Автор: 
Рисунок «В едином порыве» взят из альбома «И.Войтовецкий. Мир, в котором живу я и который живёт во мне» — http://www.iliavoit.narod.ru/books_ilia/galleries/pictures_ilia.htm
МУЗЫКА
Я слышу музыку. Она
меня не покоряет блеском.
В её звучанье – слишком веском –
порою сдержанность слышна.
Я чувствую, как даль плотна.
Я представляю очень ясно,
что совершенно неподвластна
напору музыки она.
Я слушаю полутона
и вглядываюсь в полутени:
вот, удаляясь, полетели
они за плоскость полотна –
туда, где явь темным-темна.
Но всё увереннее руки
её преображают в звуки,
в которых плещется луна.
Со взбаламученного дна
уже на звуки неразъята
всплывает Лунная соната
и в мире властвует.
Одна.
* * *
Дыханье лет, как своры гончих,
всё ближе слышу у плеча,
и всё бросаю, не закончив,
а часто – даже не начав.
Я как-нибудь перезимую,
не дотянувшись до вершин.
– Но вот ведь Шуберт: он Восьмую
так до сих пор не завершил! –
И Провиденье промолчало –
впервые на моём веку.
А мне – такое бы начало –
хотя бы первую строку!
Пройтись по клавишам потёртым,
а после:
в зале при свечах
его вступительным аккордом –
одной бы ноткой – прозвучать!
Мне б только миг его горений,
мгновенный всплеск его огня…
Звучит Симфония.
И Гений
с гравюры смотрит на меня.
БЕТХОВЕН
Бетховен глух.
Не скрипнут половицы,
не взвизгнет дверь проржавленной петлёй.
А за окном в ветвях щебечут птицы
и дышит свежий ветер над землёй.
Бетховен глух.
А может быть, напротив,
мир оробел и, звуки поборов,
беседует беззвучьем подворотен
и немотой подъездов и дворов.
Бетховен глух.
Уйдя безумной гривой
в изгиб спины и неподвижность плеч,
он, пальцы сжав, следит, как луч игривый
на клавиши пытается прилечь.
Бетховен глух.
Всевластен страх беззвучья,
всесилен устрашающий недуг,
но в тишине рождается певучий,
почти невыносимо чистый звук.
Бетховен глух.
Он глух к полночным скрипам,
к ворчливым дрязгам, к суете сует,
он мрачен, нелюдим, угрюм и скрытен.
Бетховен глух.
– Бетховен глух? О, нет!
Он ночью у постели неизмятой
задумчиво сидит, как манекен.
Он слышит взлёты будущей Девятой,
не слышанной пока ещё никем.
Язык распухший шевелится сухо,
прикрытый глаз в орбите изнемог,
и самым чутким, самым острым слухом
Бетховен слышит, как вздыхает Бог.
* * *
Святославу Рихтеру
Стаккатный ливень
тысячеперст.
Стократ счастливый
рояль разверст.
Всей глуби залежь
разворошил
размахом клавиш,
натягом жил.
Бушует ливень
тысячеструй
в сеченье линий,
в дрожанье струн,
и тишь примята,
и вдаль круги.
Аккорд, фермата
и взмах руки.
Завеса теней,
и зал глубок.
На авансцене
усталый бог
над круговертью –
сквозь непокой –
и до бессмертья
подать рукой.
ПРИГЛАШЕНИЕ К ШОПЕНУ
Лене Залко
Прóшу, пани, прóшу, Лена,
прóшу Вас я:
поиграйте мне Шопена
в ритме вальса.
Наважденье – эти звуки,
эти трели,
словно отзвуки разлуки
и потери.
В нашем крае неморозном
и хамсинном
затоскуем по берёзам,
по осинам.
Здесь цветут в пустыне маки,
словно в Польше.
Мы немножечко поляки,
даже – больше.
В наших душах не завянет
гроздь сирени.
Мы немножечко славяне,
хоть – евреи.
Мы для пана – совершенно
иноверцы.
Поиграйте мне Шопена
в ритме сердца.
* * *
Свистел хамсин, и голосили дали,
песок завесой над землёй висел,
а я читал стихи прекрасной даме
и слушал вальс Шопена – номер семь.
Небесный свод, не выдержав качаний,
на землю рухнул, и сгустилась тьма,
был Страшный Суд, а мы не замечали
и не сошли поэтому с ума.
Жизнь продолжалась, трепетна и бренна,
в неё врывалась за грозой гроза,
а я читал стихи под вальс Шопена,
и женщина смотрела мне в глаза.
УЛИЧНЫЙ МУЗЫКАНТ
Мой приятель Серёга Вайс,
лабух самый обыкновенный,
на баяне играет вальс,
нам знакомый с поры военной.
Он растягивает меха,
нажимает за кнопкой кнопку,
улыбаясь порой слегка
тем, кто мелочь кладёт в коробку.
Он играет «Осенний сон»
и басами вздыхает сипло.
Брошу шекель, услышу звон
и приветливое «спасибо».
Мой приятель Серёга Вайс,
над баяном своим ссутулясь,
развлекает игрою вас
на углу многолюдных улиц.
Не роняя зазря словес,
кинет пальцы от края к краю.
«Я Огинского «Полонез», –
говорит он, – сейчас сыграю.»
Он кивает мне:
«Не тужи!
Заработанный хлеб не горек.»
Завыванья автомашин
«Полонезу» недружно вторят.
Мой приятель Серёга Вайс,
атрибут городского центра!
…Помню, как партитуры вязь
он просматривал в день концерта.
В беге канувших зим и лет
долгий праздник не прерывался:
высшей ценностью был билет
на концерт дирижёра Вайса.
Над пюпитрами вознесён,
он парил над притихшим залом
и дарил не осенний сон –
грёзы зимние* навевал он.
Мой приятель Серёга Вайс…
Повздыхает баян плаксиво,
скажет слушатель:
– Высший класс! –
и ответит Сергей:
– Спасибо.
______________________________
*»Осенний сон» – старинный русский вальс,
«Зимние грёзы» – название Первой симфонии П.И.Чайковского.
______________________________
ДУХОВОЙ ОРКЕСТР
_____________________________________
В августе 2004 года я с семьёй впервые за много лет посетил Россию. Авиарейсом Тель-Авив–Франкфурт-на-Майне–Таллинн мы прилетели в Эстонию, провели там две недели, а затем паромом прибыли в Санкт-Петербург.
_____________________________________
Моим питерским друзьям
Жене и Вите Костюковским-Забелиным
День коротая в полудрёме,
мы шли на рейсовом пароме –
кто в гости, кто спешил домой.
Мы направлялись в город Питер.
Лицо мне вольный ветер вытер.
Остался Таллинн за кормой.
Вино некрепкое в бокале.
Прокрался луч меж облаками,
чтоб тут же утонуть в вине.
Светило погрузилось в море,
сгустились сумерки, и вскоре
качнулся месяц на волне.
Морских просторов покоритель,
я ждал, когда увижу Питер –
впервые через много лет.
Ночь минула.
Настало утро.
Над гладью колыхнулся смутно
остроконечный силуэт.
И день настал.
Но встретил день я
без должного сердцебиенья,
о коем думалось с утра.
Припомнилось как озаренье:
«Люблю тебя, Петра творенье!»
И вот он, вот он, град Петра.
Я не страдал от ностальгии,
как – знаю – многие другие.
Не раб я и не властелин,
совсем не рвался – долго шёл я,
но всё ж с открытою душою –
сюда из наших палестин.
Как и пристало иноверцу,
твержу я замершему сердцу:
«Прошедшего не вороши!
На тридцать лет ты стало старше…»
Но слышу: зазвучали марши –
мелодии моей души.
На фоне плит и блоков серых
шеренга флотских офицеров –
играет духовой оркестр.
Как будто, чтоб вернуть утрату,
спешу я вниз, бегу по трапу,
не глядя ни на что окрест.
До тяжкой, обморочной дрожи
я лишь на кители и клёши
смотрю, и медь слепит глаза.
Вчера, покинув город Таллинн,
не знал я, что сентиментален,
что прошибёт меня слеза.
Но я иду, иду упорно.
«Наверх вы, – мне поёт валторна, –
все по местам!»
Все по местам…
Трепещут на пюпитрах ноты.
А ветер, спрашивая:
– Кто ты? –
кидается на нотный стан.
Ах, этот марш, напев мой старый!
Красноречивые футляры
расположив перед собой,
стоят на вахте офицеры
Отечества, Царя и Веры,
готовые на смертный бой.
Но вдруг, душой о взгляд поранясь,
я вижу:
некий иностранец,
отнюдь не шут и не фигляр,
пожав плечами: дескать, странно,
монет щепотку из кармана
достал и опустил в футляр.
Он оценил достойно действо:
не униженье, не злодейство,
а просто нищему гроши,
чтобы досталась мелочишка
детишкам да на молочишко,
себе ж – спасение души.
России честь, России гордость!
Я прохожу, стыдливо горбясь,
и не в глаза гляжу, а вкось.
Мне нота каждая знакома.
Пришелец, далеко от дома,
чужой,
я здесь всего лишь гость.
* * *
Ирочке РАКАНТ –
дивной пианистке
и очаровательной девоньке
шестнадцати лет от роду
после её концерта
13 февраля 1994 года.
Был звук, был лик!
Увы, так быстротечен –
всего лишь миг! –
и вот окончен вечер.
И тишь, и звук
меняются ролями.
Не позовут
тебя опять к роялю.
Уйдёшь домой,
опустишь тихо плечи…
Но – Боже мой! –
ведь был он, этот вечер,
бурлил, шумел,
безумствовал, раскован:
поток – Шопен*!
и океан – Бетховен*!
вприсядку – Брамс*!
в обнимку – Дунаевский*!
(все вместе, враз –
аккорды, взлёты, всплески).
…Не блекнет свет в столетьях… –
Тают свечи…
Был миг.
Есть век.
И – не окончен вечер.
________________________
* Перечислены композиторы, произведения которых были исполнены в концерте.
________________________
БАХ
Раймонде Шейнфельд
Бах – это гармония
неба, земли и крон.
Если сверкнула молния,
знаю я: грянет гром.
Если сверкают молнии,
если грохочет гром,
значит, у фисгармонии
Мастер скрипит пером.
Пишется по наитию
говор седых небес.
Рушится, чтоб омыть его,
ливень на чёрный лес.
Речка вскипает полная.
Капельки на губах.
Если о Боге вспомнил я,
думал о Боге Бах.
Мир совершенством радуя,
каждый аккорд глубок.
Если над миром радуга,
слушает Баха Бог.
МОЦАРТ И САЛЬЕРИ
Сальери сам испил бы яда,
но Голос прозвучал:
– Не надо!
Все скажут:
«Яд подсыпал Моцарт», и будет Моцарт виноват.
– Да, но решат, по крайней мере,
что гений – это я, Сальери.
– Ах, если так, тогда, Сальери, прими, пожалуй, этот яд.
А в это время Амадеус,
на славу вовсе не надеясь,
(он даже не мечтал о славе, а нотную тетрадь листал
и пел то forte, то piano)
пел необузданно и пьяно
и неразборчивые знаки выплескивал на нотный стан,
и заплетавшийся язык
шептал:
– О, kleine Nachtmusick!
Антонио не принял яда.
Он из кувшина лимонада
внезапно дрогнувшей рукою плеснул устало в свой бокал,
уселся в кресло, смежил вежды
и понял: никакой надежды –
и ощутил, как тонкой струйкой пот по спине его стекал.
А заплетавшийся язык
твердил:
– О, große Nachtmusick!
ПРИЧИНА И СЛЕДСТВИЯ
Вы слышали? – У композитора Баха
вконец износилась ночная рубаха.
Да и вообще – положенье трагичное:
Бах не в состоянье купить за наличные,
и это здоровью Maestr’ы вредит.
Но кто музыканту отпустит в кредит?
Maestro подавлен, Maestro взбешён,
Maestr’е приходится спать нагишом.
(А Frau так любит великого Баха…
Ну, на фиг сдалась ей ночная рубаха!)
И всё-таки –
есть
справедливость
на свете:
и фуги звучат,
и рождаются дети.
ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ
Когда Бетховен сел за инструмент,
к нему зашёл сосед – дежурный мент.
Зашёл, уселся плотно на диван
и говорит:
– Послушай, Ludwig van.
Ich habe на тебя немало жалоб.
Тебе играть потише не мешало б.
Ты, Ludwig van, конечно, не дурак,
а вот сидишь, и только бряк да бряк!
Нашёл бы место писаря, курьера
или подался, так как я, в менты –
для мужика, естественно, карьера,
спасенье от забот и маяты,
а вот за рвенье и за прилежанье
у нас и форма, блин, и содержанье.
. . . . . . . .
Maestro не последовал совету,
но мир простил ему оплошность эту…
21 мая 2009 года.
ЦЕЛОМУДРЕННЫЙ ВАЛЬС
В этом шаге, в загадочном шаге
и веселье, и страсть, и печаль,
и колышутся два полушарья,
задевая меня невзначай.
Драпировка накидок и складок
укрывает манящий тайник.
Я ловлю осужденье во взглядах,
но какое нам дело до них!
Под глубокие вздохи оркестра
положи мне ладонь на плечо.
Тут просторно, и – всё-таки – тесно.
Нам ещё бы тесней, нам ещё…
Шаг – налево – два шага – направо –
и – застынем, замрём, затаясь.
Проплывают за парою пара,
но какое им дело до нас!
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-где-мы?..
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.
Отзвучат-музыкальные-темы,
догорят-переливы-витрин.
Раз-два-три, раз-два-мы-дотанцуем
раз-два-три-эту-радость-и-грусть.
Раз-два-три… Говорят: «Не к лицу им.»
Раз-два-три… Говорят? Ну и пусть!
* * *
Вике
Пока ещё что-то и как-то
и кружится над головой,
сыграю тебе pizzicato
на звонкой струе дождевой.
В звучанье тревожного такта
ты губы подставишь лучу.
Пока ещё что-то да как-то,
прошепчешь:
– Держи!.. Улечу…
ВРЕМЕНА ГОДА
(Антонио Вивальди)
Давиду ЛИВШИЦУ
Весною, летом, осенью, зимою –
как важно быть всегда самим собою!
А ежели всерьёз, уменье оное –
явленье абсолютно несезонное.
Весна ли, лето, осень ли, зима –
всё пережить и не сойти с ума…
* * *
Злате РАЗДОЛИНОЙ
Не замирайте на высокой ноте…
Туда, где плещет невская вода,
Вы не вернётесь.
Павловск не вернёте.
К Вам Павловск не вернётся никогда.
Стряхните грёзы, встаньте утром рано,
и пусть, неприхотливы и просты,
звучат для Вас под небом Авраама
гортанные мелодии пустынь.
Пусть в дальней дали будут неустанно
тянуться ветви к серым небесам,
пусть вечно будет там, как прежде, Анна
прислушиваться чутко к голосам. –
Стряхните грёзы, встаньте утром рано,
и пусть, неприхотливы и просты,
звучат для Вас под небом Авраама
печальные мелодии пустынь.
_______________________________
Злата РАЗДОЛИНА – композитор и певица, автор музыки к «Реквиему» А.А.Ахматовой, жила в Павловске под Ленинградом, с 1990г. в Израиле.
_______________________________
ПЕСЕНКА
(под гитару)
На маленькой кухоньке тесно,
весь мир – от стены до стены.
Здесь тихие-тихие песни
до позднего часа слышны.
За стенами грозно держава
буравит ракетами тьму.
На кухне поёт, нам поёт Окуджава,
и мы подпеваем ему.
Аккорды гитарные грустно
звучат на любом этаже.
Остыла в тарелках закуска,
и водка согрелась уже.
Мы слушаем, слушаем жадно.
В густом сигаретном дыму
нам тихо поёт, нам поёт Окуджава,
и мы подпеваем ему.
ТРИО ГАНЕЛИНА
Несовременный, словно Бах,
Сижу и слушаю Ганелина,
И нервы шебуршат в зубах,
И ноет чашечка коленная.
А сам Ганелин, сучий чёрт,
Урчит, рычит, мычит, мяукает,
Все клавиши наперечет
Пересчитает, перестукает,
Пройдётся пальцем, кулаком,
Внутри все струны перешарит,
То ледяной струёй ошпарит,
То освежает кипятком.
Нагромождение муры,
Невероятность этой росписи
Доносятся, как зов из космоса,
Где в прах разносятся миры.
Звук то взорвётся, то вползёт
Улиткою в ушко — в отверстие,
И вдруг закрутится-завертится
Нездешний – но вполне вальсок.
К чертям неверье и снобизм!
О чём бубнит зануда-ментор?
А парни, сев за инструменты,
Играют чёрте что.
На бис!
_________________________
Авангардный композитор и музыкант Ганелин, репатриировавшись в Израиль, выступает с инструментальным ансамблем.
_________________________
* * *
Однажды в театре La Scala
сопрана гримёра ласкала,
а после счастливый гримёр
от ласк непомерных умёр.
Всегда получаются странными
романы гримёров с сопранами.
* * *
Простираю я руки в улицы,
как в бездонные рукава.
Мне глазастые звёзды-умницы
шепчут ласковые слова.
Полнолунья округлость медная
мирозданию в унисон,
проплывая над миром медленно,
вздох роняет в межзвёздный звон.
Я внимаю звучанью этому
за пределами лет и зим.
Крыши тёмными силуэтами
окунулись в ночную синь.
За разлапистой чёрной пальмою,
очарован, заворожён,
заколдованный далью дальнею,
поднял палочку Дирижёр.
Над сомненьями и досадами
вознеся весь свой дюжий рост,
дирижирует Он цикадами,
мириадами снов и звёзд.
И в загадочность ту негромкую,
ненавязчивы и тихи,
у окна занавеску комкая,
я вплетаю мои стихи.
ВСТУПЛЕНИЕ ИЗ ЗАТАКТА
Рахели
Вскипает балтийская пена,
над пеной плывут облака,
а грусть Фредерика Шопена
хранится в тетрадке пока.
Но в ноты записаны звуки,
их надобно только сыграть,
и девочка вскинула руки,
отбросила в сторону прядь.
Форшлаги ещё не звучали,
ещё не нажата педаль,
а девочка в самом начале –
готовится в дальнюю даль.
В движенье своём постепенном
разделит когда-нибудь пусть
она с Фредериком Шопеном
его нееврейскую грусть.
Коварная Gloria Mundi*
капризна и напряжена.
На трепетной этой секунде
в нелёгком раздумье она.
Ей выпали тяжкие муки,
сомненья сплелись в хоровод,
а девочка вскинула руки
и клавиш коснётся вот-вот.
______________________________
* gloria mundi (лат.) – мирская слава.
______________________________
7 декабря 2010 года.
МОЕЙ ПИАНИСТКЕ
Рахели
Свет в окне такой неяркий,
еле видимый извне,
только чувствую: подарки
кто-то там готовит мне.
Огляжу родные стены
и, ничуть не удивясь,
вдруг услышу вальс Шопена –
с детства мой любимый вальс.
Расцелую я ручонки —
те, что вяжут эту вязь,
и взгляну в глаза девчонке,
почему-то удивясь…
31 января 2911 года.
ДВАДЦАТАЯ СОНАТА БЕТХОВЕНА
Рахели
Наш век суров, жесток и бездуховен,
в нём музыка — бренчание монет.
Но вдруг в него врывается Бетховен –
на «раз-два-три» старинный минуэт.
О, этот счёт почти что нереален,
а ряд – совсем обычный соль мажор.
…Но девочка на сцене за роялем!
…Но публика, лишившаяся шор!
Я чувствую забытое волненье,
в моей душе проклюнулся росток,
и на одно короткое мгновенье
убогий век наш стал не так жесток.
31 января 2011 года.
ОДНОЙ МИНУТЫ РАДИ
Розе Мильман,
Рахелькиной учительнице музыки.
Тёплый вечер.
Небосвод нехмурый.
Светят фонари уже давно.
Дочь склонилась над клавиатурой,
дочь играет гамму на фонó*.
Целый вечер дочь играет гамму –
вверх и вниз, и снова – вверх и вниз.
Как угомонить – хотя бы маму? –
– Мамочка, прошу, угомонись!..
– У моих подружек шуры-муры,
только у меня не как у всех.
Я весь вечер у клавиатуры,
я гоняю гаммы вниз и вверх.
– Мамочка, ну что мне эти вальсы,
этот старомодный менуэт!
У меня уже устали пальцы,
у меня давно терпенья нет…
Но застыли на устах вопросы
и погас в глазах немой упрёк.
Будет завтра вечером у Розы
дочь моя отыгрывать урок.
И не перед папой или мамой,
не пустым признаньем:
– I love You! –
будет дочь вот этой самой гаммой
радовать наставницу свою.
Роза вскинет брови ritenuto**,
взгляд её нестрог и несуров…
Вот такая краткая минута
стоит всех трудов и вечеров.
31 марта 2011 года.
_________________________________________
* фонó – фортепиано (принятое сокращение).
** ritenuto – замедленно (музыкальный термин).
_________________________________________
ПРИГЛАШЕНИЕ К ТАНЦУ
Нота к ноте, нота к ноте –
к чёрту звон монет!
Мне играют на фаготе
старый менуэт!
Звонко капают минутки
в синеву небес.
Мне дудит дудец на дудке
танец полонез!
А за каждым поворотом
на витке любом
упивается фокстротом
труженик тромбон!
Дабы я не волновался –
дескать, что за стиль! –
попрошу, чтоб в ритме вальса
Венский лес грустил.
Наклонилась панка к пану,
обнял панку пан.
Им теперь по барабану
старый барабан.
По орбите в звёздном глянце
проплывает шар.
В каждом звуке, в каждом танце
есть особый шарм!
Мягче, скрипки!
Ярче, трубы!
Выше взмах руки!
Что за блюзы, что за румбы,
что за гопаки!
Без уныния и лени
пляшут стар и млад,
только старые колени
к дождичку болят…
16 июля 2011 года.
НА НОВОМ ПОПРИЩЕ
Я прошлое спалил до тла
и думами в ночи не маюсь.
Теперь мне грабли и метла
понятней, чем Display и Maus*.
Не постигаю, не расту,
а доживаю постепенно,
сгребая палую листву
под звуки Баха и Шопена.
С дорожек убираю сор,
мне Моцарт дарит alegretto,
омыт дождями мой простор,
округа солнцем обогрета,
а Суллиман**, коллега мой,
на мэhандэса*** скорбно пялясь,
стоит, качает головой
и у виска вращает палец…
22 июля 2011 года.
________________________________
* Display, Maus – компьютерные
аксессуары экран и мышка.
** Суллиман – мой друг, коллега
и учитель, садовник с двадцатипя
тилетним стажем, житель бедуин-
ского города Раhата в Негеве.
*** мэhандэс (иврит и арабский) –
инженер.
________________________________
УТРЕННЯЯ МОЛИТВА
В моём мобильном телефоне,
когда никто мне не трезвонит,
могу я с музыкой общаться –
от Альбинони и до Шварца.
Я никуда от них не денусь. –
…Идёт в наушниках старик
и молится:
– О, Амадеус!
– О, Людвиг ван!
– О, Фредерик!
Бредёт он по знакомой тропке,
вокруг не замечая лиц,
а в черепной его коробке
и шум дождя, и пенье птиц,
и грома первого раскаты,
осенний вздох, весенний гам,
сонаты, фуги и токкаты,
полёт арпеджио и гамм.
О, Боже мой, какая месса
доносится из Поднебесья!
А я макушкою качаю:
«Успеть бы к утреннему чаю…»
2 сентября 2011 года.