извлекал себе пользу. В дни ГКЧП был в толпе у Белого дома, мужики его выбрали начальником подъезда. Ни медали, ни поста он из этого не извлек, только приятелей новых. Физически вроде выглядел ничего, но своих детей у него не родилось, умер он в 49 лет, на бегу, выходя рано утром из подъезда на работу. Упал и умер.
Вернувшись в Москву из армии, Игорь через положенное время начал интересоваться работой. Как то заехал ко мне на службу. Я его познакомил с народом. Сбегал за закуской. Спирт был свой, высшей медицинской пробы. Освежились в двориках шкафов Урала-2. Веселый компанейский парень, мастер на все руки. Было место механика, его сразу взяли. И почти одновременно взяли свежедемибилизованноего моряка-подводника Ильина. Он оттрубил восемь лет, более, чем в два раза больше, чем Игорь отбарабанил.
Ильин рассказывал, что они месяцами были в подводном положении, снимали Штатскую береговую линию. Купающихся в перископ разглядывали. Жара в подлодке жуткая. Ходили голыми. Давали им много спирту, но хуже нашего. Кто не на вахте, всегда или спит, или пьян. Он еще и водолазом пару лет, не знаю где прослужил. Рассказывал с деталями, как купающихся за ноги на дно утаскивали. Тогда он так страх нагонял, а сейчас, я думаю, что врал для авторитета. Роста был ниже среднего, куском мяса в ширину двух человек. Руки в запястьях выглядели как волосатые голени обычного мужика. Спокойный и крутой был.
Мне по молодости и невинности поручили регулярно ходить спирт получать. Довольно далеко надо было таскаться с 12-ти литровым баллоном через больничный двор с больными, в полуподвале стоять в очереди, там еще что-то выдавали химического. Там же была касса недалеко. На стенах были написаны советские законы довольно крупными буквами, чтобы люди в очереди зря времени не теряли. Военная редакция этого жестокого крепостного права. Я узнал много поучительного. Например, кража чего и сколько или, например, сколько минут опоздания как квалифицируются и сколько лет за это полагается, а за что и к стенке можно стать. Или, что уголовная ответственность наступает с 12-ти лет. Речь идет не об убийстве, а об обычном житейском раздолбайстве. То есть не только я, но и все бы давно сидели по этим законам. Так вот, Ильин, увидев меня открывающего сейф и достающего пустой 12-ти литровый баллон, сразу сказал, что идет со мной мне помогать. Я стал пыжиться, что мне не тяжело, что я давно уже спирт получаю и привык. Он, идя рядом и не трогая пустого баллона, стал мне рассказывать, как это опасно ходить со спиртом, и сколько опасностей поджидают ничего не подозревающего невинного, не знающего людей с плохой стороны, юношу на долгом пути через больничный двор среди деревьев и хозяйственных халуп, когда 90 процентов больных алкаши, между прочим, уже нажравшиеся с утра, и им не хватает. Я сказал, что Юра Асташов категорически сказал, чтобы никогда никого со мной не было. Асташова я беру на себя, сказал Ильин. Около склада медицинских химикатов и материалов Ильин остался стоять под деревом, в подвал не пошел. Я уже и забыл про него, вышел и вдруг могучие горячие руки мягко, бережно, ласково отнимают у меня драгоценную ношу. Ну, что я могу сделать против настоящего человека, идеала мужика, который в Пи (Пи = 3.1415926535…) раз поперек меня шире. Пришли, пока я открывал сейф, Ильин открывает баллон (что категорически запрещено!), отливает в заранее приготовленную пол-литровую банку ее объем, спокойно выпивает половину, достает из-за сейфа сверточек, только тут до меня дошло, что и закуска у него была припасена, закусывает, идет в закуток между ламповых шкафов допивать и прилегать на самодельный электронщиками топчанчик. Я запираю сейф и, идя сдавать ключи Юре, начинаю думать – честно или нечестно уже стучать или пока не стучать. Юре этого и не надо, он сразу же идет обратно, открывает сейф и спрашивает, почему не хватает спирта? Узнав, что одним человеком истрачено пол-литра, бегом бежит к врачам. Собираются наши и не наши врачи, будят Ильина, проверяют у него рефлексы, допрашивают меня, спорят среди себя, через сколько минут Ильин помрет и что еще можно сделать. Он, естественно, посылает их всех вместе и каждого в отдельности. Его тащат в отравительное отделение, дальше я уже не вижу. Мне ужасно советстно, что я, такой сопляк, убил такого замечательного человека. Серьезное и замечательное событие расползается на остаток рабочего дня. На другой день приходят специалисты. Сочувствующие и любопытные наносят огурчиков, помидорчиков, котлеток, спорят, чей рассол лучше и чем, и с какого рынка. Торжественно ведут Ильина к сейфу, наливают, наблюдают процесс, изучают явление, определяют состояние, делают соответствующие замеры, фиксируют мировой рекорд, отмечают фиксацию, доедают закуску в ногах у тела. На третий день приходит Сан Саныч. Знакомится с героическим рекордсменом, но не переводит его опять в разряд испытуемых, а посылает принести обед на двоих из ресторана. В межшкафном пространстве на лежанках из ящиков два гиганта мысли за обстоятельной беседой уедают несколько бутылок отборной водки. Старик восторге. Уходя сказал, что у нас тут полно всяких уму непонятных типов, у одного, например, фамилия Апрекарь, у другого, вообще, Директор, но всякое дело нужно делать с его специалистом. Кстати Сан Саныч заслушивал и обсуждал мат Ильина, Игоря тоже, коллекционировал все ценное в этой области искусства. Далее пронос спирта по двору был уже действом. На пути собирались кучками больные, восхищались Ильиным, обсуждали, давали советы. У сейфа дежурил Асташов, отмерял Ильину пол-банки, больше ни-ни, авторитет Асташова был непререкаем. Иногда после особо тяжелого дня приходил в шкафы Вишневский, сбрасывал напряжение в мужских рассказах и спорах. Игорь был после Ильина на втором месте по этому делу. Ильин проработал не более года, ушел на учебу и далее на работу в дипломатические сферы. За все мое время там он, да еще кажется Лернер,– их двое только партийных у нас было.

Возвращаясь обратно к Игорю, он был паном-спортсменом и душой компаний. Однажды трепался, прислонясь к разоблаченному нутром для ремонта табулятору. Я тоже стоял в группе четырех-пяти. Вдруг ему кто-то говорит, что он локтем упирается в голые контакты, 360 вольт! Он стал осознавать, тут то его и ёкнуло (ё…нуло)! Аж жаренным и горелым запахло, и ожег был сильным, черным. Это был прямой пробой через кожу. Было о чем поговорить и электронщикам и врачам.
Игорь был арбатский, потом они переехали на Динамо. Его родители жили до войны на Арбате во дворе театра Вахтангова. Его мама, моя тетя Мария, шла по этому двору беременная Игорем, это был февраль 1942 года, взорвалась бомба, и она очнулась в ящике с театральным углем, куда ее взрывной волной закинуло. Вот так тогда делали мальчиков с Арбата. А я был с Маяковки – того же поля ягода, только на пять лет младше. У Игоря была куча друзей, которым ничего не стоило в поддатом виде разжечь костер у него на полу. Я сам в этом участвовал. До армии он еще в школе с какими-то старшими приятелями, оперативник его какой-то увлек, и спортом занимался, и на поимки уголовников с ними ездил. Наверно, были они типа героев фильма «Плюмбум», только это было в 50-е годы, когда Москва была полна уголовников. Казалось, что белое тогда было белее, а черное – чернее, чем тридцать лет спустя. Однажды брали они какого-то авторитета в начале Мясницкой. Влетели, Игорь первый, как гончая, а дядя сидит на них с пулеметом. Увидел юного идиота с пистолетом, т.е. Игоря, и вместо того, чтобы стрелять запустил в него керосинкой. Потом начал стрелять. Приложил Игоря основательно, но жизнь ему спас. Другой раз было однажды, кидал Игорь кого-то кувырком через голову методом самбо в неподходящем для спорта месте и увидел через себя, что идет этот парень головой прямо на штырь от вентиля на батарею отопления. И дал Игорь обратный ход резко и порвал себе мышцы шеи и спины около шеи. Таким образом спортом ради результатов в спорте он уже не смог всерьез заниматься. А для себя все время мотался с тренировки на тренировку. Стрелял классно. И девушку завел, Люсю. И на Арбате в полу-подвале напротив дома литераторов достал комнату, через год-полтора они поженились. Как-то, еще до свадьбы, среди прочего Игорь спрашивает, «Знаешь артиста такого, Высоцкого?» Я говорю, «Слыхал.» «Вчера, говорит, по роже ему дал.» «Чего?» «Да нарывался и нарывался. Весь вечер нарывался. На Люську все направлялся. Песни ей пел. Поет хорошо. Потом орет, раздевай баб! Я его осадил. Опять орет. Я ему говорю, выйдем. На леснице по роже дал. Потом нормально пили.» Вот, и вся история. У Володи была тоска, хотелось получить по морде, лире его так было надо, нужны были такие герои. Игорь покрасовался перед Люсей. Люся тоже была довольна игрой. Потом еще несколько раз говорили про Высоцкого. Видимо, они еще пересекались, думаю, без рукоприкладства. Вполне, например, Игорь мог ему рассказывать про Ильина, это могло повлиять на появление песни про подводную лодку. Через 14 лет на Первом чемпионате Москвы по карате, они среди многих других зрителей подходили в перерывах на татами, я тогда участвовал в судействе во вспомогательном составе.
Мужчине свойственно оставаться мальчиком, выпендряться, протестовать против рамок, в которые его засовывают. Нам свойственно восхищаться теми, кто делает это красиво.

Остается добавить немного. Я бывал практически на всех спектаклях Современника, Таганки, Театра-студии МГУ и других. Много видел Высоцкого на сцене и не на сцене тоже видал, был на разных его выступлениях. Еще одно пересечение с ним, хоть и тривиальное, но как то характеризует его. Он только приехал из Франции и пришел попеть в большую аудиторию на Биофаке МГУ (это было в 1969 или в 1970). Я туда приперся с магнитофоном «Комета», довольно громоздким сундуком. Один из устроителей, Дима Кавторадзе, разрешил мне установить эту штуку на столе перед доской. Еще штук шесть машин были настроены и ждали старта, но поставлены позже моего, мой в центре был. Володя в бодром хорошем настроении вышел к доске и, пока народ шумел, начал расширять свое жизненное пространство, гитарой стал спихивать электрические ящики со стола на пол обратно в зал. Первые уже упали, я подскочил, уперся в свою машину, и мы стали соревноваться, кто сильнее, он со своим рычагом или я со своей точкой опоры. Я ему и говрю: «Народ сюда пришел Вас слушать, а не смотреть, как Вы магнитофоны спихиваете». На это он с пониманием усмехнулся и отстал.

9 комментариев для “Воспоминания Виктора Левина (Нью-Йорк), включая о Владимире Высоцком

  1. >С Виктором я общался лишь по телефону, но с уверенностью (которая подкреплена и отзывом хорошо лично знающего Виктора общего товарища (кстати, часто высказывающегося в Гостевой «Заметок») могу отозваться о Викторе словами из песни ВВ: «Такие врать не станут».

    Будучи этим самым товарищем подтверждаю «Такие врать не станут».
    Виктор мой приятель уже больше пятидесяти лет и он замечательный человек.
    У него прекрасное перо и он много мог бы еще написать. Может уговорю его написать еще что-нибудь для Заметок.

    1. Спасибо Вам — за В. Левина, Игоря, Петю Раевского, Ильина, Высоцкого и др. арбатских “подводников”. Потрясающие, почти забытые герои, протестовавшие и раздвигавшие «рамки, в которые их засовывали.. И делали это красиво.»
      Богатыри Арбата, Невы, Волги, Енисея,…

  2. В.Л. — “У меня нет никаких претензий на знакомство с Высоцким и нет никакого интереса про это что-либо выдумывать и рассказывать. Но и особых аргументов против тотального сбора данных не нашлось, пришлось соглашаться…Дело в том, что история эта мелка, хотя как-то характеризует парней, выбравшихся из московской послевоенной шпаны, хорошо еще, что никого не марает, не украшает, не унижает, не возвышает и, как я думаю, ничего не добавляет к образу человека, который потом оказался великим. Кажется, что я нашел выход…
    «Знаешь артиста такого, Высоцкого?» Я говорю, «Слыхал» «Вчера, говорит, по роже ему дал.» «Чего?» «Да нарывался и нарывался. Весь вечер нарывался. На Люську все направлялся. Песни ей пел. Поет хорошо. Потом орет, раздевай баб! Я его осадил. Опять орет. Я ему говорю, выйдем. На леснице по роже дал. Потом нормально пили.» Вот, и вся история. У Володи была тоска, хотелось получить по морде, лире его так было надо, нужны были такие герои… Потом еще несколько раз говорили про Высоцкого. Видимо, они еще пересекались, думаю, без рукоприкладства. Вполне, например, Игорь мог ему рассказывать про Ильина, это могло повлиять на появление песни про подводную лодку. Через 14 лет на Первом чемпионате Москвы по карате, они среди многих других зрителей подходили в перерывах на татами, я тогда участвовал в судействе во вспомогательном составе.
    Мужчине свойственно оставаться мальчиком, выпендряться, протестовать против рамок, в которые его засовывают. Нам свойственно восхищаться теми, кто делает это красиво.”
    ::::::::::::::::::::::::::::::::::
    В.Л. — Игорь был арбатский, потом они переехали на Динамо. Его родители жили до войны на Арбате во дворе театра Вахтангова. Его мама, моя тетя Мария, шла по этому двору беременная Игорем, это был февраль 1942 года, взорвалась бомба, и она очнулась в ящике с театральным углем, куда ее взрывной волной закинуло. Вот так тогда делали мальчиков с Арбата.
    А я был с Маяковки – того же поля ягода…
    https://www.youtube.com/watch?v=s5vG-NVTLIg
    Сыт я по горло,
    до подбородка.
    Даже от песен стал уставать.
    Лечь бы на дно,
    как подводная лодка,
    Чтоб не могли
    запеленговать.

    Друг подавал мне
    водку в стакане,
    Друг говорил, что это пройдёт.
    Друг познакомил с Веркой по пьяни —
    Мол, Верка поможет, а водка спасёт.

    Но не помогли ни Верка, ни водка:
    С водки — похмелье,
    а с Верки — что взять?
    Лечь бы на дно, как
    подводная лодка,
    И позывных
    не передавать!

    Сыт я по горло, сыт я по глотку,
    Ох, надоело петь и играть.
    Лечь бы на дно, как
    подводная лодка,
    Чтоб не могли
    запеленговать!
    1965
    ::::::::::::::::::::::::::::::
    Дорогой vitakh, начал читать “Воспоминания Виктора Левина”, готовясь вякнуть нечто благожелательное. Однако, дочитав, сообразил, что написать-то мне нечего. Ваш очерк сам по себе — полифоничен и все-охватен — для того времени и места, для тех лет, закончившихся ГКЧП, как многим казалось.
    При всей своей кажущейся простоте, воспоминания В.Л. закручены здорово, не раскрутить. Да и кто решится раскручивать. Если совсем недавно мне казалось, что многие персонажи российские (да и мы – немножко) возникли из гоголевской шинели, то после этого очерка, — поделюсь с Вами новой идеей: не из шинели, не из Гоголя, а из песен Высоцкого, “из ящиков с театральным углем” вышло наше поколение.
    “И что бы кто ни говорил”, дорогой V., “я сам добыл и сам пропил” и никому до этого нет дела, никакому гКчПу.
    Спасибо за Левина, Игоря, Петю Раевского, Ильина, Высоцкого и др. арбатских “подводников”.
    https://www.youtube.com/watch?v=s5vG-NVTLIg

    1. Дорогой vitakh, пока мой comment is awaiting moderation, хочу извиниться за длинные цитаты и заметить — для Вас, что
      неплохо бы добавить Блог vitakh’a — к «одинокой» рубрике ГОСТЕВАЯ; тогда все комменты появятся в Блогах.

      1. …неплохо бы добавить рубрику — «Блог vitakh’a» к «одинокой» рубрике ГОСТЕВАЯ; тогда все комменты появятся в Блогах.
        Впрочем, Вам виднее…
        Уважаемым модераторам — Если цитаты в комменте АБ длинно-
        ваты, можно оставить заключительные 2-3 абзаца, на Ваше усмотрение и текст: «Дорогой vitakh, начал читать “Воспоминания Виктора Левина”, готовясь вякнуть нечто благожелательное. Однако, дочитав, сообразил, что написать-то мне нечего. Ваш очерк сам по себе — полифоничен и все-охватен — для того времени и места, для тех лет, закончившихся ГКЧП, как многим казалось.
        При всей своей кажущейся простоте, воспоминания В.Л. закручены здорово, не раскрутить. Да и кто решится такое раскручивать. Если совсем недавно мне казалось, что многие персонажи российские (да и мы – немножко) вышли из гоголевской шинели, то после этого очерка, — поделюсь с Вами новой идеей: не из шинели, не из Гоголя, а из песен Высоцкого, “из ящиков с театральным углем” вышло наше поколение.
        “И что бы кто ни говорил”, дорогой V., — “я сам добыл и сам пропил” и никому до этого нет дела, никакому гКчПу.
        Спасибо за Левина, Игоря, Петю Раевского, Ильина, Высоцкого и др. арбатских “подводников”.
        https://www.youtube.com/watch?v=s5vG-NVTLIg

Добавить комментарий