«сердце упрямо не верит …»

Стихи Aлекса Тарна.
«Мои стихотворные тексты большей частью написаны еще в 70-х. Что-то я добавил уже после перезда в Израиль…» (Алекс Т.)
********
@http://alekstarn.com/stat.html@
http://alekstarn.com/stix.html
«Рахель очень близка мне — наверно, поэтому я переводил ее много и продолжаю переводить по сей день.
То же можно сказать и о Натане Альтермане — очень значительном и глубоком поэте, во многом вышедшем из употребления именно из-за своей глубины и значительности. Нынче ведь в моде, увы, всеобщая деконструкция — деконструкция стиха, деконструкция ценностей, деконструкция мысли…
Другие стихотворные переводы
Перевод «Большой Сиониды» Иегуды Галеви был сделан еще в Питере по подстрочнику д-ра Г.М.Глускиной. Также здесь представлены переводы из Леонарда Коэна, Леи Гольдберг и другие, сделанные относительно случайно, все по тому же критерию близости или по иной оказии…»
***
Стихи разных лет
Стихи из романа «Дор»
I. (Леша Зак)
Давай, как прежде — к саду, по Тверской —
туда, где на углу чернеет башня,
как бастион эпохи фатовской
на грани лет губительных и страшных.

Давай, как прежде — в вату, в боль, в излом,
в молочный сумрак петербургской ночи —
туда, где мы склонились над столом,
рабы свободных торопливых строчек,

и дальше — в мах безудержной строфы —
к аэропортам, пристаням, перронам —
по венам Вены, Рима и Хайфы —
к другим садам, перунам и перонам,

к другим стихам совсем другой земли,
чьи ангелы по-своему крылаты,
чьи кареглазо странны короли,
которых мы оплакали когда-то,

где ночь нежна совсем иной тоской,
другие штормы и другие штили…
Давай, как прежде — к саду, по Тверской,
откуда мы с тобой не уходили.

II. (Боря Квасневич)

Горит, горит на рейде «Альталена» —
Идут года, а пламя всё растёт…
Забудутся и доблесть, и почёт —
Но лишь братоубийство незабвенно.

Снесут святые мощи в пантеон,
Присвоят имя площадям и скверам,
Но лишь братоубийца — только он
Запомнится уроком и примером.

Исчезнет всё в забвения гробу —
И только он один избегнет тлена.
Горит, горит на рейде «Альталена»,
Горит клеймо на каиновом лбу.

III. (Илья Доронин)
***
эта земля давно не принимает шуток
хватит слыхала все каждую и не раз
взгляд её равнодушен тяжек спокоен жуток
много здесь было всяких яких и их и нас

но не спеши ловец пусть отвернувшись глянет
в жёлтую высь и синь равную ей в верхах
и ты увидишь как в небо дорогу тянет
как осязаем луч как беспредметен страх

как соразмерна жизнь на переходе поля
как энергичен ток мира в твоей крови
вот же кратчайший путь вот же покой и воля
вот же иди вперёд вот же живи живи
***
Патруль

По вечерам взъерошенная птица
колотится в восточное окно.
«Чего ей надо, дуре? Что стучится?» —
Брось, Эрез, не узнаешь всё равно.

«Да больно уж поганая примета —
по чью-то душу стук, по чью-то плешь…» —
Послушай, Эрез, перестань про это;
давай-ка лучше партию в шеш-беш.

«А может, это парень из Тальмона,
застреленный во вторник на Парсе?» —
Уж лучше б ты заткнулся, слышь, ворона?!
Не каркай и помалкивай, как все…

И Граф встаёт, ладонью бьёт будильник, —
Вставайте, братцы, время, нам пора…
И лезет в джип, как прежде — в холодильник,
а там жара, пустынная жара.

И мы встаём за Графом — я и Сами,
влезаем в джип и двигаем вперёд…
А Эрез… Он выходит вместе с нами.
Не надо бы ему, но он идёт.

Гора Эйваль
***
Западный ветер — питерский старый знакомый
таскает с моря соленые глыбы тумана,
и тот садится белым мучнистым комом
на гору, проклятую, как ТАНАХом, так и Кораном.

Мой ветхий джип, переваливаясь с кочки на кочку,
натужно ревет, как сухогруз хрипатый.
Внизу постреливают. Шхем. Арафат и прочие
празднуют автономию, милые пострелята.

Еще десяток таких же вот странных дней
среди острых ящериц и дикого винограда
и вниз — в стойло, запрягать коней —
не потому, что хочется, а потому, что зачем-то надо.
***
Так неохотно, медленно всплываешь
в какой-то скучный, сизый полумрак,
знакомый шкаф таращится, как враг,
а за окошком топчется, зевая,
унылый утренник в похмельной колотьбе,
и все плывет, плывет, плывет куда-то,
и новый день без срока и без даты
небритой харей тянется к тебе…
Довольно, прочь, изыди, сатана!
Гремит посудой в кухне Беатриче,
мурлычет кран и радио талдычит,
и сладко жить в подушке полусна.

Совсем иной расклад в Стране Отцов:
здесь каждый день, как рыночный мухаммед
спешит навстречу, лыбится и манит,
и тычет свой лоток тебе в лицо.
Он хвалится, хитрит, наивно врет,
бежит вдогонку, жалуясь и ноя,
и что-то прячет, прячет за спиною…
а что — того и черт не разберет.
***
Я просто сунут в это время,
как гриб в лукошко,
и вот несут меня со всеми,
и крошат ножку.

И вот меня перчат и солят,
жуют и давят,
а я хриплю о личной боли,
о личном праве.

О том, что я, де, обворован,
обманут в спешке…
Да брось, какой ты, братец, Ворон?
Ты — сыроежка.
***
Судьба моя — как шахтный коридор,
Прорубленный неведомой бригадой:
Как ни петляй ему наперекор,
Он все равно доставит куда надо.

Когда-то, неразумен и упрям,
Я ждал развилок, верил в повороты…
Путь был извилист — коридор был прям,
Скала тверда — ни трещины, ни грота.

Потом, свои надежды истрепав —
От стенки к стенке — утлая свобода —
Я шел туда, куда вела тропа,
Не тратя сил на поиски обхода.

Да есть ли тот обход? Поверх голов
Летит мой путь заветный, путь заветный…
На дудочке играет крысолов,
И дети входят в Лету, входят в Лету.
***
Зашаркали, зашаркали
по улице шаги,
зажав губами жаркими
движения изгиб.

Замажут жирной сажею
единственный клочок,
куда ступает радужный,
хрустальный башмачок.

Шершавыми ошметками
залепят звон камней,
чтоб ты весной короткою
не добралась ко мне.
***
В жутком мире смятения и пустоты,
в диком вое свихнувшихся истин,
где защита птенцу твоему — только ты,
только ты, как птенец, беззащитен,
где о смерти уснувшей поет чернозем,
а о смерти воскресшей — суглинок,
дождь сражается с ветром, а ветер — с дождем,
и никто не прервет поединок,
и никто не пригладит взъерошенный мир,
нарисованный Господом космос,
где среди декораций беснуется Лир,
разметав бутафорские космы.

Он смеется и плачет, как требует роль,
он фортуну клянет за измену,
и юпитеров древних немеркнущий рой
освещает дурацкую сцену.
***
Рука в руке — по улице,
метелью запорошенной…
а после — сердцу мучиться
принцессой на горошине,

рука в руке — по улице,
с домами удивленными,
где каждый вдох целуется
с губами воспаленными,

где каждый шаг рождается
навстречу — ближе можно ли?..
а после — сердцу маяться
принцессой на горошине,

а после — сердцу лопаться…
но это — после… милая…
рука в руке — как в пропасти…
Прости меня, прости меня.
***
Беспокойно как-то стало,
как-то все по пустякам…
жизнь надежду отхлестала
по упитанным щекам.

То ли ветер вербу клонит,
то ли чешется в спине,
то ли голод на Цейлоне,
то ли муха на стене.

Все куда-то тянут душу
одичавшие глаза —
то ли заповедь нарушить,
то ли кукиш показать,

то ли срок себе умерить,
крепко двери заперев…
За окошком тихо время
осыпается с дерев.

Будто пьяненький уродец
днями нашими кутит…
Бросишь камушек в колодец —
до воды не долетит.
………………….
…гусей крикливых караван тянулся к югу…
***
Гуси тянутся к югу, и желто-зеленый мотив
отмывают дожди — акварельная техника в моде…
я рисую тебя в трафарете осенних мелодий,
в мягком ритме холмов, в тихом танце прозрачных осин.

Я рисую тебя… или плавная линия льет
золотые мазки из осеннего рыжего хлама?
Я рисую тебя… или профиль ландшафта упрямый,
равнодушное небо, крикливых гусей перелет?
***
Колыбельная
Фонари понурились в обморочном мареве —
сбудется —
не сбудется —
сбудется…
капелька за капелькой, бесконечным варевом,
дождичек
старательный
трудится.
В водостоках саженных под клубами ватными
дождичек
тихонечко…
****
Не стоит верить прямоте
залитых светом магистралей…
Надежды наши и печали
бредут по кругу, в темноте.

Так, в путь отправившись с утра,
стремясь сквозь шторм к заветной цели,
назавтра видишь те же мели,
и берег — тот же, что вчера.
******
В ораниенбаумском парке,
по старым петровским дорожкам,
в ораниенбаумском парке —
запущенном, ветхом, заросшем,

где ветер листвою шевелит,
и дождичек серенький сеет,
где музыка глушит аллеи,
и хрипло визжат карусели.

где сердце упрямо не верит
приметам привычного круга
и призраки прежних мистерий
встречает, как давнего друга.

А ты — ты со мною, со мною,
твое бытие не оспоришь…
Ты там — за разбитой стеною,
ты там — где крапива по пояс.

Ты всей своей сутью — оттуда,
из царства мерцающей тени,
где сумрачно дремлют запруды
и время ползет на ступени.

Весь облик твой, ломкий и нежный,
оттуда — из чудного края,
где лижет залив побережье
и сосны на дюнах вздыхают.

Ты — в этой рябине неяркой,
ты — в том повороте аллеи…
и каждая лужица в парке
твое отраженье лелеет.
******
Кенигсберг

Дядя дышит тяжело,
дядю выпить повело…
над разбитым Кенигсбергом
галки встали на крыло.

Бормотушная страда —
в доках пьянствует вода,
над разбитым Кенигсбергом
стонет галочья беда.

Ихних западных скорбей
от расейских голубей
над разбитым Кенигсбергом
не дождешься, хоть убей.

С моря тянет матерком…
скучно, вася, с дураком…
Заплевать могилу Канта
не дает горисполком.
***
Ну что еще сказать тебе? —
слова истерты…
слова о страсти и судьбе —
да ну их к черту!

Я лучше вспомню ноября
дождливый сумрак,
лимонный отсвет фонаря,
теней рисунок.

Рисунок скрещенных теней
оконной рамы
на потолке и на стене —
прямой и странный.

В кривом пространстве полусна,
в утробе ночи,
он был незыблем, как стена,
как циркуль точен.

Он был — как яви торжество
в хмельном провале…
И мы цеплялись за него
и — выплывали.
***
Определенность слова «никогда»
противна человеческой природе.
Но дни ползут, слагаются в года,
а корабли и люди не приходят —

изъяты прочь из ткани бытия,
погребены в разлуках, как в могилах,
и так велик объем кровавых ям,
что даже смерть заполнить их не в силах.

Но что нам смерть? — Могучи и хитры,
в глубоких норах и в холодных зимах
мы для себя творим эрзац-миры
и расселяем в них своих любимых.

Мы холим их, лелеем и пасем,
они ужасно на себя похожи
и, главное, послушны нам во всем —
ведь быть иначе в принципе не может.
***
Ну что, декабрь — опять поплыл,
размяк, заплакал?
Утратил разом грозный пыл —
Эх ты, вояка…

Недоуменный и смешной,
захлюпал носом,
вчера — богач с тугой мошной,
сегодня — босый.

Да разве ж мне тебя не жаль? —
Гляди вот — обнял…
И все же, брат, январь-февраль
куда способней.

Они-то знают что хотят,
они-то смеют —
не отвернут, не загрустят,
не пожалеют.

Они устойчивы, как власть,
как табуретка —
уж если солнышко — так всласть,
мороз — так крепкий!

А мы с тобой — ни то ни се…
Да брось ты плакать!
Уперся в лужи, как осел,
развел тут слякоть…

3 комментария для “«сердце упрямо не верит …»

  1. FB Алекс Тарн
    Ночь пророка Элиягу
    «Седьмая колонка» выходила по пятницам, в утреннем выпуске газеты «Давар»… Так у Натана Альтермана образовалось несколько «пасхальных» колонок. Одна из них пришлась ровно на 23 апреля 1948 года, в разгар войны и буквально за три недели до первого Дня Независимости.
    Думаю, сейчас самое время перевести это стихотворение на русский, посвятив его грядущему празднику, а также тем нашим
    солдатам и милуимникам, которым придётся провести седер
    на армейской базе, в патруле, в спецоперации, в засаде….
    С праздником вас, ребята! Не исключено, что Элиягу завтра навестит именно вас — так же, как он сделал это 70 лет назад благодаря колонке Натана Альтермана…
    ******
    Ночь Элиягу Ха-нави. Седер Песах в армейском подразделении в 1948 году
    (Натан Альтерман, 23.04.1948).
    *****************
    Он придёт этой ночью, суров, бородат,
    в одеянье, широком, как крылья,
    и присядет к столу рядом с горсткой солдат,
    опалённых свинцовою пылью.

    Он поднимет стакан и поднимет глаза,
    парни встанут, толкаясь плечами,
    и гигантской луны золотая слеза
    в небе Песаха вспыхнет лучами.

    В небе Песаха, в небе суровой войны
    ищет старец ответы и цели.
    Он состарился вместе с народом Страны,
    он вернулся к её колыбели.

    Он губами шевелит, не в силах начать,
    и глядит офицер виновато:
    неужели старик так и будет молчать
    и не скажет ни слова ребятам?

    А старик подобрал агаду со стола –
    сколько их повидал он от века!
    Их рассказы, и песни, и плач, и хвала
    десь гудят нескончаемым эхом.

    И сквозь эхо – сквозь толщу времён и земель,
    сквозь погромы, наветы и враки,
    слышит старец: запомнит навек Исраэль
    этот седер в убогом бараке.

    Я не в курсе, – он шепчет, – военных чинов,
    и значков, и погон, и различий…
    но наш общий Отец, Командир всех сынов,
    этот праздник простой возвеличит.

    Будет свят этот стол, этот хлеб бедняков
    и армейского братства твердыня.
    Будет свят наш народ, что из глины веков
    к новой жизни рождается ныне.

    Так сказал он и вышел, бесплотный, как дым,
    и смотрела в молчании рота,
    как в сиянье луны тихо-тихо за ним
    часовые закрыли ворота.
    (пер. с иврита Алекса Тарна)

  2. Переводы.
    Алекс Тарн — Леонард Коэн.

    11 ноября в возрасте 82 лет умер великий музыкант и поэт Леонард Коэн (1934 – 2016)
    ******
    «На тыщу стонов вниз»
    * * *
    ..Я все еще вино давлю,
    Танцую грудь на грудь,
    Со сцены льётся старый блюз,
    И сердцу не свернуть.
    Я мог быть лучше, но когда
    Ломается карниз,
    Чтоб устоять, ты все отдашь
    На тыщу стонов вниз.

    «Челси-отель №2»
    * * *
    .. Без оглядки спеша, без запаса дыша, —
    в этом смысле я был тебе ровня.
    Ты роняла слова в нашей комнате два…
    Вот и все. Вот и все, что я помню.
    * * * *
    Элогия епископа Брента (авторизованный перевод)

    Корабль отплыл. Стоим, кренясь душой
    к береговым камням, а он – всё дальше…
    И кто-то рядом скажет: «Он ушёл,
    пропал в морях забвения и фальши…»

    Ушёл совсем – или ушёл от нас?
    Невидим нами, он остался прежним,
    он лишь покинул поле наших глаз,
    но тот же флаг на нем и люди те же.

    Быть может, братья, в этот самый миг,
    когда мы с ним прощаемся, тоскуя,
    в другом порту ему приветный крик,
    и пушки бьют, и граждане ликуют.

    Ведь смерти нет – есть горизонт морской –
    иллюзия, обман земного взгляда…
    Корабль ушел. Возвысься над тоской
    и вновь узришь плывущую громаду.

  3. «Мои стихотворные тексты большей частью написаны еще в 70-х. Что-то я добавил уже после перезда в Израиль…» (Алекс Т.)
    *****
    «Рахель очень близка мне — наверно, поэтому я переводил ее много и продолжаю переводить по сей день.
    То же можно сказать и о Натане Альтермане — очень значительном и глубоком поэте, во многом вышедшем из употребления именно из-за своей глубины и значительности. Нынче ведь в моде, увы, всеобщая деконструкция — деконструкция стиха, деконструкция ценностей, деконструкция мысли…
    _________________________
    Кенигсберг
    ****
    Дядя дышит тяжело,
    дядю выпить повело…
    над разбитым Кенигсбергом
    галки встали на крыло.

    Бормотушная страда —
    в доках пьянствует вода,
    над разбитым Кенигсбергом
    стонет галочья беда.

    Ихних западных скорбей
    от расейских голубей
    над разбитым Кенигсбергом
    не дождешься, хоть убей.

    С моря тянет матерком…
    скучно, вася, с дураком…
    Заплевать могилу Канта
    не дает горисполком.
    ******
    Определенность слова «никогда»
    противна человеческой природе.
    Но дни ползут, слагаются в года,
    а корабли и люди не приходят —

    изъяты прочь из ткани бытия,
    погребены в разлуках, как в могилах,
    и так велик объем кровавых ям,
    что даже смерть заполнить их не в силах.

    Но что нам смерть? — Могучи и хитры,
    в глубоких норах и в холодных зимах
    мы для себя творим эрзац-миры
    и расселяем в них своих любимых.

    Мы холим их, лелеем и пасем,
    они ужасно на себя похожи
    и, главное, послушны нам во всем —
    ведь быть иначе в принципе не может.
    *****
    Ну что, декабрь — опять поплыл,
    размяк, заплакал?
    Утратил разом грозный пыл —
    Эх ты, вояка…

    Недоуменный и смешной,
    захлюпал носом,
    вчера — богач с тугой мошной,
    сегодня — босый.

    Да разве ж мне тебя не жаль? —
    Гляди вот — обнял…
    И все же, брат, январь-февраль
    куда способней.

    Они-то знают что хотят,
    они-то смеют —
    не отвернут, не загрустят,
    не пожалеют.

    Они устойчивы, как власть,
    как табуретка —
    уж если солнышко — так всласть,
    мороз — так крепкий!

    А мы с тобой — ни то ни се…
    Да брось ты плакать!
    Уперся в лужи, как осел,
    развел тут слякоть…

    ******
    В ораниенбаумском парке,
    по старым петровским дорожкам,
    в ораниенбаумском парке —
    запущенном, ветхом, заросшем,

    где ветер листвою шевелит,
    и дождичек серенький сеет,
    где музыка глушит аллеи,
    и хрипло визжат карусели.

    где сердце упрямо не верит
    приметам привычного круга
    и призраки прежних мистерий
    встречает, как давнего друга.

    А ты — ты со мною, со мною,
    твое бытие не оспоришь…
    Ты там — за разбитой стеною,
    ты там — где крапива по пояс.

    Ты всей своей сутью — оттуда,
    из царства мерцающей тени,
    где сумрачно дремлют запруды
    и время ползет на ступени…..

Добавить комментарий