Татьяна Хохрина. ОНИ СОШЛИСЬ. ВОЛНА И КАМЕНЬ…

Галя Рябко и Рахиль Кацнельсон уже не помнили, когда их семьи судьба свела под общей крышей в одном малаховском пятистенке. По крайней мере, и Галя, и Рахиль родились в этом доме, а вместе со своими будущими мужьями Толей Рябко и Веней Кацнельсоном учились в одной школе возле станции. Знали друг друга всю жизнь, жили рядом всю жизнь и ненавидели друг друга всю жизнь. И дело было не в тесном соседстве. Вся Малаховка в основном состояла из пятистенков и это парное катание никого не смущало. Из середины дома с обеих сторон торчали заборы и это символизировало приватность жизни каждой половины. Хотя это больше напоминало условные театральные декорации: глухие и высокие внутренние заборы были запрещены, стены внутри дома, кроме несущей, были фанерные и все соседское счастье было как на ладони. При общих стартовых данных каждая сторона под бессильным контролем другой расширяла, укрупняла и облагораживала свою половину, находила способы извлечения из нее дохода, приводила свою долю в соответствие с собственным уровнем жизни. И все это на глазах! Какая уж тут любовь…

Левую половину дома с номером 47-а занимали Кацнельсоны — союз завотделом качества Главрыбторга Вениамина и заведующей ателье «Люкс»Рахили, справа за вывеской 47-б жили Рябки — слесарь комбината «Лакокраска» Толя и кастелянша Красковской больницы Галя. Даже по этим скудным данным легко предположить, как отличались две половины дома 47 по ул.Фабрициуса, тем более что начало этого контраста терялось еще в предыдущих поколениях соседей.

Половина Кацнельсонов имела крепкий кованый забор, обсаженный сиренью и жасмином, поэтому что за ним можно было рассмотреть с улицы только зимой, когда кусты облетали. И любопытный прохожий тогда застывал в восторге, увидев горящие вдоль дорожки фонари, ухоженный участок, где, не теснясь, расположился кирпичный гараж на две машины, похожий на пряничный яркий гостевой домик, шестигранная огромная беседка, легко вмещавшая компанию человек в пятнадцать, а вдали могуче возвышался изысканно окрашенный в непривычный Малаховке цвет под названием «густавианская зелень»дом, сияющий огромными французскими окнами в пол и не скрывающий за прозрачными гардинами роскошные хрустальные люстры. Об остальном он мог только догадываться, если бы хватило фантазии…

У Рябков хозяйство тоже было особо не разглядеть с внешней стороны. Они плотно отгородились от мира сплошным занозистым деревянным щитом, сколоченным из негодных ни на что другое или отслуживших свой досок, плашек, дверец и остатков чужих снесенных заборов. Сразу за скрипучей, закрытой на засов калиткой часовым у входа стоял дачный покосившийся сортир, благодаря которому всей улице периодически было ощутимо, что жизнь за забором есть. Прямо к сортиру был приткнут летний душ с ржавым плоским баком и шаткой лесенкой. Угадывающиеся даже под снегом грядки создавали впечатление смиренного кладбища, где мимо усыпальниц вилась протоптанная еще живыми хозяевами дорожка, обозначенная черными от влажности жердями с надетыми сверху банками, и упиралась в правую половину дома, имевшую вид пасынка левой половины. Обшитая залатанным дермантином дверь, вылезшая из щелей и замененная тряпками пакля, давно смытая дождями краска, прикинувшаяся теперь серо-коричневой мутью, три окна с болтающимися наличниками и оторванными ставнями и покосившаяся терраска, напоминающая выброшенный разбитый аквариум. Что внутри догадаться легко, только кому это интересно?

Жизнь этого дворца контрастов отличалась одна от другой еще больше. Особенно если на нее смотреть глазами соседей. Гале Рябко казалось, что Кацнельсоны не работают никогда: когда Рябки затемно вставали на работу, от Кацнельсонов доносился дружный храп, когда Рябки доползали до кровати и валились спать, у Кацнельсонов еще блямкал рояль, звенели бокалы и в особенно беззвучной ночной поре обязательно раздавался мерзкий голос Веньки-падлы:»Рохл, а почему ты зажала «Вишню в шоколаде»? Ахахаха! Тогда неси обратно осетринку!» В дополнение к этому в ночи четко слышились звонки городского телефона (единственного на улице Фабрициуса) и мучительные звуки спускаемого унитаза и включенного биде. У Кальсонов (как их нежно называли Рябки) , понятное дело, было центральное отопление, которое тащили в их половину аж из комбината Лакокраски, хотя работал там не Веня, а Толян. Кальсонов от праведного народного гнева спасала только страшная рябковская усталость, их наследственный алкоголизм и невозможность сжечь Кацнельсонов, не задев своей половины.

Дневная жизнь (особенно — летняя) душила Рябков своей несправедливостью еще больше. И действительно! Толян хватался за любую халтуру, тащил домой все, на что натыкался, Галька тоже не терялась, хотя в Красковской больнице кастелянше, кроме драных простыней и швабры, спереть нечего. Все свободное время Рябки торчали задом кверху в грядках, только Малаховка — это не Черноземье, это — окраина пустыни Негев, один песок. Поэтому собранный урожай из ведра картошки, дюжины кабачков, корзины червивых яблок и наволочки кривых, уродливых огурцов не сильно выручал земледельцев. Еще они сдавали дачу — кривую террасу с одной темноватой комнаткой — тетке с двумя дочками и картонный малюсенький сарайчик, больше похожий на собачью будку, — однорукому дедушке. Но и тут доход был невелик — дай Бог, расплатиться по жировкам да крышу чуток подлатать.

В это же время кальсонова половина расцветала вместе с природой. По весне приезжал пожилой дядька-садовод и насаживал цветов всяких, которым этот песок только и нужен, и они к июню покрывали участок разноцветным ковром, который держался до конца октября. Оживала жизнь в беседке. На лето привозили из провинции старух — матерей Вени и Рахили, селили их в гостевой домик, убирать приходила Райка — уборщица поликлиники, молоко с творогом приносила молочница Вера, о душе поговорить заглядывал старик Гендлин. К полудню все Кальсоны вываливали на участок, сидели в шезлонгах, в креслах-качалках, на изогнутых лавочках. То пили чай, то ели мороженое, то компот с домашним печеньем. Пахло все время вкусным, каждый день — гости, а между всеми Кальсонша-младшая мотыльком летает. Ну бабочка-то Мирка Кальсон та еще — ножки как у тумбочки и попка чемоданчиком, но одета, как кукла, нянька за ней ходит, а через день — учительница музыки Софья Абрамовна. Ну, понятное дело, к своим-то — с радостью…

У Рябков сынок подрастал, Саня. Крепкий такой паренек, на голову выше однолеток своих, только учение никак не тянул. Второй год в третьем классе сидел. Сарра Оскаровна, докторша детская, говорила — от того, что пили Рябки все. Да ну, херню какую-то сказала, потому, небось, что у них, у жидков, пить не заведено от жадности. А наши все пьют одинаково. А учатся по-разному. И не надо Саньке это учение, не всем профессорами быть! Пусть Кальсоны и Саррочки эти профессоров рОстят, у нас других дел полно, куда руки приложить. Да и наука эта школьная мертвая, а в жизни Санька уже кран за три минуты разбирал и собирал, на папку глядя, и хитрый был, чисто еврей.

Кацнельсоны в силу хорошей и сытой жизни по мелочам к Рябкам не цеплялись, но права свои знали, суки грамотные, назубок. Хотел Толик яму выгребную в угол к забору между ними перенести, помои-то надо куда-то лить, у них, как у соседей, канализации ведь не было! А Кальсоны тут же статеечку в нос — запрещено, дескать, ближе пяти что-ли метров к их территории. Скажите пожалуйста! Мало того, что участок у них 15 соток против Рябковых 8, половина двухэтажная, а не в землю вросшая, удобства в генеральском боекомплекте, так еще пять метров рябковой территории типа нейтральной полосы должно быть! И законы все им на помощь! А вот еще дачниковы девки повадились к их Миррочке шастать, три штакетины Толя снял, чтоб проход дать, так крику было! И ходили впредь через улицу вокруг, зато внутренний штакетник был нетронутый!

Рябки Кальсонам серьезно нагадить не могли, но тоже клювом не щелкали. Как 11 пробьет — в милицию на велосипеде Толик, благо близко: «Примите меры, мешают трудовому народу отдыхать после рабочего дня!» Сами на боковую, а у Кальсонов новые гости в погонах на пол ночи! Ну и так, по-мелочи: то газету в ящике поджечь или журнальчик спереть, то покрышку рваную у калитки запалить для аромата! А один раз вообще смеху было: сортир у Рябков чистили, ну и ассенизатор по старой дружбе с трубой пару раз промахнулся и им на забор и крышу гаража продукт пролил. Две недели потом люди мыли-отскребали, а Кальсоны в санаторию сбежали! А особый праздник был, когда Кальсоны в Болгарию отдыхать умудрились пролезть, а их за это время и обнесли. Да как! Капитально: ворота вскрыли, на грузовике въехали, часов шесть выносили добро да грузили! Время было зимнее, Малаховка полупустая, дом напротив леска. Видеть и слышать только Рябки могли, но как-то не заинтересовались. Потом многие в Малаховке поговаривали, что Рябки и навели, но нет. Просто молча получили удовольствие.

С перестройкой контраст еще усилился. Кальсоны десятки раз предлагали Рябкам купить у них их половину, чего только взамен не сулили: хочешь — дом отдельный, хочешь — квартиру в Москве и машину Саньке. Но Саньке машина ни к чему, он каждый день на новой — в ГАИ областном работает, на арестованных ездит. И вообще не хотели Рябки с места сдвигаться, корнями вросли. А вскоре подряд померли Вениамин и Анатолий. Вот тебе, Сарра Оскаровна, и пример: Венька Кальсон в рот не брал, а Толян не просыхал, а померли с разницей в неделю, к тому же Толян враз, а Кальсон мучился года два. Так что ничего эти врачи в питье не понимают.

Галя и Рахиль овдовели. Дружней жить от этого никто не стал, все осталось по-старому, но о переездах никто больше не заикался. Миррочка приезжала редко, все на пианинах своих по разным странам выступала, Санька женился, толстый стал, как боров, девочка у него Верочка, уже в школу скоро, жаль только квасить стал, как папаша покойный. Ну да к этому Гальке не привыкать , пусть невестка теперь думает. Ведь очень постарели уже обе: и Рахилька, и Галя.

Зимой Рахиль выходить старалась поменьше, очень скользоты боялась, уже раза три в шубе своей шикарной падала. С одной стороны, шуба спасала, подстилалась под нее, а с другой, может, через шубу и падала — в полах путалась. А в тот год Миррочка особенно в разъездах была, Рахильке одной приходилось все вопросы решать. Ну и скрутило ее как-то, врач приходил, новая какая-то, не из евреечек, эти все — кто помер, кто — уехал, уколы назначила. А кто купит-то все для уколов и кто делать будет? Сказали, из аптеки на той стороне железки девушка ходит по домам колоть, ну и лекарства там же брать. Вот Рахиль и поперлась, даром что мело ужасно. Ну ее электричка и сшибла. Конечно, снег, ветер, голова в шапке меховой, шуба колом — не услышать, не повернуться…

Миррочка как знала — через два дня приехала. Похоронили ее, Рахильку-то. И сразу Миррочка дом начала продавать, все на нее давно было оформлено. Продала быстро — конечно, красоту-то такую! Продала и больше в Малаховке не появлялась, говорят, вообще за границей теперь живет. Да там пол Малаховки уже.

Пару лет назад я приехала зимой навестить бабушку на кладбище. Вот где тишина-то зимой стоит действительно мертвая. Я все убрала, постояла, уже развернулась на выход, вдруг шаги сзади слышу. Честно говоря, струхнула. Часа четыре было, темнеет уже зимой и ни одной живой души. Кокнут — и относить никуда не надо, здесь и зарывай! Я даже имя какое-то мужское выкрикнула — вроде я не одна здесь, обернулась — а это Галя Рябко. Совсем старуха уже. Я спрашиваю:»Тетя Галя, а что Вы на еврейском кладбище делаете?- а она говорит:?»Рахилю проведываю. За могилой ихней с Веней гляжу. Ведь кому к ним ходить-то? Мирки как след простыл, ни разу после не была. А у меня душа ноет. На их месте другие теперя живут. Но я их ненавижу прямо. Некультурные, наглые, все цветы перекопали, дачников пускают. Разве можно с Кальсонами-то сравнить…Тоскую…»

© Татьяна Хохрина

Один комментарий к “Татьяна Хохрина. ОНИ СОШЛИСЬ. ВОЛНА И КАМЕНЬ…

  1. Татьяна Хохрина. ОНИ СОШЛИСЬ. ВОЛНА И КАМЕНЬ…

    Галя Рябко и Рахиль Кацнельсон уже не помнили, когда их семьи судьба свела под общей крышей в одном малаховском пятистенке. По крайней мере, и Галя, и Рахиль родились в этом доме, а вместе со своими будущими мужьями Толей Рябко и Веней Кацнельсоном учились в одной школе возле станции. Знали друг друга всю жизнь, жили рядом всю жизнь и ненавидели друг друга всю жизнь. И дело было не в тесном соседстве. Вся Малаховка в основном состояла из пятистенков и это парное катание никого не смущало. Из середины дома с обеих сторон торчали заборы и это символизировало приватность жизни каждой половины. Хотя это больше напоминало условные театральные декорации: глухие и высокие внутренние заборы были запрещены, стены внутри дома, кроме несущей, были фанерные и все соседское счастье было как на ладони. При общих стартовых данных каждая сторона под бессильным контролем другой расширяла, укрупняла и облагораживала свою половину, находила способы извлечения из нее дохода, приводила свою долю в соответствие с собственным уровнем жизни. И все это на глазах! Какая уж тут любовь…

    Читать дальше в блоге.

Добавить комментарий