Автор: Что подвигло меня к написанию этой статьи? Казалось бы, давно ушедшие года моей юности, совпавшие с тяжелейшим для страны периодом, не могли оставить в памяти приятных воспоминаний. Тем не менее, все последующие годы моей жизни в разных условиях и в разных жизненных ситуациях что-то постоянно напоминало мне о том далеком времени, ̶ словно жизнь, проходящая вокруг меня, вызывала какие-то обрывки давних впечатлений и образов, канувших в лету. Сейчас, прожив долгую жизнь, я поймал себя на мысли, что являюсь своего рода «капсулой времени», носителем воспоминаний о событиях и людях, которые оставили недолгий, исчезающий, испаряющийся, уходящий в небытие след. Мне захотелось успеть рассказать о том, что осталось в памяти. Продлить жизнь тех образов, которым не суждено было быть вписанными в историю, но которые, несомненно, могли бы стать летописными.
Я рано остался один. Родители и старшая сестра погибли во время войны. С этой точки осознания своей вынужденной предоставленности самому мне знакомо чувство абсолютной самостоятельности, необходимости полагаться только на самого себя, оценивать без посторонней помощи все события, происходящие вокруг, и, главное, быть ответственным за все свои действия. Наверное, это чувство можно сравнить с тем, которое испытываешь, стоя на краю утеса в сильный ветер, когда не за что зацепиться, неоткуда ждать поддержки. Сначала это страшно, потом привыкаешь. Однако, часто думаю о том, что было со мной без моих истоков, от которых, хотя и оторванный с корнем, я все же продолжаю питаться тем, что успели мне дать, пока были со мной, мои родные, мои друзья из беззаботного уманьского детства.
Мои довоенные детские годы предстают в памяти все в тех же ярких красках, сочных запахах, какими они, вероятно, были на самом деле почти восемьдесят лет назад. Фактически свое первое воспитание я получил, большей частью, на улице, где проводил все свободное время. Почти круглый год улица была моим родным домом. В летнее время много играли в футбол, часто дрались друг с другом и даже дрались улица с улицей, ̶ если честно, сейчас не могу вспомнить, из-за чего происходили эти драки, но помню точно, что происходили они постоянно. Часто ходили в Софиевку, которая считалась в то время лучшим парком в Европе. Там было два пруда, нижний и верхний, в которых здорово было искупаться в теплое время года. Зимой ходили на лыжах, катались на коньках, ̶ конечно, все это на улице, так как специальных площадок для этих видов спорта не было.
Сейчас, находясь на берегу любых водоемов, где можно купаться, наблюдаю, как родители обучают своих детей плавать, не отходя от них. Меня научили плавать в Умани, и было это совсем по-другому. Мне было тогда лет 8-9. Когда в очередной раз пошли в Софиевку, на верхнем пруду взяли лодку, и когда оказались посредине водоема, недалеко от острова Любви, старшие ребята взяли меня за руки и ноги и швырнули в воду, наказав работать, не переставая, руками и ногами. Выхода другого не было: быстро работая руками и ногами, я доплыл до крутого берега, то есть проплыл метров 200. Лодка все это время плыла недалеко от меня, но мне не помогали. Мои экстремальные уроки плавания оказались настолько эффективны, что я плаваю с удовольствием по сей день и, как бы я себя не чувствовал и где бы не был, не упускаю возможности проплыть столько, сколько смогу. Выносливость ̶ это тоже мой навык из Умани. Во дворе постоянно устраивали какие-то испытания того, на что ты способен. Помню, ребята приносили во двор лестницу, на последнюю планку садился кто-то, ее подымали почти вертикально, ноги, естественно ставились под планку, и лестницу отпускали, и она летела на землю с сидящим на ней. Последствия у каждого были разные, но каждый считал для себя обязательным это испытание пройти. Удивительно, как при этом дворовом интенсиве у нас хватало сил и времени на какую-то учебу…
Я учился в 7-й средней школе, которая считалась лучшей в городе. Всегда было много нареканий из-за моего, видимо, неважного поведения, и по этому поводу часто вызывали родителей в школу. У нас был смешанный класс, то есть мальчики и девочки учились вместе. Дети были разных национальностей. У меня был одноклассник-цыган, который в первом классе научил меня считать до десяти. При этом многонациональном составе, никогда у нас не было каких-то конфликтов на этой почве. Помню только один эпизод. В городе были воинские части, в том числе авиагородок, и дети служивших там военных занимались в нашем классе. Их привозили в школу и отвозили в воинскую часть на автобусе. Вот, однажды, мальчик из авиагородка обозвал одного ученика из класса жидом. Я не мог простить ему такое, и гнался за ним по классу, прыгая по партам. Я сумел его схватить и, честно говоря, сильно избил. Конечно, эти действия стали предметом разбирательства дирекции школы, тем более, что отец этого ученика был полковник, который тоже подключился к этому процессу. И хотя в итоге было определено смягчающее обстоятельство для меня (в общем-то, мой одноклассник реально был не прав, за что и получил от меня), но досталось мне тогда. Так или иначе, из школы все же не выгнали. Умань тогда была многонациональным городом, ̶ мне казалось, никому не должно быть дела до того, кто какой национальности…
Там, где я проживал по ул. Ленина 58, вглубь от фасадной линии с двух сторон был еще целый ряд домов, которые создали большую свободную территорию, где мы могли свободно играть и в футбол, волейбол и другие игры. Ребят с нашего двора и соседнего было где-то 10 человек. Иногда мы играли в волейбол на открытой территории за нашим двором. Площадка была недалеко от строительного техникума, ̶ там занимался Семен Клейнер, который был старше нас, но иногда он тоже играл с нами. У него была интересная судьба. В начале тридцатых годов его родители уехали на работу в Германию, а его оставили на воспитание родственникам в Христиновке. В нашем дворе в Умани жили две семьи его родичей. Я помню, однажды до войны его родители приехали в гости, и встреча происходила в нашем дворе. Семену привезли подарки, какие-то карандаши, резинки… Но он холодно воспринял гостей, ведь они фактически его бросили в том возрасте, когда он более всего нуждался в родительском внимании. Когда Семен уже занимался в строительном техникуме, его заставили написать в газете, что он официально отказывается от своих родителей. Такое тогда было часто. История с эмигрировавшими в Германию родственниками Семена имела печальное развитие, о котором я узнал уже после войны (лично не могу свидетельствовать, так как меня уже в Умани не было, но это достоверная информация, о которой мне рассказали очевидцы). Отец Семена, который к тому времени прожил в Германии около 10 лет, в начале войны оказался в Польше по своим коммерческим делам. Поскольку из-за военных действий вернуться назад домой он уже не мог, он начал продвигаться впереди немецких войск и так попал в Умань, где у него было много родственников. И вот, он и мой отец, который также в молодости жил в Германии, хорошо знал немецкий язык и культуру, стали уверять всех, и в первую очередь своих близких, что немцев бояться нечего и убегать из города перед наступлением немецких войск не стоит. Подчеркиваю, они оценивали немцев, проведя среди них много лет в мирные годы… Многие их послушали, и результат оказался страшным, особенно для еврейского населения Умани. Семен избежал этой участи, как и я, только потому, что мы были на фронте. У Семена было много боевых наград. После демобилизации он уехал на Донбасс работать по строительной части, там поселился, туда привез жену, с которой познакомился в Умани еще до войны, и там прожил до конца жизни. Однажды я был в командировке в тех краях и заехал к брату (уже не помню, назывался ли город тогда Чистяково или Торез, ̶ Гарри, закончивший горное отделение Высших инженерных курсов, проработал там долгие годы, стал впоследствии директором шахтоуправления) и встретил там Семена, которого не видел с начала войны. Это была настоящая радость.
Упомянув о брате Гарри, скажу о нем еще несколько слов. Хотя мы не были кровными родственниками (его мама вышла замуж за моего дядю, когда Гаррик был уже подростком), нас связывала дружба, которая продлилась долгие годы. А началась она в Умани. Иногда Гаррик приезжал в Умань из Христиновки погостить, так как в нашем дворе жили его родственники. Он был младше меня на 3 или 4 года, и хотя в наши игры мы его не включали, мы общались. Как-то он предложил: «Давай сходим к моим старикам». Его дедушка и бабушка со стороны отцы жили недалеко от нас. Помню, как мы с Гарриком приходили к ним в гости: это были невысокого роста седые пожилые люди. Лиц уже не помню, но помню, что нас чем-то угощали…. Удивительно, как избирательна память. Мне кажется, я и сейчас мог бы найти дорогу к их дому в Умани… Если идти в сторону центра, пересекая Большую Фонтанную, перейти на нечетную сторону, увидишь одноэтажный дом в глубине, впереди штакетный забор… Я был недавно в Умани, и ничего не узнал, это совершенно новый для меня город. Но в памяти я свободно путешествую по знакомым мне до боли улицам.
Помню 1939 год, когда в районе Софиевки и в самом парке накапливались войска для войны с Польшей, в которой СССР и гитлеровская Германия стали союзниками. Тогда Союз отхватил западные земли Украины и Белоруссии. Как мы оценивали это в то время? К сожалению, как должное, как и все, что воротил тогда Советский Союз… Мой дядя Юра был командиром подразделения танкеток, предназначенных для десанта, там размещались 8 солдат. Он участвовал в этой кампании. Я был единственным, кто его тогда провожал и прощался. Помню, через несколько месяцев, когда он возвратился домой, мы с мамой поехали в Христиновку на встречу с ним. Я помню, он рассказывал, что поляки подходили к танкетке и гвоздем ковыряли поверхность, определяя материал. Во время войны эти танкетки так и не нашли своего применения, как и множество другой техники, совершенно не пригодной к бою. Слабость техники компенсировали живой силой, которую не щадили…
В памяти вдруг всплывают какие-то отдельные эпизоды, так явственно, будто все это было вчера… Помню, вечерами после всяких дневных дел все располагались на лестнице одного из дворовых домов и сидели до глубокой ночи. Во главе такой вечерней бригады была женщина старше нас всех (наверное, это была девушка, но нам она казалась очень взрослой), которая училась в медтехникуме. Она нас «просвещала», рассказывала о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. Было интересно ее послушать. И вот ребята, посчитав, что они стали знатоками в деле интимных отношений, решили себя попробовать «в деле». В самом конце нашего двора, на открытой территории находилась какая-то постройка, типа сарайчика, а в нем стоял большой сундук без крышки. В нашем дворе были девочки, и наши ребята заманили одну из них, Таню, уложили ее в этот сундук, и навалились сверху кучей. Конечно же, все были в одежде, ничего не было вообще, никто никого не раздевал. Честно, не помню, был ли я тоже в той группе хулиганья. Но могу себе представить, что, несмотря на невинность выходки, девочка была напугана. Таня была моей соседкой, а ее отец был 2-ым секретарем горкома партии. Конечно, всем досталось, этот сарайчик снесли, и на этом практические занятия по прочитанным лекциям окончились. Тем не менее, конечно, девочки нас очень интересовали, мы становились старше, влюблялись.
Так сложилось, что лучшие годы юности совпали с войной, и мы не успели толком прочувствовать вот этот период постепенного взросления. Кто знает, как сложилась бы наша жизнь, если бы не было войны. Войны, которая забрала большинство моих друзей юности. Хорошо помню наших девочек с класса. Хоть память на фамилии у меня плохая, но некоторых помню и сейчас; Мара Куцак, Лилия Гросс, Оля Уляницкая… Оля была очень красивой девочкой. Но конечно, не только поцеловать, но и коснуться ее никто себе не мог позволить, хотя в ту пору мы уже заканчивали 7-ой класс. Смелость детских выходок куда-то улетучилась.
Хочу вспомнить еще об одной девочке из нашего класса. Роза Котельникова. Ее отец был полковником авиации, и ее тоже привозили в школу на автобусе. В классе она почти ни с кем не контактировала, так что я мог только украдкой любоваться ею со стороны. При своей замкнутости, она вскоре подружилась с моей старшей сестрой, которую тоже звали Розой и которая была старше нас на три года. Она часто шла с моей сестрой пешком из школы к нашему дому, заходила к нам в гости, а затем ей нужно было довольно далеко добираться домой, тем не менее, она часто этот путь проделывала (а это было километра два из школы к нам домой и столько же от нас до авиагородка, где она жила). Но, видимо им было приятно общение, так что Роза часто у нас бывала. В моих глазах Роза Котельникова была настоящей королевой. Мне обычно не снятся сны, и ни разу не снились мои родители, а вот она ̶ эта Роза Котельникова ̶ иногда мелькает во сне, участвует в каких-то событиях, и я четко ее вижу. Она никогда не была моей подругой, никогда не давала никакого повода для сближения, и, тем не менее, ее образ жив во мне. Как это объяснить?…
Помню, однажды мы всем классом отмечали окончание учебного года на квартире нашего соученика – Боба Билинкиса – самого зажиточного в городе, по крайней мере, так мы считали. А после этого торжества все отправились в Софиевку на всю ночь. Но никто не уединялся, все находились вместе, пели, танцевали, кто как мог, и всем было весело. И хоть очень хотелось обнять кого-то из девочек, никто не мог себе этого позволить. О каком поцелуе тогда можно было думать? Поцелуй казался святым действом. Сейчас поцелуй превратился в обычный знак приветствия. Даже любовный поцелуй перестал быть чем-то сакральным: целуются везде в удобных и неудобных местах, и никого не смущает, если за этим процессом наблюдают случайные прохожие. Нет, я не ворчу по-стариковски, просто удивляюсь, как меняется отношение в обществе к каким-то вещам и явлениям с годами.
Летом мы всей ватагой отправлялись в Софиевку, где проводили много часов: купались на верхнем пруду, пристраивались к экскурсиям, слушая истории возникновения разных сооружений в парке. На обратном пути, на выходе из парка, было открытое кафе. Один из наших товарищей постарше, Борис Кимбаровский, всем покупал бутерброд и стопку водки (он тогда оканчивал 10-ый класс и, видимо, казался старше своих лет, так что, каким-то чудом, водку ему продавали). Борис объединял нашу компанию, был для нас авторитетом. Он жил в соседнем дворе у наших родственников, а его родители проживали где-то за Уралом. Как и почему он попал в Умань, точно не знаю и не могу объяснить. Ему родители посылали много денег, но он все это тратил на всех, никогда не жался. Борис был очень честным, щедрым и компанейским парнем. Вообще, хитрецом и жмотом было быть тогда немодно. По крайней мере, в компании пацанов эти фокусы не проходили. Другой вопрос, что многие из нас жили бедно, и делиться было особо нечем, но тем не менее. Те ребята, которые были из более зажиточных семей, старались поделиться тем, что у них есть. Наверное, были и другие, но я запомнил тех, кто был широкой души. Помню своего соседа Яшу Станишевского, у которого появился первый на нашей улице велосипед. Яша выставлял веломашину около забора и, поймав мой полный восхищения взгляд, сказал: «Катайся, когда хочешь». Благодаря ему я начал ездить на велосипеде и, фактически, всю жизнь сохранял это увлечение. Еще такой эпизод: мать Яши давала ему в школу какие-то невиданной роскоши бутерброды с французской булкой, щедрым ломтем ветчины и сыра. Многие ребята в нашем классе жили скромно и такого не видывали. Зная об этом, Яшка демонстративно оставлял свой бутерброд под партой и выходил, зная, что, конечно, его тут же разделят на несколько человек.
Вспоминаю еще один эпизод, связанный с Борисом. Помню, он предложил сделать наколки, ̶ это означало, что сделать их должны все без исключения. Эта затея некоторым обошлась очень дорого. Отец одного из наших товарищей потребовал избавиться от наколки любой ценой, и ее просто пришлось вырезать. Ужас. При всей строгости моего отца, меня пронесло от наказания. Сразу после того, как я сделал наколку, меня более, чем на месяц забрали летом в Христиновку, где проживал мамин брат с семьей. Когда я возвратился, отец был очень рад, обнял меня, потом уже заметил наколку, но, на радостях от нашей встречи, простил. Наколки делались так, чтобы рисунок оставался на всю жизнь: три связанные иголки макались в тушь, а затем погружались в тело и так много раз по рисунку. Больно, но зато навечно. Кстати, эта наколка осталась у меня до сих пор. Курение тоже считалось знаком инициации. И тоже ̶ курили все, без исключения, но зачет засчитывался только после сдачи теста. А он состоял в том, что нужно было сделать хорошую затяжку и сказать на этой затяжке: «Баба пошла на базар, купила дрова, затопила печь, и пошел дым». Находясь целый день во дворе, ребята придумывали для себя всякие развлечения: то делали разной высоты ходули и гонялись друг за другом, то мастерили всякие пугачи, которые могли произвести выстрел. Это было что-то вроде самодельного нагана: из дерева вырезалась рукоятка, которая имела горизонтальную часть ̶ ложе ̶ куда укладывалась металлическая трубка длиной 10 см, и затем закреплялась с деревянной частью. В заднюю часть трубки забивалась пробка, а в переднюю набивалась сера из спичек, одна-две пачки, и все это сверху уплотнялось каким-то материалом. Сбоку трубки вырезалось отверстие, и туда тоже насыпалась сера. Все было готово к выстрелу. У меня эти баллистические испытания были с приключениями. Я взял в левую руку пугач, а правой поджег серу, и, видимо, пробка с тыльной, с моей, стороны оказалась слабее, ̶ выстрел пошел не вперед, а назад, мне в лицо. Моей мамы не было дома, а на крики ребят выбежала соседка, мы бегом побежали в поликлинику. Врач, который меня осматривал, сказал, что я родился в рубашке: на 2 мм выше, и попало бы в висок. В общем, реально повезло. Вот такие были не совсем безопасные шалости. Если бы мы знали тогда, что все это, в сущности, чепуха, ̶ что мы живем в такое опасное время, которое очень скоро не пощадит многих из нас.
Очень жаль, очень обидно и горько, что мое поколение столкнулось с войной, и что судьба так жестоко обошлась с многими из моих друзей. Борис Кимбаровский окончил 10-й класс в 41-ом году, был призван в действующую армию, послан на Прибалтийский фронт и через месяц погиб. Из всех ребят, живших в нашем дворе остались в живых только трое. Один из них я: за месяц до начала войны я уехал в Одессу и поступил в артспецшколу, где началась моя военная жизнь. Все, что было связано с ней, описано в другой статье. Остался в живых Миша Штурман. Мы с ним были дружны и в Умани, и в Киеве, куда судьба привела нас после войны. Еще до войны мы с ним пытались построить маленькую лодченку (лодкой это назвать было нельзя). Тогда у нас ничего не вышло, но в Киеве мы осуществили свою детскую мечту, построив 10-ти метровый катер. Когда я был студентом, а Миша уже работал на стройках Киева, он здорово мне сумел помочь, часто включая меня в списки рабочих. Тогда любой заработок был мне очень и очень важен, и я был ему очень благодарен. Мишка был очень скромным, никогда никому не говорил, что он участник войны. У него левая рука была высохшей, значительно тоньше правой, и никакого призыва в армию ему не светило. Но он рвался на фронт, как-то сумел скрыть этот дефект, и в положенное время был призван, ̶ попал в Монголию, где принял участие в войне с японцами. Миша впоследствии уехал из Союза и уже почти перед самым выездом из страны обратился в архив и получил документ, что был награжден двумя медалями ̶ «За Боевые заслуги» и «За Отвагу». Но, пока жил в Киеве, никакого документа о наградах не имел и никакими льготами не пользовался. …Остался в живых Изя Водопьян. Когда началась война, всех ребят допризывного возраста военкомат вывез в разные места в тылу. Водопьяну предложили пойти на спецкурсы, ̶ его подготовили для заброски в тыл к немцам, изменили ему имя. Он стал Иваном Водопьяновым и потом после войны так и оставил такое имя в документах. Все годы войны он воевал в партизанских отрядах, а после завершения военных действий какое-то время работал в Одесском Совнархозе, потом был переведен в Москву в Министерство. Я с ним встречался несколько раз и в Одессе, и в Москве. Из класса остался в живых Адик Шпарага. Интересная судьба была у него и его брата. Брат окончил киевский мединститут, но потом почему-то застрял в Умани, где его застала война. Они оба были блондины с голубыми глазами, что дало им возможность выжить, находясь в тылу у немцев. Он тоже окончил в Киеве горный техникум, и после его окончания работал на Урале. Выйдя на пенсию, остался жить в Свердловске. Я был у него в гостях, и когда проезжали по одной улице, показал мне здание, где была расстреляна вся царская семья.
Когда я демобилизовался в 1946-м году и приехал в Умань, которая была полностью разрушена, предположил, что можно пойти только к Бобу Билинкису, так как их дом стоял в стороне по дороге на Софиевку и был обнесен высоким и прочным каменным забором красного цвета. Удивительно, в полностью уничтоженном городе этот дом остался цел. И вот, когда я пришел к ним в гости, застал их семью дома. Кстати, в период нашей учебы родители Боба были не в восторге от контактов сына со мной, считали, что я плохо на него влияю. Но, увидев меня после войны в офицерской форме, были приятно удивлены. Отец Боба обнял меня, уволок в свой кабинет, и мы долго беседовали. Там же в гостях оказалась наша соученица Мара Куцак, которая сообщила, что другая наша соученица Лиля Гросс теперь живет во Львове. Оля Уляницкая, самая красивая девочка из нашего класса, о которой я уже вспоминал, погибла… А судьба самого Боба сложилась так: он закончил в Москве институт, потом по какой-то причине угодил в больницу и женился на одной выхаживавших его из медсестер. Потом они вместе переехали в Ленинград. Боб преподавал в литературном институте Герцена, стал профессором и был очень уважаем. Мне о нем рассказывал мой приятель, писатель и поэт, который учился в этом институте. Сказал, что, когда Боб читал лекции, приходили студенты с других факультетов, чтобы его послушать. Вундеркиндом он был уже в детстве. Я был у Боба в гостях в Ленинграде. Он жил на Мойке, на 3-м этаже, помню, что лестницы были очень крутые. С ними жила тогда мать Боба, тогда уже глубоко пожилая женщина, которая мало что помнила и мало кого узнавала. Но я этой замечательной женщине по сей день благодарен за то, что она для меня сделала до войны. Надо сказать, что, окончив 7-й класс с неудом по поведению, я оказался перед закрытой дверью для поступления в военное училище. Мать Боба, будучи членом педагогического совета школы, сумела добиться, чтобы мне исправили оценку по поведению на «отлично», и моя судьба пошла в том направлении, о котором я мечтал.
В конце концов, то, что я уехал из Умани и избежал постигшего ее пекла, то, что каким-то чудом уцелел, пройдя фронт, и то, что прожил долгую и интересную жизнь, встретив на своем пути многих достойных и дорогих мне людей ̶ это непостижимые повороты судьбы, за которые я благодарен. Картинки моего детства, мои первые уманьские уроки, образы моих сверстников и товарищей живут во мне, в моих написанных и ненаписанных дневниках, в моих воспоминаниях и мыслях, в том, что я думаю, что делаю, и что чувствую. Они так же молоды и беззаботны, как и тогда, до войны…
ВЛАД АРОНОВ
Нью-Йорк, март 2018 года