Автор: Глава 3
Иногородний студент
И вот, наконец-то, поезд в Москву тронулся, и я поехал навстречу своей мечте, которую, надо прямо сказать, представлял довольно смутно. Моей мечтой был мехмат МГУ — элитный факультет страны. Но туда очень редко брали евреев, а в этот год выпускались 10 и 11 классы вместе, то есть, никаких шансов. Надо было посоветоваться с братом.
Встречали меня Рая и Саша. Рая работала в Москве, а Саша в 2-х часах езды от Москвы на автобусном заводе в городе Ликино-Дулево.
Москва меня ошеломила и оглушила: огромное количество людей, зданий, транспорта. Ты никто и ничто. Количество людей просто подавляло. Как жить и выжить в этом Вавилоне?
Мы решили не терять времени даром и сразу поступать в Автомеханический институт, который закончил мой брат шесть лет назад. Я автомобилями не увлекался, но автомобильный факультет был модным, а других предложений не было. Моя будущая специальность была — конструирование и испытание автомобилей. Конечно, это не мехмат, но в любом варианте это лучше армии. На время подготовки и сдачи экзаменов институт давал общежитие, куда мы и поехали прямо с Киевского вокзала. Но почему-то общежитие для абитуриентов временно организовали в одном из учебных зданий в корпусе на Дубровской улице. Увы, условия были плохие. В аудиториях установили по двадцать кроватей и тумбочек. Это было всё. Столы и стулья отсутствовали. Вопрос с едой был непонятен. Заниматься было невозможно.
Мы решили, что на время подготовки и сдачи экзаменов мне надо ехать к брату в общежитие в Ликино-Дулево. У него в комнате ещё был один человек, но жил он там непостоянно, так как был женат и часто уезжал к жене. Павел был умный тридцатилетний мужик с хорошим чувством юмора, но запойный.
После приезда мы поели и легли спать. День был очень тяжёлый и полный впечатлений. Ночью я почувствовал некоторое неудобство. Как будто все тело чешется. Не выдержал, встал и включил свет — в кровати было до тридцати каких-то жучков. Некоторые из них ползли по потолку, а затем падали в кровать. Я не понимал, что происходит, и разбудил брата, он спокойно сказал, что это клопы, и тут же заснул. Я их перебил, но спать уже не мог. Так начиналась моя жизнь в России. Прожил я в Ликино-Дулево около полутора месяцев.
Город был известен производством фарфора, ткацкими фабриками, которыми до революции владел Савва Морозов, а также крупнейшим в Европе автобусным заводом. В реальности это были 3-х- 5-ти этажные дома серого цвета, расположенные, в основном, вдоль шоссе. Один кинотеатр и несколько продуктовых и винных магазинов. Кормились огородом и колбасой из Москвы. Несколько столовых, которые в народе называли «рыгаловками», понятно, что это название отражало качество еды.
Мне казалось, что даже воздух был серым. Пьянство было главным занятием населения после работы. Пили много и с большим знанием предмета. Думаю, что город бережно хранил славные традиции Саввы Морозова.
Как говорил английский писатель Бернард Шоу: «Алкоголь – это анестезия, позволяющая перенести операцию под названием жизнь.»
Мой брат был симпатичным и умным мужчиной 26 лет, с высшим образованием, хороший инженер, его ценили на работе. По вечерам он много и вдумчиво читал: Толстого, Достоевского, Куприна, Пруста и т. д. Но в какой среде он жил, кому были интересны его размышления? Главным смыслом бытия было выпить и забыться. И он потихоньку начал выпивать. А ещё страшнее было попасть в какую-нибудь Татарию или Моршанск. Интересное будущее для меня в 18 лет — не правда ли?
Так жила практически вся страна — за редким исключением. А если ты не хочешь так жить, то ты выродок и тебя начнут травить, пока ты не сопьёшься или погибнешь — ты должен быть рабом. Это условие, при котором ты можешь дышать, потому что жизнью это назвать нельзя. Можно, конечно, любить джаз, читать книги, но от контроля парткома, месткома, общественности тебе не уйти. Ты должен жить по их правилам или погибнуть. Твои программы должны приспособиться, или среда тебя уничтожит. Миллионы одаренных людей были убиты, сгинули в лагерях, были уничтожены другими способами, но самым массовым уничтожением было спаивание, тем более, что традиций было не занимать. Конечно, москвичам было легче: большее количество рабочих мест давало некоторую свободу выбора, да и театры, музеи помогали, но три-четыре города на всю огромную страну — очень мало.
На экзаменах я получил максимальные оценки, сказалась подготовка к МГУ. Я, конечно, очень радовался оценкам, но еще больше радовался за родителей, когда после каждого экзамена посылал телеграмму с оценкой. Их жизнь была тяжёлой и безрадостной, в основном, это было выживание. А то, что сын в самой Москве получал самые высокие оценки на экзаменах, наверное, было счастьем для них. Это было для меня огромным удовольствием.
Но, как выяснилось, приятные события на этом закончились. Я уехал домой в полной уверенности, что всё хорошо, так как мои оценки были намного выше проходных — максимальные. После отдыха у родителей я вернулся в Москву. Первым делом я поехал в институт, чтобы определиться, в какой я автомобильной группе — их было три, и в какое общежитие меня поселят — их было два. Но в списках всех трёх групп я себя не нашёл и начал волноваться. Проверил ещё пять раз и не нашёл опять. Ничего не понимая, я стал смотреть списки на автотракторный факультет и сразу себя нашёл. Я пошёл к декану факультета узнать, почему произошла эта ошибка. Декан -Иван Александрович Левин — был импозантным седым красавцем- мужчиной. В реальности оказался хорошей сволочью и подлецом. Иван Александрович заявил мне, что ошибки никакой не произошло, а просто он решил усилить мной тракторную группу. Я спросил его, почему он не поговорил со мной — это моя жизнь и моё решение. В ответ он сказал, что его тоже не спрашивали, когда послали с пулемётом воевать под город Ровно, я ответил, что сейчас войны нет. В ответ он сказал, что я слишком умный для своих 18 лет, и у него начинает складываться плохое мнение обо мне. И этот человек имел звание профессора. Что я мог сделать? Я решил, что начну учиться и буду искать другой институт. В дальнейшем меня перевели в автомобильную группу, где я учился с его сыном Сашей, нормальным хорошим парнем.
Но день не задался. После декана я пошёл к проректору института по хозяйственной части, чтобы получить ордер в общежитие. Пожилой седой человек ответил мне, что мест нет, и я должен жить на съёмной даче в Малаховке, это в тридцати минутах езды на электричке от Москвы. В этот момент к нему зашла женщина с сыном моего возраста и вручила ему бутылку коньяка. Проректор засуетился и спросил её, в какое общежитие она хочет устроить сына. Я спросил проректора, почему для меня места нет, а для этого юноши — есть. Вместо ответа он выгнал меня из кабинета. Мои университеты начались. Реальная жизнь вступила в конфликт с заложенными в меня программами справедливости и добра и взяла за горло. Я не могу сказать, что был встречен столицей доброжелательно.
Дача в Малаховке оказалась в двадцати минутах ходьбы от электрички. Это была комната в старом доме. В комнате было ещё четверо ребят, такие же несчастные первокурсники, как я. У нас был один стол и одна большая лампа. Все удобства были во дворе, а за водой надо было ходить к колодцу. Я почти вернулся в свое послевоенное детство. Да, еще должен сказать, что хозяйка была больна туберкулёзом, но мы об этом не знали и пили воду из одной кружки. Опять выживание. Некоторые ребята не выдержали и уехали домой. Добирались до института на электричке, метро и троллейбусе. На всё это уходило почти два часа в одну сторону. И это каждый день. Моя очень хорошая подготовка помогла мне выжить в этих диких условиях.
Вот как прошёл мой первый зачёт. Начертательную геометрию у нас преподавал профессор Гордон. Он был автором учебника, по которому училась вся страна. Это был маленький лысый человек с непропорционально большой головой. Ему было около 90 лет. Он играл в футбол ещё до революции. Вся лекция у него помещалась на одной доске. Начертательная геометрия мне нравилась, и я был лучшим на потоке. Зачёт — это был мой первый зачёт в институте — я пошёл сдавать без подготовки. Я начал быстро и уверенно отвечать на вопросы по билету, но вдруг заметил, что профессор спит. Я вежливо замолчал и стал ждать, пока он проснётся. Через десять минут он проснулся и зло сказал, что я ничего не знаю и он мною недоволен, но ему меня жалко, и он задаст мне несколько дополнительных вопросов. Я быстро ответил и получил тройку. Ну, не мог я сказать уважаемому профессору, что он проспал мой ответ. Все дополнительные вопросы были в билете моего друга Сергея, он их не знал и поэтому с большим вниманием слушал мои ответы, а потом повторил их профессору и получил пятёрку.
Никого не интересовали наши реальные условия жизни. Надо было что-то делать. Я написал проректору письмо от имени хозяйки, что она больше не хочет предоставлять мне жильё. Она была неграмотна и поставила крест вместо подписи. С этим письмом я пришёл к проректору и сказал, что меня выгоняют. Он тут же выписал мне ордер в общежитие на улице Стромынка. Конечно, я переживал из-за письма, но с системой нужно бороться по её правилам или уезжать домой. Моё программное обеспечение приспособилось к окружающей среде и действовало по правилам среды.
Я поехал в общежитие, ещё не веря, что у меня что-то получилось и я буду жить в нормальных условиях. Однако система не хотела сдаваться, и поединок продолжился. Я пришёл к коменданту и показал свой ордер с номером комнаты. Она не возражала, и я пошел в свою комнату, но радость была преждевременной. Комната была чистой и светлой, но все кровати были заняты, и на моё заявление, что у меня ордер, мне ответили, что я могу его успешно использовать в туалете. Я вернулся к коменданту, ничего не понимая. Она мне тогда сказала: «Сынок, у нас, как в джунглях — иди по комнатам и сам найди себе место». Я пошёл и в одной из комнат увидел свободную кровать. Я тут же лёг на неё. Минут через тридцать в комнату заглянул молодой парень и показал мне ордер. В ответ, опираясь на предыдущий опыт, я ему подсказал, как этот ордер эффективно использовать. Он ушёл. Это был Илья, с которым мы потом подружились.
Что представляло собой Стромынское общежитие. Это здание было между парком Сокольники и Преображенской площадью, около реки Яуза. Напротив здания располагался сумасшедший дом, и из наших окон был виден двор, по которому гуляли больные. Чуть дальше была знаменитая тюрьма «Матросская тишина». Здание Стромынского общежития было большое. Во время войны в глубине двора расстреливали людей. Всего в общежитии жили примерно пять тысяч студентов из десяти вузов. Мужские и женские комнаты чередовались без всяких правил. На этажах были кухни и туалеты. Через дорогу располагались баня и гинекологическая больница, а также магазин «Диета», где всегда можно было купить спиртное. В каждой комнате было по пять кроватей. После Малаховки мне это казалось райским уголком.
Первую ночь в общежитии я провел напряжённо, так как мой сосед-дипломник привел девушку. Оба были пьяны ужасно. Они тут же начали заниматься сексом буквально в метре от меня. Спать, конечно, я уже не мог. Мое программное обеспечение было на пределе.
В комнате жили пять человек. Двое были обычные пьяницы из Московской области, но положительным моментом было то, что на выходные они уезжали домой. Ещё один — Николай — был из Архангельской области. Высокий, симпатичный молодой парень. Учился хорошо, но был жутким эгоистом и презирал людей. Четвёртый, Саша, был из Саратова, учился так себе и был никакой. Практически никаких общих интересов у нас не существовало. Но моя жизнь стала намного интереснее. В огромном студенческом общежитии встречались разные люди, иногда очень умные. Жизнь в общежитии оказала на меня огромное влияние, расширила мое знание и понимание жизни и людей. Ведь я был провинциальным мальчиком, не знающим реальной жизни. И здесь шаг за шагом я её познавал без чьей бы то ни было помощи. Временами это было очень больно.
Здесь я познакомился с произведениями Булгакова, Пруста, Катаева, Алешковского, Фрейда, Фромма и т.д. Впервые познакомился с музеями, живописью, чтобы уже никогда с ними не расставаться. Студентки из Историко-Архивного института Лида Александрова и Оля Родикова познакомили меня с русскими музеями в Загорске, Суздале, Владимире и т.д. Я впитывал это, как губка. Живопись Коровина, Бакста, Врубеля, художников Серебряного века любима мною и сейчас.
Но, что интересно, мой брат Саша был поклонником русских церквей и музеев тоже. И, как мне кажется, русские церкви и музеи вошли в его кровь и стали как бы частью его. Мне это было всё очень интересно, но это была не моя история, и я на неё смотрел со стороны, а он нет.
Студентки очень старались, чтобы это стало моим. Мне временами казалось, что ещё чуть-чуть — и это может стать моим, но нет, это была не моя история. Два события окончательно помогли определить моё понимание и мою принадлежность.
Фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублёв» оказал на меня огромное влияние в плане понимания русского характера, психологии людей, мотивации их поступков и, наконец, дикую жестокость даже по отношению друг к другу. Тарковский помог мне понять, что это не моя история.
Другим поворотным моментом была война в 1967 году между Израилем и арабскими странами. Израиль одержал блестящую победу, несмотря на колоссальное численное превосходство арабских армий и огромную помощь Советского Союза арабам. Это была даже не помощь, это было участие. Как беззастенчиво врала Советская пресса — это отдельная история. Всю реальную информацию мы могли узнать только ночью через радиоканалы «Голос Америки», «Свобода», «ВВС».
И, несмотря на гигантский перевес в численности, вооружении и прочем у арабов, евреи победили. Это была огромная радость для меня. Чувство национального самосознания и гордости за свой народ были огромны. Эти события останутся в памяти на всю жизнь. Сколько я себя помню, нас унижали, показывали, что мы трусы, люди второго сорта — ан нет, совсем даже наоборот. Никогда ещё я себя так хорошо морально не чувствовал.
После окончания войны, в сентябре был ежегодный еврейский праздник Симхас Тора. В Москве еврейская молодёжь пришла в синагогу в переулок Архипова. Нас было очень много, может быть, тысяч десять. Ещё никогда в истории СССР еврейская молодёжь не собиралась в таком количестве. Это был огромный праздник победы и национального самосознания. КГБ снимал нас на плёнку, а нам было всё равно — у нас был большой праздник.
В фильме Тарковского “Солярис” под музыку Баха показывают картины замечательного художника Питера Брейгеля-старшего. Благодаря ему я смог глубже понять и почувствовать время инквизиции и, соответственно, советской власти. И чем больше я читал и познавал историю, тем большее отвращение питал к этому тоталитарному государству. Параллели с инквизицией были слишком очевидны. Кстати, Андрей Тарковский, талантливейший режиссер, был вынужден эмигрировать. Система не давала ему нормально работать.
История государства Российского — это история богатейшей в мире по природным ресурсам страны и беднейшего населения, которое погрязло в предательствах, убийствах, воровстве и пьянстве. Всё это продолжается и по сей день. Вот такие невесёлые рассуждения.
По гуманитарным предметам я экзамены никогда не сдавал, так как за активность на занятиях мне ставили пятёрку ещё до экзаменов. Но об одном случае я хочу рассказать.
Политическую экономию у нас вела профессор, которая вступила в Коммунистическую партию по ленинскому призыву ещё в 1924 году. На одной из лекций она объясняла нам различие целей капиталистической и социалистической экономик. Оказывается, что при капитализме из рабочих машины высасывают все соки, а при социализме машины помогают рабочим. Я встал и попросил профессора объяснить мне это утверждение на конкретном примере: на итальянском заводе ФИАТ машины высасывают из рабочих все соки, но нашим рабочим, которые работают на тех же машинах, купленных в Италии для Волжского автозавода, они помогают. Нет логики. В зале засмеялись. Профессор тут же сказала, что я рассуждаю, как троцкист. Я попросил её не вешать мне ярлык, а ответить по существу вопроса. Увы, ответить она не смогла, но в конце семестра поставила мне пятёрку до экзамена.
Учиться я стал немного хуже, потому что на все мои новые увлечения уходило много времени, а остановиться я уже не мог, да и не хотел.
Соседи по комнате были очень далеки от всего этого. Они не понимали, почему я не пью, хожу по музеям, а ночью читаю малопонятные им книги. Мы были абсолютно чужими, чего я не мог сказать о некоторых студентках из Историко-Архивного института.
Конечно, были и серьёзные отношения, но я бы не хотел это описывать, так как боюсь быть необъективным и кого-то обидеть, но хотел бы порассуждать о любви. Что это такое? Как объяснить это явление? Откуда оно пришло? Конечно, это только попытка одного человека понять и не более того. Это явление затрагивает практически всех людей.
Зигмунд Фрейд задавал вопрос: «Почему определённое сочетание жировых клеток одной женщины мне нравится больше, чем другое?» — опять запрограммированная субстанция?
Известный советский генетик Эфроимсон примерно так отвечал на этот вопрос. Много веков назад между мужчиной и женщиной никакой любви не было. Племена жили беспорядочными половыми отношениями, а дети были общими. Но венерические болезни стали быстро распространяться и убивать всех подряд. У детей были тоже серьёзные проблемы: никто персонально за ними не смотрел и, как следствие этого — огромная смертность. Проблема была в том, что, если не придумать связку между мужчиной и женщиной, а также персональную ответственность за детей, то люди довольно быстро исчезнут. Тогда-то Создатель и ввел в программное обеспечение связку между мужчиной и женщиной, которую мы называем любовью и соответственно, заботу родителей о детях. Я с этим согласен, но в те же времена у большинства животных существовала ответственность за детёнышей — почему это не было использовано для людей? Возможно, была попытка создать новую программу? Ведь на развитие потомства у людей уходит гораздо больше времени.
Очень интересны рассуждения писателя Михаила Зощенко о механизме любви. Он рассматривает любовь как вирусную болезнь. Вирус поражает женщину и мужчину. Человек вдруг перестаёт адекватно воспринимать реальную действительность. Женщина (мужчина) начинает постоянно думать о другом, не может нормально работать. Недостатки партнёра исчезают — он становится идеальным. Все признаки болезни очевидны. Но сколько времени вирус может быть в человеке? В том-то и дело, что по-разному. Бывает, всю жизнь, а бывает, что и нет. Да и партнёров двое, и продолжительность действия вируса может быть разная. Через год встречаешь любимого в прошлом человека и не понимаешь, что ты в нём нашёл, почему так страдал и т.д.
Лев Толстой в повести «Крейцерова соната» говорит, что если можно полюбить только одного, то как его встретить? Это всё равно, что искать иголку в стоге сена. Одного мужчину могут окружать максимум 100-150 женщин и наоборот, из миллиардов на земном шаре. А он реально может выбирать только из 100-150, ну, ещё добавим две тысячи случайных знакомых — и все. Вероятность равна почти нулю. Что это за программа, как она работает? Почему часто даёт сбой? А геи и лесбиянки — это что? Одни вопросы без ответов.
Общежитие, институт, общежитие и так в течение минимум пяти лет.
Вот один из многих случаев. В моего соседа из Архангельска влюбилась девушка Таня — вирус сделал своё дело. Она была не очень красивая, но умная и образованная. У неё были две особенности: она была москвичка и её папа был крупным дипломатом. Коле всё это льстило, но недолго. Она, очевидно, полюбила и поэтому проводила много времени в нашей комнате. Но Коле она надоела, и он решил разорвать с ней отношения. И вот один раз я, как обычно, пришёл из института и застал в комнате совершенно пьяную девушку. Таня, уже вся в крови, лезвием бритвы резала вены у себя на руке. Всё это выглядело ужасно. Я подбежал к ней и забрал лезвие. После этого постарался остановить кровь и позвонил её отцу. Он немедленно приехал к нам, очень взволнованный, и быстро ее увёз. Больше я никогда её не видел. Если бы я пришёл на полчаса позже, то кто знает, что бы случилось с Таней и с нами. Кто стал бы разбираться? Каток системы раздавил бы нас безжалостно, обвинив в чём угодно. Были и другие случаи.
Вообще, общежитие — это место, где много разных людей вынуждены жить вместе, даже если они совершенно не совместимы. А в комнате пять совершенно разных людей, которые по необходимости проводят массу времени вместе, часто ненавидя друг друга. И так все пять лет. Такая жизнь уродует людей, их здоровье и часто делает безразличными и бесчувственными — иначе не выжить. В СССР в общежитиях проживали миллионы людей, часто всю жизнь, даже семьями. Кто о них думал? Системе было легко контролировать их, потому что они всё время на виду, а доносы были очень популярны.
В Московском Автомеханическом институте была военная кафедра, которая выпускала офицеров по ремонту автотракторной техники. После четвёртого курса нас направили на месяц в Таманскую дивизию. После этого нам должны были присвоить звание лейтенанта. Таманская дивизия — одна из самых известных. Она располагалась в Алабино — в пятидесяти минутах езды от Москвы — и часто играла не последнюю роль в кремлёвских интригах. И ещё, она считалась образцово-показательной. Например, мы видели, как к приезду министра обороны маршала Гречко солдаты красили зелёной краской выгоревшую траву. Видел, как командир полка бил солдата стеком по лицу. Конечно, мы были не солдаты, но один месяц мы жили в казарме, и ощущения были не из приятных. Это была незнакомая среда, и надо было в ней жить, а рецепты, как поступать в каждом конкретном случае, иногда приходилось придумывать моментально.
Нам объявили о стрельбах из пистолета Макарова. Погода была отвратительная. Моросил дождь, и дул сильный ветер. Вокруг образовалось много луж. Руководил стрельбами подполковник Авдеенко — мой враг на военной кафедре, который ненавидел меня на животном уровне. Этот месяц был удобным случаем для него поиздеваться. Попасть в мишень было объективно трудно. Первая группа не смогла попасть. Вторая стреляла немного лучше. Я был в третьей группе. Надо сказать, что в школе я занимался стрельбой из пистолета, и у меня был первый разряд. Я сначала целился в соседнюю мишень и ждал порыва ветра. Когда ветер сносил мою руку к моей мишени, я стрелял. Ничего лучшего я придумать не смог. Подполковник увидел это и остановил стрельбы. Указав всем на меня (нас было триста человек), он сказал, чтобы все посмотрели, как стреляет этот мудак и добавил еще несколько матерных слов, явно торжествуя. Тогда я направил на него пистолет (он был без патронов) и попросил его повторить, что он сказал обо мне ещё раз, так как я не расслышал. Он перепугался и упал в лужу от страха с просьбой, чтобы я убрал пистолет. Я заставил его немного полежать в луже, делая вид, что плохо слышу. Это видели порядка трёхсот человек. После этого случая он обходил меня стороной. Если ты не предсказуем и способен на поступок, с тобой боятся вступать в конфликт, а по-русски — это уважение. Кстати, по результатам стрельб я занял первое место.
На занятиях по взрывам наш преподаватель решил для наглядности показать нам реально, как рассчитать необходимое количество тротила для взрыва бетонной плиты и определить направление взрыва. Мы вместе посчитали количество тротила, он показал, как определить направление взрыва и куда мы должны отойти для безопасности. Мы, человек 150, отошли метров на 100 и стали ждать взрыва. Всё происходило довольно медленно, и от скуки все разбрелись в разные стороны. Майор поджёг тротил и отбежал от бетонной плиты. Очевидно, бетонная плита не знала точно расчётное направление полёта и полетела в нашу сторону с большим шумом. Она упала в то место, где мы должны были стоять, прямо в центр. К счастью, никого не задело. Майор был смертельно бледен, и его брюки были мокрыми. Всё произошло так быстро, что мы не успели испугаться.
За месяц доблестной службы я понял, что армейская служба совсем не для меня. Глубокая мысль маршала Жукова, что главное — это победа, а за ценой мы не постоим, так как бабы ещё нарожают, меня совсем не вдохновляла.
После месяца лагерей мы вернулись в Москву. В это время на советско-китайской границе всё ещё продолжался конфликт из-за полуострова Даманский. Надо сказать, что после арабо-израильской войны 1967 года я совершенно не доверял советским средствам массовой информации. Откровенное тотальное враньё, полная потеря объективности были поразительны. Это как же надо не уважать свой народ. Поэтому всем сообщениям с китайской границы я не доверял совершенно. Но, к сожалению, эти события коснулись и меня.
После окончания четвёртого курса и возвращения из лагерей нам объявили о возможном призыве в армию. Негласно сообщили, что этот призыв для Даманской кампании. У меня было много причин отказаться от этой «почётной» обязанности.
Самый главный аргумент — я был единственным сыном у родителей- пенсионеров. По закону меня не имели права послать в зону боевых действий, но кто в СССР исполнял законы?! Во-вторых, рисковать жизнью ради непонятных мне целей нашего правительства было для меня невыносимо. Я не считал себя идиотом, а они меня таковым — считали. В-третьих, я не был москвичом. Что это значит? Москвич после службы в армии мог вернуться в столицу и искать там работу. Я же не мог вернуться, а должен был сам устраиваться в этой огромной стране, непонятно как, компьютеров тогда не было, инженерного опыта нет, ну, и как искать работу, и где?
Всех блатных (детей разных начальников) освободили от призыва сразу и даже не пригласили на медицинскую комиссию. Система не стеснялась. От института отбором руководил «уважаемый» мною декан. Я попросил родителей прислать необходимые справки и документы. Они уже потеряли дочь во время войны, и сейчас им предлагали рискнуть ещё раз. На медицинской комиссии меня признали годным. У отоларинголога я пожаловался на частые простуды горла, врач внимательно осмотрел горло и посоветовал мне удалить гланды. Когда я ему сказал, что мне их удалили в детстве, он покраснел, но написал «годен». У меня создалось такое впечатление, что, если бы я пришёл без ноги — всё равно написали бы «годен». Я ходил со справками в военкомат, но никто меня не слушал, а справки просто не брали и отказывались подшивать к делу. Ты животное, которое должно слушать и выполнять. Если не согласен, тебя уничтожат. По этой части опыт огромный. Казалось, что ничто меня не спасёт.
На митинге, посвящённом призыву, присутствовали человек двести студентов, а также представители института и военкомата Куйбышевского района города Москвы. Всех вызывали по очереди, и майор из военкомата поздравлял с призывом в армию. Дошла очередь и до меня. Меня вызвали, и я вышел. Майор поздравил и протянул мне руку. Но я ему свою руку не протянул, а спрятал её за спину. Этого он никак не ожидал и спросил, почему я не дал руку для рукопожатия. Я, так, чтобы все слышали, отчётливо сказал: «Я один у родителей-пенсионеров, а если меня там убьют, кто будет помогать моим пожилым родителям — Вы?» Гробовая тишина в зале, такого ответа никто не ждал. Меня попросили выйти, я повернулся и ушёл. Это была полная импровизация. Можете себе представить моё состояние. Это был вызов системе. Силы были явно не равные. Но, очевидно, Бог мне помог на этот раз. Они были обычными чиновниками и не хотели для себя возможных проблем, которые могли возникнуть у них в связи с моим отказом служить. Гораздо проще было вычеркнуть меня из списков и забыть, что они и сделали.
Через тридцать шесть лет после этого события я приехал в Москву и зашел в институт на свою автомобильную кафедру. Два профессора оказались моими хорошими знакомыми: мы учились в одной группе. Решили пообедать вместе и вспомнить прошлое. Один из них — Михаил Бирюков, наш отличник, вдруг вспомнил о моём поступке. Он сказал, что до сих пор не может его забыть, так как даже не мог предположить, что такой публичный отказ от службы в армии вообще возможен. Кстати, он тогда отслужил там два года.
Я перешёл на пятый курс и пришло время думать о дипломе и распределении. Распределение было очень важной проблемой, так как от этого часто зависела вся твоя дальнейшая жизнь. Дело в том, что тебя распределяло государство, которое о тебе ничего не знало и могло тебя послать куда угодно. По существующему закону ты обязан отработать там три года и только после этого мог решать сам, что ты хочешь, но вопросы прописки резко снижали твою возможность передвигаться. Я уже не говорю об информации о работе и связи – телефон-автомат на улице. Поэтому к распределению все относились крайне серьёзно.
У мамы была приятельница, которая хорошо знала директора Винницкого подшипникового завода, его фамилия была Ткач. Она предложила сделать запрос на меня. В Винницу я возвращаться не собирался, но привычка отрабатывать все варианты сработала, и я получил этот запрос. Трудно было представить, что в действительности может произойти с тобой в этом тоталитарном государстве. Я полностью зависел от распределения, но никакой ясности не было. Очень интересная и познавательная жизнь заканчивалась.
Я любил живопись, проводил много времени в музеях, ходил в театры. Любил органную музыку, ходил в телевизионный театр на КВН, хотел организовать свою команду в институте, много читал. Обожал Булгакова, Бабеля и многих других. Я жил полнокровной жизнью, которая могла закончиться в один день решением чиновника, который до этого времени даже не знал о моём существовании, и попасть в какой-нибудь Моршанск, где можно только любить нашу партию и спиваться. Некоторые мои знакомые из-за московской прописки женились или выходили замуж, но это было не для меня, несмотря на огромную привлекательность жизни в Москве.
На пятом курсе у нас был предмет — эстетика автомобиля. Преподавал этот курс профессор Андронов. Он был главным конструктором завода АЗЛК — производителя автомобиля «Москвич». На первой лекции он попросил поднять руки тех, кто был в Пушкинском музее. Из двухсот человек подняли руки человек 10. Тогда он предупредил, что будет принимать зачёт по музею. Я подошёл к нему после лекции, и мы немного поговорили о современных русских художниках. Он принёс мне фотографии картин некоторых, в частности, Ильи Глазунова, и пожаловался, что студенты в основном -абсолютно культурно безграмотны. Для меня это был праздник души. Но он был очень занятым человеком, и больше мы не общались до зачёта. Некоторые студенты всё-таки посетили Пушкинский музей. Ну, а остальных в коридоре перед комнатой, где Андронов принимал зачёт, я консультировал о картинах и художниках и, после этого, они входили в комнату и рассказывали профессору о картинах и получали зачёт. Вполне естественно, что зачёт я сдавал последним. Профессор меня не узнал и строго спросил, был ли я в музее, и кто из художников мне понравился. Я сказал, что в музее я был, и мне понравились многие художники. Он решил, что я его обманываю и сказал, что зачёт мне поставить не может. Тогда я обиделся и стал рассказывать ему о каждом художнике в залах импрессионистов. Он меня вспомнил и очень извинялся, мотивируя тем, что студенты в большинстве абсолютно не культурные люди. После нашего разговора, он предложил мне идти к нему работать, что я бы сделал с большим удовольствием, но отсутствие московской прописки быстро расставило всё по местам.
Писать диплом я поехал в Ликино-Дулево на автобусный завод, где работал мой двоюродный брат Саша. Руководителем моей дипломной работы был доцент Николай Владимирович Диваков, человек умный, интеллигентный и, как оказалось в дальнейшем, ещё и порядочный.
Писал диплом я легко. Вечерами мы с братом жарили картошку и рассуждали о творчестве Марселя Пруста, Льва Толстого, и т. д.
По субботам и воскресеньям весь город пил и закусывал. Это было главное развлечение. Другим развлечением были поездки в Москву за колбасой. Я себя чувствовал, в отличие от брата, вписавшегося в эту жизнь, инопланетянином.
Власть насаждала какие-то принципы и идеалы, а вокруг пили и воровали, уже и не особо скрывая. Причём масштабы воровства впечатляли. Существовало даже такое выражение, что в СССР воруют больше, чем США производят. А у Михаила Жванецкого была фраза «Что охраняешь, то имеешь». Один раз я шёл вдоль ограждения завода, и возле меня упал переброшенный через стену задний мост автобуса, вес которого был больше тонны. И так везде. Какие уж тут идеалы. В Москве: Большой театр, Пушкинский музей, а в ста километрах — Средневековье. Как они уживаются вместе? Здесь всё, как у Ерофеева в повести «Москва-Петушки» и всё соответствует словам из песни Тимура Шаова «Товарищи учёные»:
«Здесь эффективно действует один закон неписанный,
Закон большого Кукиша, дословно он гласит,
Что тело, погружённое в дерьмо по саму лысину,
Должно лежать, не булькая, и денег не просить.»
Но приближалось распределение. Нам сообщили первые места для иногородних (как оскорбительно звучит «иногородние», как люди второго сорта»). И какое же везение: нам дали пять мест в Ленинграде на Кировский завод, который официально собирал тракторы, но основной его деятельностью было производство танков. Я первый побежал к декану Ивану Александровичу Левину (об этом «достойном» коммунисте я уже писал) и дал своё согласие. Это была, действительно, большая удача для меня. Я был счастлив, так как Ленинград, после Москвы — это лучшее предложение. Четыре остальных места взяли мои приятели, которых я убедил тоже ехать в Ленинград. Но это было предварительное распределение. Ожидалось, конечно, что всё пройдёт без проблем. Это было за месяц до основного распределения. Этот месяц был для меня удачным, я участвовал в технической конференции, писал диплом и мечтал подписать новое распределение, а впереди — новая жизнь.
Увы — не судьба. За два дня до распределения меня вызвал декан, всё тот же Иван Александрович. Он сообщил мне, что одно место в Ленинград забрали обратно в Министерство, и поэтому меня решили направить на новый завод КамАЗ в Татарии, который только начали строить, и строители жили в палатках. Я спросил его, по каким критериям убрали меня. У меня были лучшие оценки, и я первым согласился ехать в Ленинград. Он ответил грубо, что это не моё дело, и я должен ехать в Татарию. Я сказал, что его ответом не удовлетворён и в Татарию не поеду. В действительности всё было ясно. В Министерстве обнаружили, что я еврей, а на танковый завод посылать еврея нежелательно, и решили направить в любое другое место. В Советском Союзе нет антисемитизма, но он есть. Врут прямо в лицо, не стесняясь. Сволочная страна, которой доверять нельзя. Ничего не изменилось и сейчас, через много лет. Было очень больно от жуткой несправедливости. Моя программа опять вошла в конфликт со средой.
Я вспоминал слова Исаака Бабеля в рассказе «Как это делалось в Одессе»: «Но разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду? И чем было плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озёра, гористый воздух и сплошные французы? Ошибаются все, даже Бог».
Что я мог делать реально? Сразу же после разговора с деканом я поехал в Ликино-Дулево, чтобы попытаться получить запрос от руководства автобусного завода, где я проходил преддипломную практику. У меня был только один день, и надежда была очень маленькая.
Вместе с братом мы пошли к начальнику отдела кадров, и он сразу же согласился написать запрос. Он знал меня немного и, видимо, я его не раздражал. Стало немного легче. Ликино-Дулево, конечно это «не Рио Де Жанейро», но всё-таки, это недалеко от Москвы, и рядом был близкий мне человек.
И вот наступил день распределения студентов пятого курса. В большой комнате расположились представители министерств и ведомств. Там же сидели: декан, заведующий кафедрой «Автомобили» — Фалькевич Борис Семёнович, кадровики. Сначала пошли все блатные. Их распределяли в Автоэкспорт, Министерство, оставляли в аспирантуре. Первым из иногородних по результатам успеваемости был приглашен я. Можно себе представить, что я чувствовал тогда.
Меня спросили, куда бы я хотел поехать работать. Я ответил — в Ленинград, так как на Кировском заводе есть четыре места, а я распределяюсь первым. После паузы мне сказали, что в Ленинград мест вообще нет. Тогда я показал и отдал секретарю запрос в Ликино-Дулево и сказал, что если мест в Ленинград совсем нет, то я согласен ехать работать на автобусный завод. Мне отказали сразу и даже не указали причину. Это было против всяких правил. Тогда я спросил, что они мне предлагают. И в ответ услышал: КамАЗ. Я ответил, что не хочу и не могу, так как много болею, а там еще завода нет и люди живут в палатках. Мне стали говорить, что тысячи комсомольцев по зову партии… Я перебил и сказал, что на КамАЗ не поеду. После этого мне предложили выйти в коридор и подумать. Я вышел, не понимая, почему меня не направили в Ликино. Через некоторое время стали выходить очень довольные мои товарищи. Они все пять, а не четыре, были направлены в Ленинград, а потом вышел ещё один студент, которого направили в Ликино по персональному запросу на меня. Это было уже откровенное издевательство. Люди системы решили раздавить меня. В конце распределения меня пригласили опять и спросили моего согласия на КамАЗ. Я, конечно, понимал, что они уже праздновали победу, но им ещё нужно было моё согласие. Я ответил, что поеду в Татарию, если ответят на мой вопрос. Они с радостью согласились, считая, что со мной всё уже кончено, и это агония. Тогда я попросил их объяснить мне, почему они сказали, что мест в Ленинград и Ликино нет, а, когда я вышел, мои друзья получили эти места. Правду ли они говорили мне, что мест нет? Ведь они коммунисты и обманывать не могут. Все замерли. Психологически они, конечно, не были готовы к такой наглости от мальчишки. Ведь право на правду есть только у них — они хозяева. Я должен был сломаться и о чём-то попросить дрожащим голосом, а я пошёл ва-банк. После нескольких минут тишины они опомнились. Секретарь Управления кадров министерства вскочила и закричала, что они не обязаны давать мне отчёт в своих поступках. Тогда я ответил, что в таком случае, я тоже не обязан давать отчёт им о своих поступках и ушёл, не подписав ничего.
Меня догнал заведующий кафедрой Фалькевич. Он попросил меня подписать направление в Татарию, а он поговорит обо мне с директором завода, который был его учеником. Я ответил ему, что в Татарию я не поеду и ушёл. Мне было стыдно, что этот известный учёный, еврей — ничего не сделал, не возмутился и не поддержал меня на распределении. Было противно.
Впервые в истории института студент не подписал распределение. Это скандал, и очень опасный, уж очень попахивало антисемитизмом, не так ли? Как писал Юрий Солодкин:
«Согнувшись в виде запятой,
Гонимые судьбой треклятой,
Мы все ходили под пятой
И под графой ходили пятой».
*
«Уже к кресту прибиты руки.
— За что, Отец мой?! — сын кричал.
Но обречён он был на муки —
В еврейке Бог его зачал.
*
Не по любви все люди братья,
Их ненависть теснее сплачивает.
Раскинешь руки для объятья,
И тут же гвозди в них вколачивают.»
В этой ситуации мне даже посоветоваться было не с кем. Я пришёл к моему руководителю дипломной работы, рассказал ему всё, что со мной произошло и попросил его помочь мне подготовиться получше к защите диплома, потому что эта свора попытается взять реванш и завалить меня на защите диплома. Он всё понял и обещал мне помочь. Я уехал в Ликино, чтобы спокойно работать над дипломом, так как в общежитии меня бы быстро нашли, и Иван Александрович обязательно сделал бы какую-нибудь очередную гадость.
Через месяц я приехал в общежитие, и меня тут же вызвали к декану -им надо было что-то делать со мной. Они подготовили два варианта: запугать или купить. Иван Александрович по-деловому встретил меня и предложил два варианта: я подписываю направление, но уже в Тольятти, что считалось гораздо престижнее Татарии, или же он в течение тридцати минут собирает партком и комитет комсомола и меня исключают из комсомола. Я позвонил сестре и описал обстановку. Мы решили, что комсомол мне не настолько дорог — честь дороже. Я сказал декану, что он может собирать партком и комитет комсомола. Через тридцать минут пришло человек пятнадцать. Многие меня знали и были со мной в хороших отношениях, включая секретаря. Но дружба дружбой, а денежки врозь.
Я сидел в середине, а все мои, так называемые «товарищи» — вокруг.
Атаку начал декан. Он сказал, что я, комсомолец, не поехал по зову партии на новую стройку коммунизма. Обычный скучный шаблон. Затем слово дали мне. Я сказал, что не понимаю, почему меня сняли с Кировского завода и сказали, что мест нет, а потом все пять мест дали моим товарищам, а также в Ликино. Тем более, что это место я привёз сам для себя. Я попросил декана объяснить мне, почему это произошло. Я попросил декана ответить на мой единственный вопрос. Но вместо ответа меня обвинили в измене комсомольским ценностям. Одно вранье. Обстановка очень напоминала родной 1937 год. Те же приёмы, но времена уже были не те. Да, с моими боевыми товарищами я бы уже в разведку не пошёл: сдали бы меня сразу и без боя — настоящие комсомольцы, ну, и члены партии тоже.
В конце этой бессмысленной дискуссии меня спросили: подпишу ли я направление в Тольятти? Я ответил, что не получил ответа на свой вопрос, поэтому не подпишу.
Тут же единогласно решили рекомендовать комсомольскому собранию института исключить меня из комсомола. Я вышел в коридор, где меня догнал декан и опять предложил подписать, и я опять отказался. Никакого собрания не собирали, так как одно дело — несколько продажных комсомольских вожаков и членов партии, а другое дело — собрание из трехсот молодых людей, да и меня они контролировать не могли — мало ли куда занесёт.
Бедные мои родители!.. Я, конечно, ничего им не рассказывал, так как боялся, что сердце мамы просто не выдержит. Они ведь большую часть жизни прожили при товарище Сталине и хорошо представляли себе последствия.
Я стал искать другие варианты. Мой двоюродный брат Феликс был женат. У его жены Лены было три взрослых брата. Средний, Павел, предложил мне свою помощь. Он работал Главным инженером проектов в одном Конструкторском бюро Министерства транспортного строительства, которое располагалось в сталинской высотке на Лермонтовской площади. Он был хорошим и инициативным инженером с большими связями в Министерстве. Вместе с ним я пошёл к заместителю начальника отдела кадров Министерства Челнокову. Павел попросил его дать мне письмо -запрос в это Министерство, а оно распределило бы меня недалеко от Москвы. Челноков отказался это сделать, мотивируя, что ему это совсем не нужно. Тогда, разозлившись, Павел предложил мне пойти с ним к начальнику Главного управления строительных материалов Министерства Мохортову. Это была крупная фигура, но Павел был с ним знаком по работе. Через год Мохортова назначили начальником Главбамстроя, заместителем министра, а потом дали звезду Героя социалистического труда. Но это потом. Шансов было очень мало — зачем ему мои проблемы? Но была маленькая зацепка: он был цыган по национальности, то есть, кое-что в жизни он мог испытать. В СССР цыган, как и евреев, не любили и унижали.
Мы вошли в огромный кабинет, в котором сидел крупный немолодой мужчина. Павел сказал, что мы пришли за помощью, и попросил меня рассказать свою историю. Я рассказал всё как было, всю правду. Он выслушал, помолчал, а потом сказал, что поможет мне. По селектору он вызвал Челнокова и приказал сделать запрос на меня в Министерство автомобильной промышленности. Последний, подобострастно улыбаясь, тут же составил запрос на фирменном бланке и расписался. Я не мог поверить, что всё успешно разрешилось. Увы, я недооценил систему и радовался слишком рано.
Я приехал в Министерство Автомобильной промышленности. Оно располагалось на Лубянской площади, напротив здания КГБ. В этом здании до революции находился публичный дом. Коридоры часто заканчивались тупиками, чтобы ревнивые жёны не могли найти своих неверных мужей.
Меня принял заместитель начальника Управления кадров министерства, фамилию его я, к сожалению, не помню. Он был на распределении у нас в институте и, конечно, запомнил мои «художества». Я вручил ему запрос и попросил отдать меня в другое министерство, которое предоставляло мне интересную работу. Он бегло прочитал бумагу и сказал, что никуда меня не отдаст, так как они очень нуждаются во мне. Это было наглое вранье. Я даже растерялся от неожиданности. Пожилой человек врёт мне в глаза без всякой совести. Он просто мстил мне за свой позор на распределении — это очевидно.
Но он должен был что-то сказать на прощанье, и он сказал, заранее уверенный, что это невозможно: «Вот если бы у тебя был запрос от подшипникового завода из Винницы, тогда всё было бы в порядке».
Но такое письмо лежало у меня в кармане пиджака, и я немедленно ему его вручил. У него был вид, будто его ужалила змея. Он этого совсем не ожидал и даже растерялся. Он смотрел на меня, как на исчадие ада. Наконец он пришёл в себя и сказал первое, что ему пришло в голову. Он сказал, что может решить этот вопрос, если письмо подпишет начальник отдела кадров Главподшипника некто Машков. Это было опять вранье, потому что Машков был его подчиненный. Я спросил номер комнаты, где работал Машков, он сказал: 651, и я побежал на шестой этаж. Комната оказалась на ремонте. В этот момент мимо пробегал невысокий мужичок, и я спросил его, как найти Машкова. Он сказал: «Я Машков». Я ему показал запрос, и он его подписал, не читая. Через две минуты я вернулся к заместителю начальника Управления кадров и показал подписанный Машковым запрос. Я думал, что у него будет инсульт или инфаркт, он весь стал красным и закричал: «Этого не может быть!» и стал звонить. Он ругал Машкова в трубку нецензурными словами, из которых я могу повторить только: «Коля, зачем ты ему (этому жиду) подписал, кто тебя просил, и т.д.» Прибежал взволнованный Машков и с криком: «Ваня, я порву это ё..ое письмо» двинулся в моём направлении. Я успел спрятать письмо и приготовился к обороне.
Ну чем не Булгаков «Мастер и Маргарита»?
Ситуация была в высшей степени нелепой и безобразной, а создали её в высшей степени «достойные» люди, и я уверен, оба они были образцовыми коммунистами. Увы, это был ещё не конец. Наконец, они пришли в себя, и заместитель начальника сказал, что я ещё должен доказать, что мои родители живут в Виннице. Это была агония солидных мужей. Я показал им паспорт, где была Винницкая прописка, но и это их не удовлетворило. Они потребовали справку с печатью. Я сказал, что такую справку я привезу, но они подумали, что это уж точно слабо мне. Это ясно читалось на их лицах. А зря они мне не поверили. Когда меня пытались призвать в армию, мои родители такую справку, заверенную в милиции, сделали и мне прислали — кто мог подумать, что это может пригодиться!
Я поймал такси, поехал в общежитие, и через час уже входил в Управление кадров министерства с необходимой справкой. Я зашел в уже знакомый мне кабинет. Кадровик в этот момент нес несколько больших папок двумя руками. При виде меня он всё понял, уронил папки на пол и закричал уже второй раз за день: «Этого не может быть!» Увы, это произошло. Он понял, что меня послал Сатана, и лучше больше не спорить.
Кадровик очень вяло сказал, что ничего обещать не может и что я могу зайти через неделю.
Что интересно, это была пятница, было очень жарко, Машков после нашего общения поехал на дачу и по дороге в машине умер от инфаркта. Может, это подействовало отрезвляюще на кадровика, но через неделю он дал мне направление в Винницу и рассказал мне о смерти Машкова с каким-то страхом. На тот момент мой вес был всего 56 килограммов при росте 176 сантиметров. Конечно, моей полной победой это не назовёшь, к сожалению, я не получил того, на что имел полное право, но я боролся с системой, как мог. Если бы это произошло в 1937 году, то меня сгноили бы в лагерях или, как врагу народа, дали бы 10 лет без права переписки (расстрел). Но это был 1971 год, и система была уже не та, хотя привычки остались.
Ехать в Винницу я не хотел, хотя там жили мои родители. Никаких перспектив на том заводе не просматривалось. Можно было за три года постараться овладеть специальностью инженера-механика, а потом опять пробовать искать работу в другом месте. Я знал свой город и никаких иллюзий не питал.
Но ещё предстояла защита диплома, а враг жаждал реванша. Обычно на защиту, за редким исключением, уходило 15-20 минут. В принципе, как правило, защита проходила довольно формально и без неожиданностей, но я думал, что и распределение будет формальным…
К защите я готовился много времени с моим руководителем Николаем Васильевичем. Мы рассматривали различные возможные и невозможные вопросы и ответы на них. Обыгрывали разные ситуации. Я был хорошо подготовлен к любым неожиданностям.
Обычно декан на защите дипломов не появлялся, иногда приходил только для пиара — не больше. Задавал один-два вопроса и с чувством исполненного долга важно уходил. Но к началу моей защиты он пришел не один, а с командой из трёх человек. Он, очевидно, хотел покрасоваться перед ними и растоптать меня публично. Председателем дипломной комиссии был некто Титков. Он был начальником главка большегрузных автомобилей министерства и моей истории не знал. Его сын учился в параллельной группе, и его распределили, конечно, в Автоэкспорт, но учился он хорошо и парнем был неплохим. После первых обычных вопросов Иван Александрович полностью захватил инициативу и начал задавать мне очень сложные вопросы. Но я подготовился отлично и часто отвечал на них ещё до того, как он заканчивал их задавать, показывая всем знание предмета. Декан задавал вопросы уже минут тридцать или сорок, и это было явно против всех правил. Титков слушал Ивана Александровича с нарастающим удивлением. Наконец, он не выдержал и сказал декану, что я отвечаю очень хорошо на все вопросы и он не понимает, почему Иван Александрович задает их без конца и что пора остановиться. Декан сказал, что у него ещё много вопросов, но он, к сожалению, должен уходить, и с кривой усмешкой ушел со своей командой. Уж больно двусмысленной была ситуация. Мне поставили пятёрку и диплом признали имеющим практическое значение. Вот так закончилась эта история. Сколько сил ушло на борьбу с системой. Так уж выстроена гребёнка, чтобы не пропустить даже потенциальной опасности в будущем. Потенциальное сопротивление подавляется ещё в зародыше, но одновременно Система уничтожает своё будущее на генетическом уровне. Она не имеет будущего — она обречена. Система сама создала себе потенциального врага на ровном месте. Она насилует меня, надеясь сломать, но пока всё наоборот: я матерею и ненавижу эту власть. Она сама создаёт отчуждение евреев и их готовность эмигрировать из страны при первой возможности. Но это всё впереди.