Автор: Интервью для «New York Times»
Филипу Роту еще есть, что сказать.
Эксклюзивное интервью о (бывших) акциях романиста, его мысли о Трампе, себе и пенсии.
ЧАРЛЬЗ МАКГРЭТ
Со смертью в октябре Ричарда Уилбура Филип Рот стал старейшим сотрудником в литературном отделе американской Академии Искусств. Он был сотрудником так долго, что может вспомнить, когда в Академию входили теперь такие всеми забытые члены как Малкольм Коули и Гленвей Вескотт — поседевшие светила из совсем другой эры. Дело в том, что недавно Рот присоединился к Уильяму Фолкнеру, Генри Джеймсу и Джеку Лондону как один из немногих американцев, включенных во французские выпуски Pleiades, как модель для нашей собственной Библиотеки Америки. В Италии такую же работу выполняет издатель Мондадори (с его серией классических авторов Meridiani). Вся эта известность в позднем возрасте — которая также включает награду испанского принца Asturias Award в 2012 году и честь быть названным командором в Почетном Легионе во Франции в 2013 году — кажется и удовлетворяет, и развлекает его. “Только посмотрите на это, — сказал он мне в прошлом месяце, демонстративно держа связанные тома Мондадори, толстые как Библия, включавшие обложки таких «чемпионов» как «Lamento di Portnoy» («Случай Портного») и «Zuckerman Scatenato» («Цукерман»), — Кто сейчас читает такие книги, как эти?”
В 2012 году, когда его возраст приблизился к 80, Рот громогласно объявил, что он отошел от письма. (На самом деле он остановился двумя годами ранее.) С тех пор он внес определенную ясность. Он написал длинное и страстное письмо в Википедию, бросив вызов нелепому утверждению онлайн-энциклопедии, что он, оказывается, не был свидетелем своей собственной жизни. (В конечном счете Википедия отступила и сделала заново статью о Роте в целом.) Рот находится также в регулярном контакте с Блэйком Бэйли, которого он назначил своим официальным биографом; он уже накопил 1,900 страниц примечаний для книги, которая, как ожидают, будет вдвое тоньше. А недавно он контролировал также публикацию “Зачем писать?” — 10-й и последний том его трудов в библиотеке американского издания. Этот том включает набор литературных эссе 1960-70-х годов — своего рода подведение итогов и «полировка» наследия, полный текст Shop Talk, его коллекции 2001 года разговоров и интервью с другими писателями, многие из которых европейцы, а также раздел прощальных эссе и посвящений, некоторые из которых изданы здесь впервые. Не случайно книга в твердой обложке заканчивается словами “Я здесь”.
Теперь Рот ведет преимущественно тихую жизнь пенсионера Верхнего Вест-Сайда. (Свой дом в Коннектикуте, куда он раньше заточал себя для усиленных «приступов» письма, он теперь, использует только летом.) Он видится с друзьями, ходит на концерты, проверяет свою электронную почту, смотрит старые фильмы на FilmStruck. Недавно его посетил Дэвид Саймон, создатель «The Wire» («Прослушка»), который снимает мини-сериал в шести частях «The Plot Against America» («Заговор против Америки»), позже он сказал, что уверен, что роман попал в хорошие руки. Здоровье Рота хорошее, хотя он и перенес несколько операций из-за повторяющихся трудностей с позвоночником, он кажется веселым и довольным. Рот вдумчив, но, когда захочет, бывает и очень забавен.
За эти годы я брал интервью у Рота несколько раз, а в прошлом месяце я спросил у него, могли ли бы мы поговорить снова. Как многие из его читателей, я задался вопросом, что автор «American Pastoral» («Американская пастораль»), «I Married a Communist» («Я вышла замуж за коммуниста») и «The Plot Against America» («Заговор против Америки») делал в тот странный период, в котором мы теперь живем. Мне было любопытно, чем он занимался все это время. Судоку? Дневное ТВ? Он согласился быть интервьюируемым, но только, если это могло быть сделано по электронной почте. Он не должен торопиться, он сказал, а мы теперь должны думать о том, что он хотел сказать.
Charles McGrath.Через несколько месяцев Вы подойдете к 85-летию. Вы чувствуете себя на этот возраст? У всех ли старение соответствует возрасту?
Philip Roth. Да, в этом вопросе я отбуду из старости, чтобы войти в глубокую старость — ежедневное глубокое погружение в устрашающую Долину Тени. Это просто удивительно быть здесь в конце каждого дня. Ложась в кровать ночью, я улыбаюсь и думаю: “Я прожил еще день”. А затем удивительно снова проснуться восемь часов спустя и увидеть, что это — утро следующего дня и что я продолжаю быть здесь. “Я пережил еще одну ночь”, — эта мысль заставляет меня улыбаться еще раз. Я засыпаю, улыбаясь, и просыпаюсь с улыбкой. Я очень рад, что я все еще жив. Кроме того, когда происходит то, что есть, неделя за неделей и месяц за месяцем, с тех пор как я начал эксплуатировать социальное обеспечение, это порождает иллюзию, что это просто никогда не закончится, хотя, конечно, я знаю, что это может остановиться на какой-нибудь мелочи. Это похоже на то, чтобы играть в карты изо дня в день, делая высокие ставки сегодняшнего дня и даже, несмотря ни на что, просто продолжать выигрывать. Мы увидим, сколько времени протянет моя удача.
C.McG. Теперь, когда Вы уволились с должности романиста, Вы продолжаете думать о неуходе в отставку или просто избегаете писать?
P.R. Нет, я этого не делаю. Поэтому что условия, которые побудили меня прекратить писать беллетристику семь лет назад, не изменились. Как я говорю в “Зачем писать?” к 2010 году у меня было “сильное подозрение, что я уже сделал свою лучшую работу, и что-либо большее будет хуже. К этому времени я больше не обладал необходимыми умственной живучестью или словесной энергией, или же моя физическая подготовка должна была бы организовать и выдержать большое творческое напряжение любой продолжительности на сложной структуре, столь же требовательной как роман…. У каждого таланта есть свои условия — его понятие, его характер, объем, сила; также срок пребывания, продолжительность жизни…. Не все эти условия могут быть плодотворными всегда”.
C.McG. Оглядываясь назад, как Вы вспоминаете свои «50+» годы как писатель?
P.R. Стон, разочарование и свобода. Вдохновение и неуверенность. Изобилие и пустота. Сверкание и карабкание. А также каждодневный репертуар колеблющихся дуальностей, которым противостоит любой талант, и огромное одиночество. И тишина: 50 лет в комнате, тихой как основание бассейна, постоянное восполнение потерь, когда все годится, наконец, мои минимальные суточные дозы написанной прозы.
C.McG. В “Зачем писать?” Вы переиздаете свое известное эссе «Writing American Fiction» («Как написать художественную прозу?»), которое утверждает, что американская действительность столь сумасшедшая, что опережает воображение писателя. Это был 1960 год, когда Вы сказали это. Что теперь? Вы когда-либо предвидели, что Америка станет такой, какой мы видим сегодня?
P.R. Никто, о ком я знаю, не предвидел Америку такой, как та в которой мы живем сегодня. Никто (кроме, возможно, Х. Л. Менкена, который описал американскую демократию как “вероисповедание шакалов ослами”) не предполагал, что катастрофа 21-го века, которая случится с США — большая часть снижения качества, проявится не в ужасающем облике оруэлловского Старшего брата, но в зловеще смешной фигуре хвастливого шута комедии дель арте. Каким наивным я должен был быть в 1960-ом году, чтобы думать, что я был просто американцем, живущим в нелепые времена! Как странно! Но что тогда я мог знать в 1960-м году о 1963, или 1968, или 1974, или 2001, или 2016 годах?
C.McG. Ваш роман 2004 года «The Plot Against America» («Заговор против Америки») оказался устрашающе наделенным даром предвидения. Когда роман вышел, некоторые люди увидели его просто как комментарий касающийся администрации Буша, но тогда еще не было столько параллелей, как кажется нам сегодня.
P.R. Однако, наделение даром предвидения “Заговора против Америки”, может быть ошибочным. Есть, конечно, огромная разница между политическими обстоятельствами, которые я изобретаю там для США в 1940 году, и политическим бедствием, которое тревожит нас сегодня. Разница в высоте между президентом Линдбергом и президентом Трампом. Чарльз Линдберг в жизни, как в моем романе, возможно, был настоящим расистом и антисемитом, и сторонником превосходства белой расы, сочувствующим фашизму, но он был также — из-за экстраординарного подвига его соло – трансатлантического перелета в возрасте 25 лет — подлинным американским героем за 13 лет до того, как он будет выигрывающим выборы президентом. Линдберг исторически был храбрым молодым пилотом, который в 1927 году впервые летел без остановок через Атлантику от Лонг-Айленда до Парижа. Он сделал это за 33.5 часа на одноместном одномоторном моноплане, что таким образом делает его своего рода Леиф Эриксоном 20-го века, аэронавигационным Магелланом, одним из самых ранних маяков века авиации. Явление Трампа, для сравнения, является крупным мошенничеством, злой суммой его дефицитов, лишенных всего, кроме пустой идеологии страдающего манией величия человека.
C.McG. Одной из Ваших текущих тем было мужское сексуальное желание — желание, которому почти всегда мешают, а также множество его проявлений. Что Вы делаете из того момента, в котором мы, кажется, находимся теперь с таким количеством женщин, так далеко заходящих и обвиняющих столько очень видных мужчин в сексуальном домогательстве и злоупотреблении?
P.R. Я, как Вы указываете, вовсе не незнакомый романист в эротической ярости. Мужчины, опутанные сексуальным искушением, являются одним из аспектов жизни, о которых я писал в некоторых книгах. Мужчины — отзывчивые к настойчивому требованию сексуального удовольствия, которых окружают позорные желания и неустрашимость маниакальных нужд, за десятилетия обманутые также приманкой табу — и вот я вообразил небольшой кружок мужчин, просто находившихся в собственности подстрекающих сил, о которых они должны спорить и договориться. Я пытался быть бескомпромиссным в изображении этих мужчин, каждый из которых, пробужденный, стимулируемый, голодный в схватывании чувственного опыта, сталкивается со множеством психологических, этических затруднительных положений в виду острой необходимости существующего желания. В этой беллетристике я не избежал показа неопровержимых фактов того почему, как и когда мужчины делают то, что они делают, даже когда это не гармонирует с изображением, которое могла бы предпочесть кампания связей с общественностью, если бы была такая вещь. Я видел не только в мужской голове, но и в действительности те убеждения, упрямое давление которых своим постоянством может стать угрозой рациональности, и убеждения, иногда столь интенсивные, которые могут быть тестированы как форма невменяемости. Следовательно, ничего из того чрезвычайного поведения, о котором я читал в газетах в последнее время, не удивило меня.
C.McG. Прежде чем Вы отошли от дел, Вы были известны как трудоголик. Теперь, когда Вы прекратили писать, что Вы делаете со всем этим свободным временем?
P.R. Я читал — странно или не так странно, очень мало беллетристики. Я потратил свой трудовой стаж на теорию беллетристики чтения, обучающую беллетристику, изучение беллетристики и написание беллетристики. Я думал об этом еще примерно семь лет назад. С тех пор я стал тратить добрую часть каждой дневной занятости на чтение, главным образом американской истории, но также и современной европейской истории. Чтение заняло место письма и составляет сейчас большую часть, стимул моей думающей жизни.
C.McG. Что Вы читали в последнее время?
P.R. Я, кажется, отклонился от основного курса последнего времени и прочитал довольно разнородную коллекцию книг. Я прочитал три книги Ta-Nehisi Coates, в основном рассказы с литературной точки зрения, “The Beautiful Struggle”, его проблемные мемуары о своем детстве. Из чтения Коутса я узнал о вызывающе названном резюме Нелл Ирвин Пэйнтер “The History of White People”. Пэйнтер отослала меня назад в американскую историю Эдмунда Моргана, в “American Slavery, American Freedom” — большую классическую историю того, что Морган называет “браком рабства и свободы”, поскольку это существовало в ранней Вирджинии. Чтение Моргана исподволь привело меня к чтению эссе Teju Cole, хотя и не без «главной подкрутки» через чтение Стивена Гринблатта “The Swerve”, об обстоятельствах открытия в 15-ом веке рукописи оппозиционера Лукреция “On the Nature of Things”. Это привело меня к некоторым большим стихотворениям Лукреция, написанным в первом веке. Далее я продолжал читать книгу Гринблатта о том, “как Шекспир стал Шекспиром”, “ Will in the World ”. Как среди всего этого я подошел к автобиографии Брюса Спрингстина, “ Born to Run ”, я не могу объяснить, кроме как сказать, что часть удовольствия теперь в наличии в моем распоряжении такого большого количества времени для чтения независимо от того, что непреднамеренно и неожиданно прибывает на мой путь.
Перед публикацией книг их копии регулярно прибывают на почту, так я обнаружил “ Pogrom: Kishinev and the Tilt of History” Зипперштейна. Зипперштейн точно определяет момент в начале 20-го века, когда еврейское положение в Европе стало смертельным способом, который предсказал конец всему. «Pogrom» вынудил меня найти книгу интерпретирующей истории Юрия Слёзкина “Еврейский век”, утверждавшей, что нашим временем был так называемый «Еврейский век», и что 20-й век является, в частности, «Еврейским веком». Я прочитал “Personal Impressions” Исайи Берлина, его портреты-эссе о влиятельных людях 20-го века, которых он знал или наблюдал. Существует «камея» Вирджинии Вульф (во всем ее ужасающем гении), и там особенно захватывают страницы о вечере, проведенном в ужасно разрушенном Ленинграде в 1945 году с великолепной российской поэтессой Анной Ахматовой, когда она в 50-х годах была изолированной, одинокой, презираемой и преследуемой советским режимом. Берлин об этом пишет: “Ленинград после войны был для нее только обширным кладбищем, кладбищем ее друзей. … счет невыносимой трагедии ее жизни шел далеко вне чего-либо, что любой человек когда-либо мог описать мне произносимыми словами”. Они говорили до 3-х или 4-х часов утра. Эта сцена перемещает меня во что-то из Толстого. Только на прошлой неделе я прочитал книги двух друзей: небольшую, но мудрую биографию Джеймса Джойса (Эдна О’Брайен) и привлекательно-эксцентричную автобиографию «Confessions of an Old Jewish Painter» одного из моих самых дорогих мертвых друзей, великого американского художника Р. Б. Китая. У меня много дорогих мертвых друзей. Часть из них были романистами. Я избегаю находить их новые книги в почте.
Charles McGrath, внештатный журналист «New York Times»
P.R. Никто, о ком я знаю, не предвидел Америку такой, как та в которой мы живем сегодня. Никто (кроме, возможно, Х. Л. Менкена, который описал американскую демократию как “вероисповедание шакалов ослами”) не предполагал, что катастрофа 21-го века, которая случится с США — большая часть снижения качества, проявится не в ужасающем облике оруэлловского Старшего брата, но в зловеще смешной фигуре хвастливого шута комедии дель арте. Каким наивным я должен был быть в 1960-ом году, чтобы думать, что я был просто американцем, живущим в нелепые времена! Как странно! Но что тогда я мог знать в 1960-м году о 1963, или 1968, или 1974, или 2001, или 2016 годах?
P.R. Однако, наделение даром предвидения “Заговора против Америки”, может быть ошибочным. Есть, конечно, огромная разница между политическими обстоятельствами, которые я изобретаю там для США в 1940 году, и политическим бедствием, которое тревожит нас сегодня. Разница в высоте между президентом Линдбергом и президентом Трампом. Чарльз Линдберг в жизни, как в моем романе, возможно, был настоящим расистом и антисемитом, и сторонником превосходства белой расы, сочувствующим фашизму, но он был также — из-за экстраординарного подвига его соло – трансатлантического перелета в возрасте 25 лет — подлинным американским героем за 13 лет до того, как он будет выигрывающим выборы президентом. Линдберг исторически был храбрым молодым пилотом, который в 1927 году впервые летел без остановок через Атлантику от Лонг-Айленда до Парижа. Он сделал это за 33.5 часа на одноместном одномоторном моноплане, что таким образом делает его своего рода Леиф Эриксоном 20-го века, аэронавигационным Магелланом, одним из самых ранних маяков века авиации.