Автор: Из четвёртой части повести
«ПОЧИТАЙ ОТЦА ТВОЕГО»
http://www.ortiland.narod.ru/books_ilia/BOOK001/Book001u.htm
«Любовь и голод правят миром».
Самая великая книга, Книга, Книга книг, Святое писание… После открытий, сделанных в конце прошлого и в начале нынешнего тысячелетия, прочтения Торы с помощью компьютера через равные промежутки и открытия профессором Ильёй Рипсом второго, зашифрованного слоя библейского текста, стало ясно, не подвергается сомнению, совершенно очевидно, абсолютно бесспорно – хотя бы для меня: не мог этот текст быть написан человеком, людьми, группой гениальных авторов, не создавался он в течение времени – буква за буквой, слово за словом, фраза за фразой, стих за стихом, глава за главой… Текст этот появился одномоментно, сразу весь, без промежутков между словами, в том виде, в каком существовал, существует и будет существовать вечно.
Потом Виктория Орти написала свою «Тохносферу«
(http://www.ortiland.net/books_vika/book5/book5.htm).
Виктория Орти – это моя Вика.
Она сочиняла эту книгу год.
Сочиняла?
Нет, она писала под диктовку, я свидетель тому. На неё находило затмение (или – озарение?), она садилась к компьютеру и с одержимостью молотила по клавиатуре.
Мне кажется, она убедительно доказала, что Книга – генетический код Мироздания. Книгу (не вообще, разумеется, «книгу», а «Книгу») можно читать только на том языке, на котором она создана, любой перевод, любое переложение – бессмыслица.
Верю ли я в то, что сказал?
А какое это имеет значение?
Верю ли я в то, что утром встанет Солнце? – Солнце встанет независимо от моей веры или моего неверия. Выражаясь нынешними понятиями, так запрограммировано Природой, поэтому – Солнце встанет.
Святое писание, как Солнце и Луна, и звёзды, и планеты, и наша Земля, и выбивающаяся из-под камня травинка, и плодоносящая яблоня в моём саду, да и сам я со всеми моими сомнениями, радостями и тревогами, и помыслами, и намерениями – часть Мироздания, для моего разума непостижимого, остаётся лишь восхищаться величием Замысла и его Исполнения.
Фраза, которой я начал четвёртую часть моего повествования, написана человеком. Сколько книг ни напридумывали бы люди до и после сочинения этой гениальной фразы, величия её никто никогда не достиг и не достигнет. В ней – квинтэссенция нашего земного существования. С исполнения заложенной в ней мудрости мы зачинаемся, входим в мир, развиваемся, живём, дышим, чему-то обучаемся, к чему-то стремимся, чего-то достигаем… чего-то не достигаем… радуемся… огорчаемся… – любовь и голод правят миром, Любовь и Голод.
Голод я пережил, я знаю, что это такое. Я был ребёнком, шла долгая жестокая война, её развязали злые люди, и цель у них была одна: убить меня, лишить меня права дышать, смотреть, слушать, видеть и слышать, и – любить. Потому что лишить права любить можно человека, лишь убив его.
Я пережил голод, выжил и прожил на свете семьдесят лет. Любил.
Любовь тоже часть Мироздания, для моего разума непостижимого, остаётся лишь восхищаться величием Замысла и его Исполнения. И я восхищаюсь. И продолжаю любить.
Какое блаженство! Какое счастье! Да будет так – до последнего моего часа, до последнего моего вздоха…
СЛАДКОГО СОКА ГОРЕЧЬ
(поэма)
пролог
Так знайте же – о, ратницы и ратники:
мне в вечной жизни уготован ад.
Я заходил в чужие виноградники –
в чужом саду так сладок виноград!
Я гнул лозу, прокравшись поздним вечером,
срывал я гроздь, когда пылал рассвет,
и променял моё блаженство вечное
на краткий миг, который был – и нет.
Когда ж рука холодная и липкая
в конце концов нашарит мой висок,
приму её со светлою улыбкою
и с губ слижу последний сладкий сок.
запев
Судьбе и себе благодарен,
живу неприметно и чинно,
и, страсти умерив с годами,
теперь я степенный мужчина.
Любуюсь травою и небом,
в ладу и с собою, и с миром,
на завтрак довольствуюсь хлебом
со свежим холодным кефиром.
Не очень нуждаюсь в диете.
Пока не тревожит желудок.
Вполне обустроены дети.–
Короче, нормально живу так.
И вроде не дряблое тело,
и выпукло движется бицепс,
и так, чёрт возьми, захотелось
ещё напоследок влюбиться!
1-го января тысяча девятьсот високосного года
Покумекаю, плюну, дуну я,
ущипну себя: сплю? – не сплю?
Я сначала тебя придумаю,
а уже потом полюблю.
Ты не курская, не казанская –
где земли твоей полоса?
Будут кудри твои – цыганские
и – египетские глаза.
Дуну, плюну я, покумекаю,
глаз твоих соберу лучи,
станешь ты моим добрым лекарем –
будешь душу мою лечить.
Призадумаюсь я над именем,
чтобы было тебе подстать.
Я посыплю искристым инеем
твои волосы – лишь подставь.
Покумекаю, дуну, плюну я,
гляну в небо – в сплошную муть,
ночью тёмною и безлунною
сочиню тебе что-нибудь.
Видишь, добрый какой сегодня я,
как теплеет моя душа!
Просто глупости новогодние
сами льются с карандаша.
про любовь
Надо мной не кружи
птицей-ястребом.
Что же делать, скажи,
буду я с тобой?
Ты хватаешь за грудь –
в глазах крапинки,
не даёшь продохнуть –
ну, ни капельки!
То ли день, то ли ночь –
нет мне выхода,
даже сделать невмочь
вдоха-выдоха.
На висках серебро,
плешка кратером –
бес вселился в ребро
как проклятие.
От стыда б от позора
избавиться –
да стоит перед взором
красавица.
* * *
Сяду я в углу потише,
притаюсь, как в норке мышь.
Что с тобою?
Погрусти же! –
хорошо, что ты грустишь.
В жизни всё решает случай:
враз взлетишь, и снова – вниз.
Что с тобой?
Тебе получше?
Улыбнись же!
Улыбнись…
ещё раз про любовь
За окошком дерево
листьями шуршит.
Как любовь измерена? –
Вглубь ли?
Ввысь ли?
Вширь?
Пульса ли повторами?
Вспышками ли глаз?
Складкой ли, которая
нынче пролегла?
Спазмами ли нервными?
Ночками без сна?
Или не измерена
всё ещё она?
* * *
Ни удержу, ни сладу
в наплывах маяты.
Мне ничего не надо –
была б со мною ты.
Мозги твои запудрю,
ворвусь к тебе во сне
и разбросаю кудри
по белой простыне.
Ни удержу, ни сладу –
хожу, от счастья глуп.
До капли всю помаду
с твоих сцелую губ.
Слова мои без фальши,
поступки без личин…
О том, что будет дальше,
мы вместе промолчим.
* * *
Тревожно денно, тревожно нощно.
Зовёшь – лечу.
Пусть глохнут стены.
Пусть слепнут окна.
Прижмись к плечу.
Теперь ты рядом – дыханье, руки,
дрожанье век.
Мы растворяем себя друг в друге –
на миг? навек? –
теряя шансы на дальность рейса –
вперёд ли, вспять…
Как надышаться?
Как насмотреться?
Когда опять?
Нас оголтело швыряют штормы и мнут бока.
Прикроешь тело.
Отдёрну шторы.
– Пока….
* * *
А может быть, я вовсе не живу.
А, может быть, мне это только снится –
все эти окружающие лица
во сне приходят, а не наяву.
А, может быть, насмешкою дразня,
а сами, вовсе в искренность не веря,
идут в мои распахнутые двери
во сне моём притворщики-друзья.
А, может быть, прикосновенье губ
и трепет век прекраснейшей из женщин –
полёт, которым сон мой был увенчан.
Да как теперь проснуться я смогу!
А если я, встряхнувшись ото сна,
вдруг оглянусь по сторонам – и сразу
услышу отрезвляющую фразу,
которая разрушить всё должна!
И станет явь убога и тесна.
Напуганный внезапным пробужденьем,
я захочу вернуться снова к теням –
к виденьям зыбким радужного сна.
* * *
Гремят токкаты и фуги,
распластана зелень крон.
Мы вместе на центрифуге,
но с разных её сторон.
Не убежать от закона
слепых центробежных сил.
Взлетаем вверх по наклонной,
почти срываясь с оси.
Чем выше, тем больше радиус,
тем бешеней скачки ритм,
и каждый взгляд, как украденный,
и каждый – неповторим.
Раскручивает центрифуга,
врезаюсь плотней в ремни.
Нам надо настичь друг друга –
постой же, повремени!
Своим полукругом дальним
лечу, обгоняя звук,
и знаю: исход летальный,
когда остановка – вдруг.
Падение – и крушенье,
последних объятий стон…
Взаимного притяженья
неистребим закон!
Под нами дали присели,
соскальзывая под уклон.
На жизненной карусели
мы – с разных её сторон.
Орбитою беспокойной
летим, не сходя с кольца,
в бессмысленность ли погони,
в осмысленность ли конца.
* * *
Ой ты, лебедь моя – царевна,
украшенье небес и вод!
Пусть в груди твоей сука-ревность
золотое гнездо совьёт,
не давая тебе покоя,
пусть идёт по следам, как тень,
пусть коварной своей рукою
расправляет твою постель,
пусть приляжет к тебе на ложе,
душу выпьет твою до дна
и терзает тебя, и гложет,
как умеет она одна,
пусть отравит и дни, и ночи,
заползёт и в окно, и в дверь.
Только слушай её не очень –
и люби,
и ревнуй,
и верь.
* * *
Я заливаюсь соловьём
так бесшабашно!
У нас – у каждого – своё,
своя рубашка.
У нас – у каждого – уклад,
друзья и дети.
У нас – у каждого – свой взгляд
на всё на свете.
У нас – у каждого – свой дом,
свой ключ к замочку,
и мы друг к другу не войдём
ни днём, ни ночью.
Гнезда мы вместе не совьём
ни в сушь, ни в морось.
У нас – у каждого – своё
не вместе – порознь…
* * *
Поблядушки-поблядушки:
порезвились – разошлись.
Две измятые подушки,
вечер, небо, звёзды. –
Жизнь.
Завтра у других пристанищ
будешь ты – любить ли, лгать.
Завтра ты с другими станешь
теребить подушек гладь.
Отрешенья высший градус
кто изведает с тобой?
Ты другим подаришь радость.
Ты себе оставишь боль.
Но однажды руки эти ж
вдруг взметнутся среди стен.
Но однажды вдруг заметишь
ты мою немую тень.
Небосвод окном окован.
Полумрак неумолим.
Назовёшь ты вдруг другого
тихим именем моим.
Я растаю, словно не был,
словно не жил никогда.
Не сгорает долго в небе
догоревшая звезда.
* * *
Поползли мои мозги набекрень,
захлебнулось моё сердце в груди.
Только слышу:
– Обогрей, обогрей!..
Только вторю:
– Остуди, остуди!..
Разгулялись надо мной ливни.
Мне пути пересекли струи.
Разрываю на бегу струны
всех магнитных силовых линий.
Я сорву замки с ворот и дверей,
все завалы развалю впереди.
Слышу голос:
– Обогрей, обогрей!..
Умоляю:
– Остуди, остуди!..
* * *
Мы вместе – лёд и пламень.
Мы врозь – глаза пусты.
Найдёт коса на камень –
ни камня, ни косы.
Живём, как на вулкане,
в предчувствии грозы.
Найдёт коса на камень –
ни камня, ни косы.
И взвешивать не станем,
и – к чёрту все весы.
Найдёт коса на камень –
ни камня, ни косы.
Своими же руками –
на части, на куски!
Найдёт коса на камень –
ни камня, ни косы.
Нашла коса на камень…
Нашла коса на камень…
Нашла коса на камень…
Ни камня, ни косы.
* * *
Уходим –
кто в загул, а кто в запой,
но нас везде подстерегают рифы…
Наш эпилог явился сам собой –
без позы,
без поэзии,
без рифмы,
так запросто
(вопрос давно решён),
в толпе
(мелькали плечи, спины, лица).
Ты бросила небрежно:
– Зря пришёл, –
добавив вслед,
что просишь не сердиться.
Любой вопрос не нужен и нелеп
и не имеет, стало быть, значенья.
…По улице мужчина средних лет
шагал
с завидным чувством облегченья.
Был ясный день
(а ночью дождь прошёл).
Светило солнце
(ночью были тучи).
Мужчина думал:
«Это хорошо!»
(а в скобках верил в то,
что будет лучше).
* * *
Струится за словом слово –
беседа:
вопрос – ответ.
Мы в полупустой столовой
сидим и жуём обед.
За окнами дождь.
Он сразу
прохожих и мусор смыл.
Роняем за фразой фразу –
за мыслью скрываем смысл.
И надо бы – да не спросим,
оброним в конце:
– Пока…
Вдоль улицы гонит осень
лохматые облака.
Молчанье заполнить нечем. –
Повис тишины набат.
А было:
горели свечи,
звучал ре-минорный Бах,
и ночь наполнялась пеньем
до дальних до звёзд почти,
и слышались по ступеням
весёлые каблучки.
Не станем же биться оземь –
платить ностальгии дань!
Вдоль улицы гонит осень
былое куда-то вдаль.
А там, за сплошной завесой
невидимый, под дождём,
какой-то другой повеса
тебя терпеливо ждёт.
Промокла его рубаха,
дождинки текут вдоль щёк.
Токкаты и фуги Баха
ему предстоят ещё,
и будут ночные бденья
и бешеных фар лучи,
и вверх – по его ступеням –
весёлые каблучки.
* * *
Грущу.
И летом,
и в мороз
ищу
ответы
на вопрос:
обман – или промашка?
роман – или ромашка? –
срываю лепестки,
гадаю от тоски.
Всегда
в ответ
то – «да»,
то – «нет».
Ой, люли-люли-баю!
Люблю ли?
Сам не знаю.
* * *
Стою, опершись о стену,
не давит на сердце груз.Бывает:
любви на смену
нежданно приходит грусть
и чувство вины и – вместе –
сознание правоты…
Порою доходят вести,
да – изредка – снишься ты.
Всё это было. Именно так.
Сначала звонки, трёп, телефонное ухаживание. Не верилось – мне не верилось… Мне не верилось, что с ТАКОЙ женщиной, что с ЭТОЙ женщиной, что я… Я и в самом деле потерял голову.
Мне было за пятьдесят.
Потом были обстрелы нашей территории, полетели снаряды из Ирака, началась странная война – Война в Персидском заливе.
Она сказала:
– Идёт война. Больше откладывать нельзя.
Я вскочил в автобус и помчался в её город. Пришёл к ней на работу. Она протянула мне ключ от машины.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне было боязно отвести взгляд от дороги и посмотреть на неё.
– Трусишь? – спросила она.
– Да…
– Может быть, вернёмся?
– Нет.
Я должен благодарить Саддама Хусейна за ту войну.
Неделя?
Месяц?
Год?
Да, неделя, месяц, год. Потом ещё год. Затмение не проходило, оно только нарастало и становилось полным помешательством, это был клинический случай. Мы оба сошли с ума.
У неё была семья.
У меня – жена и два сына.
Нужно было сделать выбор.
Я сказал Хаиму:
– Больше не зови меня к телефону. Меня нет. Я перестал приходить на работу.
Она звонила каждый день. Она звонила по несколько раз в день. Потом перестала.
Я крепился неделю.
Я крепился ещё одну неделю.
Потом позвонил.
– Меня нет, – чётко проговорила она, – я перестала приходить на работу.
И положила трубку.
Вылечила меня Вика.
Ребро Адама
Вике
Искал:
ни здесь оно, ни там оно –
и впрямь изъял его Господь.
Но вот гляжу: ребро Адамово –
воистину от плоти плоть!
Я назову её по имени,
скажу:
– Откликнись, будь добра.
Пойми, насколько я ранимее
без одного – того – ребра…
Явленье, в общем–то, не редкое:
в душе – то молния, то гром,
а я с распахнутою клеткою
стою пред собственным ребром.
5 марта 1994 года.
Мне уже исполнилось пятьдесят семь. Вике шёл двадцать четвёртый.
Связался чёрт с младенцем…
_________
– Я знаю, я знаю, – сказала Рахелька. – Я всё знаю.
– Что ты знаешь, Рахелинька?
– Я знаю! Ты, папа, полюбил маму, а мама полюбила тебя. Вы поцеловались, и у мамы в животике появился ребёночек. Это была я. Потом мама меня родила.
…Целовались мы целых шесть лет. Рахиль Ильинична Войтовецкая родилась 7 сентября 2000 года.
* * *
Вике
Я не стану, не стану, не стану
тосковать ни в раю, ни в аду.
Я стихи твои перелистаю
и себя в твоих строчках найду,
и пока не иссякнет источник
буду пить из прозрачной струи,
а в лице твоей маленькой дочки
я черты распознаю свои.
2 декабря 2000 года.
* * *
Не прибрана дорожка парка,
она извилиста и тряска.
Декабрь. Уже совсем нежарко.
Гуляем: папа и коляска.
А из коляски смотрят глазки
и ждут от папы новой сказки,
но нет на свете лучше сказки,
чем та, которая в коляске.
Трава пожухлая примята,
окраска крон грустней и строже.
Я с наслаждением примата
неспящей дочке корчу рожи.
22 декабря 2000 года.
* * *
Вике
Аллея иглами усеяна,
над парком птичья кутерьма.
Погода тёплая осенняя,
а на дворе вовсю зима.
Дорожки парка не завьюжены,
и не морозит ветерок.
Я принесу сегодня к ужину
двенадцать неуклюжих строк.
Куда меня уводит лестница –
в темницу или в небосвод?
…Сегодня старый Новый год,
и дочери четыре месяца…
13 января 2001 года.
* * *
За стеною звенит посуда –
Вика варит на завтра суп.
У Рахельки уже два зуба,
прорезается третий зуб.
Попиваю я кофе с тортом
(перед сном-то!).
И смех, и грех:
зубом собственным, хоть и стёртым,
перемалываю орех.
В жизни сложной и многоликой
каждый чешет свою десну.
Торт доем, посудачу с Викой,
лягу спать и в момент усну.
Будет сниться мне дом у моря,
волны, парус, солёный зюйд,
и Рахелька, не зная горя,
гордо скалит четвёртый зуб.
27 апреля 2001 года.
* * *
Живу в огромном интернате.
Общаюсь с миром в Интернете.
От всех мирских моих занятий
в конце концов отправлюсь в нети.
Уйти бы только в одночасье,
успев закончить фразу точкой…
Ну, а пока – любуюсь дочкой.
Какое счастье!
10 мая 2001 года.
* * *
Доктору Сене Эпштейну
Долгая быль – боль,
вечная боль – быль.
А на спине соль,
а на ступнях пыль,
а позади крах,
а впереди ночь.
Верно, что всё – прах.
…Как уберечь дочь?
14 июля 2001 года.
С рождением Рахельки всё перемешалось в моей душе: радость и тревога, счастье и растерянность – что дальше? Стихи – «Вика варит на завтра суп», гулянье в парке и «Я с наслаждением примата / неспящей дочке корчу рожи» – всё, что в них описано, всё это будет потом, после того как… А пока – …
В моей жизни были женщины. Возникали связи – на одну встречу, на время командировки – неделя, две недели, месяц… были влюблённости и, вместе с тем, всегда присутствовал холодный расчёт: не наделать глупостей, не потерять бдительности, не увязнуть – у меня дома любимые жена и дети! у меня дома любимая жена и дети! у меня дома любимые жена и дети!..
Так было в молодости. Так продолжалось в зрелые годы. Так было и, думалось, сохранится навсегда.
Должно же было случиться, что на склоне лет, когда уже всё, казалось, позади и остаётся только, уйдя на покой, с тихой грустью вспоминать бурное прошлое, радоваться безоблачному настоящему, умиротворённо покачивать головой вслед проходящим мимо молодкам, баловать внуков… – суждено мне было среди холмов ближневосточной пустыни оторопеть перед всполохом северного сияния, подпалённого жаром сухой украинской степи.
– У нас, у меня и у тебя, должна родиться дочка, – сказала сумасшедшая девчонка, перед красотой которой можно было раз и навсегда онеметь, ослепнуть и потерять рассудок.
Её уверенность не передалась мне.
– У нас обязательно будет дочка, – добавила Вика и прочитала настолько же эротическую, насколько целомудренную поэму » Марiя «. Её словам я не поверил, её поэмой стал бредить – и написал
Вике Орти –
автору поэмы «Марiя».
Ты не порочна, ты сплошной порок.
Не сомневаюсь: ты сопьёшься, скуришься
и скурвишься.
Безрадостный итог…
Брюзжу я, престарелый моралист,
не пьющий, не курящий, не гуляющий,
не совершивший ни добра, ни зла ещё,
и издаю художественный свист.
Учу:
живи, здоровью не вреди,
радей об общем и о личном благе.
Тебя оценят греки и варяги
и воздадут.
И – счастье впереди.
Но что тебе до эфемерных благ,
до святости, святошами воспетой,
когда плывёт дымок над сигаретой,
над грудою исписанных бумаг.
За окнами божественная синь –
свидетель торжества и срама Рима…
и отдавалась у костра Марiя…
и зачинался Сын…
Я умолкаю, старый моралист.
Я тишину брюзжаньем не нарушу,
когда не спишь, а распинаешь душу
и достаёшь из стопки чистый лист.
– Неужели ты всё ещё не понял, что у нас, у меня и у тебя, будет… будет… будет!.. – дочка? Я жду до тридцати лет.
Меньше чем через месяц после её тридцатилетия родилась двухмакушечная и кареглазая Рахелька. – Судьба.
– Ну, что я тебе говорила!
Голос у Вики ещё слаб, но он переполнен осознанием торжества.
У меня кружится голова – от счастья? или от растерянности? или оттого, что через три с небольшим месяца мне стукнет шестьдесят четыре.
Вике
Хоть бей меня, хоть режь меня,
люблю тебя по-прежнему –
с твоими заморочками,
с руками-коромыслами,
с возвышенными строчками
и низменными мыслями.
Хоть бей меня, хоть режь потом,
гляжу с зубовным скрежетом
на грудь твою,
на суть твою
раздетую-разутую
и повторяю: «Бог прости!» –
и не скрываю похоти.
Хоть режь меня, хоть бей меня –
хоть до остоебения,
люблю тебя по-прежнему,
хоть бей меня, хоть режь меня…
С благоговением и восхищением смотрю я на Вику.
Молитвенно взираю на дочь.
– Здравствуй, Рахель!
2006