Леопольд Эпштейн. ДВА ЭПИЗОДА С ИНТЕРВАЛОМ В ДВА ГОДА

Я хочу рассказать о двух случаях из жизни родителей, которые как бы уравновешивают друг друга. Второй позволяет мне почти не стыдиться первого. Помимо очевидной сюжетной связи, есть ещё нечто – зыбкое, трудновыразимое – объединяющее эти эпизоды.

Мои родители поженились в январе 1947 года в Виннице, где жила мама. Папа ещё учился в Москве, в Автодорожном институте, и приехал на короткие зимние каникулы. Почти сразу же ему пришлось возвращаться в Москву, а ещё через несколько дней следом за ним туда же на неделю отправилась мама, которой как-то удалось получить разрешение на поездку к мужу (в то время железнодорожные билеты просто так не продавались: требовалось либо командировочное удостоверение, либо разрешение комендатуры или милиции).

На «медовую» неделю молодожёны поселились в Сокольниках у тёти Иды, жены маминого дяди Лейбы. С тётей Идой жили её невестка – вдова погибшего на войне сына – и внук, а сам дядя Лейба в это время отматывал девятый год своего десятилетнего срока. Квартира была коммунальной, но небольшой, и отношения с единственными соседями – нормальными; похоже, что эти простые, малообразованные люди не слишком поверили в шпионскую деятельность дяди Лейбы.

В февральской Москве стоял собачий холод, мама мёрзла. Она не привыкла к морозам, не привыкла к большим городам, Москва показалась ей суровой и неприветливой. Но всё равно – даже через много лет, когда она рассказывала об этой неделе, глаза у неё начинали сиять. Видимо, хорошо ей было в закутке тётиидиной комнаты.

Как раз оттуда и отправились они с папой 9 февраля на великий всенародный праздник – выборы в Верховный Совет РСФСР. Мама, разумеется, взяла в Виннице открепительный талон. Винница – украинский город, к РСФСР никак не относящийся, но такие мелочи в дни торжества народной демократии никого не волновали. Голосовать должны были все. Но ещё интереснее, что и папа ухитрился взять на своём избирательном участке открепительный талон, хотя никуда из Москвы не уезжал. Зачем? Вот здесь и начинается то, что через семьдесят с лишним лет трудно понять.

Мама с папой хотели не просто проголосовать, а проголосовать за самого товарища Сталина! Поэтому они отправились с несколькими пересадками через всю Москву в тот далёкий район, где трудящимся несказанно повезло: сам товарищ Сталин согласился баллотироваться в родной Верховный Совет РСФСР в их районе. Папа когда-то мне говорил, что это был за район Москвы, но я забыл, и даже всесильные поисковики мне не смогли помочь: никого уже не интересует, где именно усатое чудовище стало депутатом в 1947 году.

Таких, как они, оказалось много. На улице стояла длинная очередь. Мама оделась нарядно и продрожала в тоненьких капроновых чулках всё время, которое они ждали снаружи (и не могла потом по-настоящему согреться до вечера). Но выстояла. В порядке очереди их впустили внутрь, тщательно проверили открепительные талоны, поздравили с высокой честью. И они проголосовали.

Не знаю, что сказала им тётя Ида, когда они вернулись, и сказала ли что-нибудь. Думаю, что промолчала. Возможно, даже не почувствовала горечи: сочувствие к ней и к дяде Лейбе и голосование за Сталина, вероятно, лежали у неё «в разных коробочках» мозга – как и у многих тогда.

В 1948 году дядю Лейбу выпустили, даже в ссылку не отправили. В Москву ему дорога, конечно, была закрыта, но в Виннице его прописали и дали возможность устроиться на работу. Но ненадолго. В 1949 году его снова арестовали. И моя неразумная мама, пренебрёгши просьбами и заклинаниями своей мамы и тёти Рахили, отправилась в МГБ, на улицу Дзержинского, доказывать его невиновность. Папа ждал её на улице, за углом. Меня (кажется, четырёхмесячного) оставили дома, с бабушкой. То, что мама снова увидела меня через несколько часов – дело чистого везенья.

Мама утверждала, что она разговаривала со следователем, который вёл дело дяди Лейбы. Она сказала: «Я не верю в то, что мой дядя вообще был в чём-то виноват, но он уже отбыл наказание в лагере, за что же его арестовали опять? Даже если он и был тогда виноват, то уже понёс наказание. Вся его жизнь в Виннице проходила у меня на глазах, я могу поручиться, что он невиновен».

Офицер, услышав это, вскипел: «Как это – вы не верите, что он был виноват?! Разве у нас в стране арестовывают невиновных? Вы понимаете, что вы говорите? Вы хотите помочь врагу, а тот, кто хочет помочь врагу – сам враг. Только потому, что я учился у другого вашего дяди, Соломона Яковлевича, я не завожу на вас дело! Уходите, и нигде никогда не повторяйте то, что вы сейчас сказали. Слышите, нигде и никогда! Иначе вам никто не поможет. Уходите, пока вы ещё какую-нибудь глупость не заявили!»

Дядя Соломон, старший брат дяди Лейбы, был известным винницким юристом. Я не знаю, где и чему он учил гебистского следователя, но, похоже, что мимоходом он спас жизнь своей наивной племяннице – моей маме.

Первые мои детские письма – каракулями, под диктовку родителей – были дяде Лейбе, в ссылку.

Вот так оно было. Надо бы, наверное, написать что-то обобщающее в завершение, но я не знаю – что. Всё, приходящее в голову, выглядит на бумаге каким-то пошлым. Вроде, и стыдиться нечего: ну, проголосовали родители за Сталина, кому от этого хуже стало? Он бы и без их двух голосов победил на выборах. И гордиться нечем: понимай мама получше, что происходит, не пошла бы она в логово волков заступаться за дядю Лейбу. И всё-таки…