Марина Гарбер. А ещё бывает…

А ещё, бывает, под вечер выйдешь
на балкон раздышаться, скрутить цигарку, —
облака слетаются к автопарку,
предзакатный ветер вороний кипеш
вытирает ластиком, как помарку

на листе разглаженном, где подробно
ровным почерком — писарь, видать, не промах —
перечислено всё, что душе угодно,
Лебедь-Лыбедь в шагах тридцати от дома:
наклонишься — и обернёшься вот на

той земле, кресте перекрёстка — тёзка,
белый ворон в стае, то бишь ошибка,
ванька-встанька, тряпичный фантош на нитках, —
там, где время — рыба, пространство — лёска,
а в твоём предплечье — крючок с наживкой.

Эх, вода с лица, пластилин бесцветный,
с изолентой на роговой оправе,
я теперь и узнать-то тебя не вправе,
ни по жестам, ни по одёжке бедной,
ни по Рикки и Тикки — двум кошкам — Тави,

ни по этой дурацкой твоей привычке
раздавать имена безымянным — пьяным
мужикам на ящиках и тюльпанам
на пришкольной клумбе, — по этой стычке
несчастливого с неприметным самым.

Я теперь живу хлебосольно, сольно,
на губах — светло, а под сердцем — влажно,
если спросит кто, говорю, довольна,
потому, что там, где красиво — страшно,
а когда не страшно, то больно-больно.

Так, в одной из — не сбиться со счёту! — вотчин
схоронившись, состаришься понемногу,
на земле, на такой из её обочин,
где, хоть чёрту в ступе молись, ей-богу,
наплевать, и то западен, то восточен,
выходя, как Лермонтов, на дорогу,
в пустоте бидоном звенит молочник.

Пролетит сквозняк по ночной квартире,
дверь запрёшь, оставляя тепло снаружи,
и дверной глазок, что десятка в тире
или тётка, недремлющая в ОВИРе,
на тебя уставится… Но не нужен
взгляд ответный: упрёшь в потолок — и шире,
а опустишь долу — и уже, уже.

Один комментарий к “Марина Гарбер. А ещё бывает…

  1. Марина Гарбер

    А ещё, бывает, под вечер выйдешь
    на балкон раздышаться, скрутить цигарку, —
    облака слетаются к автопарку,
    предзакатный ветер вороний кипеш
    вытирает ластиком, как помарку

    на листе разглаженном, где подробно
    ровным почерком — писарь, видать, не промах —
    перечислено всё, что душе угодно,
    Лебедь-Лыбедь в шагах тридцати от дома:
    наклонишься — и обернёшься вот на

    той земле, кресте перекрёстка — тёзка,
    белый ворон в стае, то бишь ошибка,
    ванька-встанька, тряпичный фантош на нитках, —
    там, где время — рыба, пространство — лёска,
    а в твоём предплечье — крючок с наживкой.

    Эх, вода с лица, пластилин бесцветный,
    с изолентой на роговой оправе,
    я теперь и узнать-то тебя не вправе,
    ни по жестам, ни по одёжке бедной,
    ни по Рикки и Тикки — двум кошкам — Тави,

    ни по этой дурацкой твоей привычке
    раздавать имена безымянным — пьяным
    мужикам на ящиках и тюльпанам
    на пришкольной клумбе, — по этой стычке
    несчастливого с неприметным самым.

    Я теперь живу хлебосольно, сольно,
    на губах — светло, а под сердцем — влажно,
    если спросит кто, говорю, довольна,
    потому, что там, где красиво — страшно,
    а когда не страшно, то больно-больно.

    Так, в одной из — не сбиться со счёту! — вотчин
    схоронившись, состаришься понемногу,
    на земле, на такой из её обочин,
    где, хоть чёрту в ступе молись, ей-богу,
    наплевать, и то западен, то восточен,
    выходя, как Лермонтов, на дорогу,
    в пустоте бидоном звенит молочник.

    Пролетит сквозняк по ночной квартире,
    дверь запрёшь, оставляя тепло снаружи,
    и дверной глазок, что десятка в тире
    или тётка, недремлющая в ОВИРе,
    на тебя уставится… Но не нужен
    взгляд ответный: упрёшь в потолок — и шире,
    а опустишь долу — и уже, уже.

Добавить комментарий