Мой литературный учитель, искусствовед и поэт Лев Мочалов, Заболоцкого знал, говорил с ним на совещаниях молодых писателей и переводчиков, здоровался на писательских собраниях, и на его 90-летии, уже сочиняя эту статью, я его спросил — действительно ли Заболоцкий был похож на позднего римлянина.
— Ни на позднего римлянина, ни на бухгалтера. У него было скульптурное лицо, не в смысле статуарности, а в смысле рельефности: больше всего он похож на свой кубистический автопортрет. За этой ровностью — колоссальная сложность, непрерывное скрытое движение. Он был очень изломан внутренне, и человека, понимающего в скульптуре, эта гладкость не обманывала…
— Ни на позднего римлянина, ни на бухгалтера. У него было скульптурное лицо, не в смысле статуарности, а в смысле рельефности: больше всего он похож на свой кубистический автопортрет. За этой ровностью — колоссальная сложность, непрерывное скрытое движение. Он был очень изломан внутренне, и человека, понимающего в скульптуре, эта гладкость не обманывала…
Читать дальше здесь:
Дмитрий Быков. Возвращение из Египта. Поэт Николай Заболоцкий пережил уход жены, но не пережил её возвращения. Об этом история
Мой литературный учитель, искусствовед и поэт Лев Мочалов, Заболоцкого знал, говорил с ним на совещаниях молодых писателей и переводчиков, здоровался на писательских собраниях, и на его 90-летии, уже сочиняя эту статью, я его спросил — действительно ли Заболоцкий был похож на позднего римлянина.
— Ни на позднего римлянина, ни на бухгалтера. У него было скульптурное лицо, не в смысле статуарности, а в смысле рельефности: больше всего он похож на свой кубистический автопортрет. За этой ровностью — колоссальная сложность, непрерывное скрытое движение. Он был очень изломан внутренне, и человека, понимающего в скульптуре, эта гладкость не обманывала…
Читать дальше по ссылке в блоге.
Пролетая над пропастью во ржи (Дмитрий Быков // «Собеседник», №43, октябрь 1990 года), Д. Быков почувствовал — и без 6-ти лет пыток, допросов, лагеря и лагерных строек (1938-1944) Николай Заболоцкий всё равно был бы трагическим человеком. Как и почему — понять не удалось.
Однако, написано по-настоящему интересно, с любовью к Н.З.
«За один 1958 год умерли Зощенко, Шварц, Заболоцкий, годом раньше — Луговской. Начинается время более свободное, но и в какой-то степени второсортное…
Гроссман был огромный талант, а Заболоцкий — просто гений, с массой откровенно неудачных строчек и совершенно провальных стихов. Как говорил Маяковский о Блоке: «У меня на десять стихотворений пять хороших, а у него два. Но таких, как эти два, мне не написать». Заболоцкий был явлением иного масштаба, и он имел право сказать про Гроссмана — «не очень». Мы не имеем, а он имел.
Я бы повесил на стену — хотя кому какое дело? — «Рождественскую звезду», «Золотистого мёда струя из бутылки текла…» Мандельштама, «Меня, как реку…» Ахматовой, «То было на Валлен-Коски» Анненского, «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…» Блока… Маяковского, может быть, «Разговор с фининспектором» — не весь, Твардовского «Я убит подо Ржевом» — не весь… Из Заболоцкого — не знаю даже. Или «Можжевеловый куст», где упоминаются аметистовые ягоды — ожерелье, подаренное Роскиной? С этим невыносимым «Облетевший мой садик безжизнен и пуст»? Или ту же «Старую актрису», от которой и посейчас реву — на словах «И когда её старая тётка бранит…»? Или «Меркнут знаки Зодиака», любимое стихотворение Роскиной, такое готическое, в сущности?
Да почти любое у него можно взять, кроме тех, в которых явно уж он маскируется под простого советского поэта, но и там у него вдруг говорится о соснах: «Стоят, словно скопища душ», — и всё улетает очень высоко.
А нет, понял. Всё-таки это было бы «Бегство в Египет». Он много читал Библию в последние месяцы.»
* * * *
Николай Заболоцкий — стихи
Бегство в Египет
Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.
Обессиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелен
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой —
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень распятого в горах,-
Вскрикнул я и пробудился…
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.