Марина Гарбер. По лестнице, которой больше нет…

По лестнице, которой больше нет,
в пятнадцать складок (пятая — щербата),
пружинисто наверх взлетает шкет
непоротый — к словам «ученье — свет»
на выгоревшем ватмане плаката.
Но если нет её, ты скажешь, то
откуда взяться школьнику? И всё же,
как весело подкрылышки пальто
топорщатся, как прилипают к коже
губ лопнувшие пузыри ситро.

По городу, которого давно
с огнём не отыскать на новой карте,
не мы идём, а просто тети-дяди
неспешно выползают из кино,
и чуть поодаль — маленький Вивальди
несет весну в футляре… Всё равно,
как звался город, правда или ложь,
кто попирает жизнь движеньем ловким,
чтоб тот, который ждёт на остановке —
нет, не меня! — был на тебя похож.

На улице, где задом наперёд
плывут громадой ледоходы зданий,
и тополя в грозу, и горожане,
и голуби у золотых ворот,
и даже ты, такой родной и дальний, —
всё вывернуто, всё наоборот.
Летят назад, хотя стремились вверх,
в самих себя в конце впадая, реки,
зеркальные приподнимают веки,
чтоб выловить и обозначить всех,
все адреса и вывески: от «белХ»
и до «течуереП» в стекле аптеки.

Откручивая время до нуля,
как счётчик в аритмической парадной,
меняет направление земля,
и глубже оседают тополя
в лебяжьем оперении парадном.
От площади, похожей на батут,
отскакивает в небо ливень прыткий,
и вид на город с глянцевой открытки
сужается, обозначая: тут —
где нам ситро в мурашках подают,
и маки у цыганки на косынке
вот-вот сгорят и снова расцветут.

Один комментарий к “Марина Гарбер. По лестнице, которой больше нет…

  1. Марина Гарбер

    По лестнице, которой больше нет,
    в пятнадцать складок (пятая — щербата),
    пружинисто наверх взлетает шкет
    непоротый — к словам «ученье — свет»
    на выгоревшем ватмане плаката.
    Но если нет её, ты скажешь, то
    откуда взяться школьнику? И всё же,
    как весело подкрылышки пальто
    топорщатся, как прилипают к коже
    губ лопнувшие пузыри ситро.

    По городу, которого давно
    с огнём не отыскать на новой карте,
    не мы идём, а просто тети-дяди
    неспешно выползают из кино,
    и чуть поодаль — маленький Вивальди
    несет весну в футляре… Всё равно,
    как звался город, правда или ложь,
    кто попирает жизнь движеньем ловким,
    чтоб тот, который ждёт на остановке —
    нет, не меня! — был на тебя похож.

    На улице, где задом наперёд
    плывут громадой ледоходы зданий,
    и тополя в грозу, и горожане,
    и голуби у золотых ворот,
    и даже ты, такой родной и дальний, —
    всё вывернуто, всё наоборот.
    Летят назад, хотя стремились вверх,
    в самих себя в конце впадая, реки,
    зеркальные приподнимают веки,
    чтоб выловить и обозначить всех,
    все адреса и вывески: от «белХ»
    и до «течуереП» в стекле аптеки.

    Откручивая время до нуля,
    как счётчик в аритмической парадной,
    меняет направление земля,
    и глубже оседают тополя
    в лебяжьем оперении парадном.
    От площади, похожей на батут,
    отскакивает в небо ливень прыткий,
    и вид на город с глянцевой открытки
    сужается, обозначая: тут —
    где нам ситро в мурашках подают,
    и маки у цыганки на косынке
    вот-вот сгорят и снова расцветут.

Добавить комментарий