Снег отражает, как слюда,
небес туманное свеченье.
В урочище Эрген-Цада
нас выводили на ученья.
Урочище Эрген-Цада
омыто ветром небывалым,
трепещет поздняя звезда,
как стоп-сигнал, над перевалом.
Воздевши крылья на весу,
садятся медленные птицы
в распаханную полосу
вдоль государственной границы.
Мне этот мир давно знаком —
древка антенны тяжкий трепет
и топовышка с бунчуком,
и рации немолчный лепет.
Там полковая частота
ещё набита позывными,
но вдруг вся эта голота
с их голосами номерными
куда-то сдуется, и вот
сквозь треск армейского эфира
нездешний голос пропоёт
о красоте иного мира.
На первобытном языке
с гортанными и носовыми
он возвестит о той реке
за башнями сторожевыми,
куда, покинув свой капкан,
мы все придём в блаженной неге,
когда сарматский истукан
приедет на хромой телеге.
Леонид Юзефович
Снег отражает, как слюда,
небес туманное свеченье.
В урочище Эрген-Цада
нас выводили на ученья.
Урочище Эрген-Цада
омыто ветром небывалым,
трепещет поздняя звезда,
как стоп-сигнал, над перевалом.
Воздевши крылья на весу,
садятся медленные птицы
в распаханную полосу
вдоль государственной границы.
Мне этот мир давно знаком —
древка антенны тяжкий трепет
и топовышка с бунчуком,
и рации немолчный лепет.
Там полковая частота
ещё набита позывными,
но вдруг вся эта голота
с их голосами номерными
куда-то сдуется, и вот
сквозь треск армейского эфира
нездешний голос пропоёт
о красоте иного мира.
На первобытном языке
с гортанными и носовыми
он возвестит о той реке
за башнями сторожевыми,
куда, покинув свой капкан,
мы все придём в блаженной неге,
когда сарматский истукан
приедет на хромой телеге.