Замечательно интересный ответ литературного критика, публициста и переводчика Никиты Елисеева на вопрос, как изменится отечественная литература в ближайшие годы и какие художественные смыслы и формы будут в ней наиболее востребованы

Как изменится отечественная литература в ближайшие годы и какие художественные смыслы и формы будут в ней наиболее востребованы?

«Вот вопрос! Да вы просто гробите меня этим вопросом!» — как было сказано в одном замечательном позднесоветском теледетективе.

На такие вопросы меня научил отвечать один из самых обаятельных и образованных преподавателей в ЛГПИ им. А.И. Герцена Виталий Иванович Старцов. По молодой дурости, утренней невыспатости и необразованности я задал ему идиотский, провокационный вопрос. Виталий Иванович посмотрел на меня по-розановски («острым глазком, вбок»), задрал бородку, демонстративно почесал подбородок и ответил: «Видите ли, в чем дело, молодой человек… Мы — историки, мы — не футурологи. Не наше дело говорить, что будет. Наше дело говорить, что было и что есть… Вот так я отвечу на ваш каверзный вопрос…».

Лукавый ответ. Мудрый. В конце концов, если из «было» получилось «есть», то есть основания для того, чтобы предположить, как из «есть» получится «будет». Иное дело, что картина получится мрачной, ежели за дело берется историк. Даже дилетант-историк, вроде меня. Потому что «мы, оглядываясь, видим лишь руины». Взгляд не варварский, но исторический. Хошь-не-хошь, а история имеет дело с тем, что умерло, что исчезло. По отдельным следам восстанавливает Пелопоннесскую войну, Смуту или русскую революцию, но все эти события исчезли, даже государства исчезли, если ты — историк, ты этого факта не можешь не знать.

(Кстати, эта вот руинированность прошлого, необходимость его восстановления становится причиной возникновения парадоксальных и неверных, но логически неопровержимых концепций Теодора Лессинга («История — придание смысла бессмыслице»), Карла Поппера («Нищета историцизма»), Михаила Покровского («История есть политика, опрокинутая в прошлое») и — nomina sunt odiosa…)

Вернемся на первое: в силу этой вот привычки видеть руины — историк, глядя вперед, тоже… ничего хорошего не видит. Как правило, все прогнозы историков очень пессимистичны. Это не мечтания, а скорее… кошмары. Впрочем, футурология и сама по себе — мрачна. Особенности футурологического взгляда отлично зафиксировал Борис Слуцкий: «Будущее футуристов — полеты на Луну (они еще не знали, как холодно там и пусто). Будущее футурологов — прикинь на машине, когда, по всей вероятности, изрубят меня, как капусту…».

Одно успокаивает. Заглавие. «Раз в крещенский вечерок…» — успокоительный вариант жуткой, антивоенной баллады Бюргера «Ленора», такого, знаете ли, готического варианта «Жди меня». Умела ждать, как никто другой, вот он и прискакал к ней… мертвый. Но у Жуковского ужас смикширован. Это все Светлане приснилось. «Не знай сих страшных снов ты, моя Светлана…» По таковой причине смело могу пугать. Никому все одно не страшно.

Тем паче что подзаголовок тоже обязывает. «Литературные мечтания», если не ошибаюсь, та знаменитая статья Белинского, где было лихо сформулировано: «У нас нет литературы». При всей хлесткости и безапелляционности этой формулы нельзя не признать: она — верна, точна и глубока. Отчаянные возмущенные вопли: КАК ЭТО НЕТ? Что он ляпнул? А державинфонвизинкняжнинсумароковтредиаковскийрадищевновиков (передохнув) и протопоп Аввакум? — мимо цели. Все перечисленные не более чем яркие артефакты, литературу не создающие. Литературу создают читатели. Более или менее массовый слой читателей создает литературу.

Вот появились столичные, московские, уездные барышни, которые, «слизывая слезы со щек», переписывали в свои альбомы «Бахчисарайский фонтан» — вот и появилась литература. (Некоторые недослизывали. Один пушкинист, читавший девичий альбом Екатерины Гончаровой (в замужестве Геккерн-Дантес), говорил мне, что на великом фрагменте в этом альбоме: «Он часто в сечах роковых / Подъемлет саблю, и с размаха / Недвижим остается вдруг, / Глядит с безумием вокруг, / Бледнеет, будто полный страха, / И что-то шепчет и порой / Горючи слезы льет рекой» — огроменная мутная блямба, след слезы. Тонкая девушка. Фрагмент, в самом деле, великий. Конечно, правильно над ним хохотал ветеран войн с Наполеоном Раевский. Картина маслом: Гирей (в сече) взмахивает саблей и… заливается горючими слезами, а казаки или шляхтичи, надо полагать, в этот момент деликатно обходят его стороной: «Товарищи, товарищи, у человека горе… любимая не любила и померла, а нелюбимую он зарезал, видите, страдает, а вы в него пиками тыкать, неделикатно, товарищи, нехорошо…». Но с психологической (как это ни странно), эмоциональной и эстетической точек зрения — великий фрагмент…).

Вот появились интеллигенты, которые под одеялом за ночь или две ночи прочитывали «Архипелаг ГУЛАГ», или читали бледную машинопись «Москва — Петушки», или из рук в руки передавали журнал «Дружба народов» с «Домом на набережной» Юрия Трифонова — вот и появилась литература. Нет читателя — нет и литературы. Так вот в современной России читатель литературы неудержимо, неостановимо исчезает. Сие связано не с ТиВи («бычьим глазом» по определению Жана Кокто), не с Интернетом, а с тем, что вся гуманитарная образованность, вся культура («культурка», «культур-мультур») с казацким присвистом (или под казацкий присвист) летит в черную дыру.

В качестве библиографа крупнейшей библиотеки страны (Публичной) я это наблюдаю. Дело не только в том, что количество ЧИТАТЕЛЕЙ неуклонно сокращается. (Хотя и это интересный факт…) Дело еще и в том, какие иногда вопросы задают читатели. Вот, например, милая девушка, в своей сфере образованная, несомненно образованная, занимается французскими, что ли, гравюрами с видами Санкт-Петербурга начала XIX века. Заглядываем, среди всего прочего, в очень хороший справочник «Три века Санкт-Петербурга». Статья «Французы в Санкт-Петербурге». «Оп, — говорю я шутейно, — а где Дантес? Не помянут Дантес. Конечно, эльзасец, но?..» — «Дантес? — девушка морщит лоб. — Художник? Гравер? Я его не знаю…» Нет, это, разумеется, прекрасно, что наконец-то в России забыли Герострата, но ведь вместе с ним (продолжая сравнение) забыли и храм Дианы Эфесской!

Потому что я объясняю девушке, кто такой Дантес и чем он дорог для русской культуры, а она снова лоб морщит: «Пушкин? Он, кажется, в 1825 году умер?» — «Ну, — говорю, — в каком-то смысле да. Но физически он погиб в 1837 году…» — «Ааааа…» — дааааа…

Не раз и не два я сталкивался с полным падением культурки-гуманитарки на авангардистских спектаклях по классическим пьесам. Публика, в основной своей массе, свято верила (это было заметно по реакции), что у Чехова (или у Шекспира) так вот все и написано. Самый чудесный пример этой рецепции был на спектакле Люка Персиваля «Дядя Ваня». Спектакль абсолютно хулиганский, но все хулиганство бухало в пустоту. Допустим, в ответ на слова матери после предложения Серебрякова продать имение, а на вырученные деньги купить дачу в Финляндии: «Жан… слушайся Александра!» Войницкий (как всем, читавшим пьесу, известно) потрясенно бормочет: «Я… я… с ума схожу…». В спектакле Люка Персиваля дядя Ваня вскакивает и замахивается: «Если ты, сука старая, еще что-нибудь вякнешь, я тебе все зубы вышибу!».

Смешно. Извините, но в чем-то даже и верно. Для того чтобы размять роль на этюдах, прекрасный ход. Да, на репетициях довести артиста (вживанием в предлагаемые обстоятельства) до того, чтобы он вскочил и вот так заорал, а потом сказать: «Прекрасно. А теперь вот это все, что готово из тебя вырваться, ты должен задавить в себе. Ты же дворянин, супер-воспитанный человек. Это все вырвется из тебя, когда ты будешь гоняться за этим… бурсаком, этим профессором с пистолетом, пуляя из револьвера в белый свет, как в копеечку…». Повторюсь, в качестве подготовительного этюда — гениально, но в качестве исходного продукта… сомнительно, хотя и эффектно.

Не об этом речь. А о том, что в зрительном зале в этом месте засмеялись только два человека. Все остальные абсолютно серьезно смотрели пьесу Чехова, не дрогнув бровью. Ну да, так и есть. А что еще должен выкрикнуть мужик, которому какой-то левый… бывший муж его сестры… предлагает продать его (мужика) земельную собственность, чтобы этот… левый, б. муж умершей сестры, безутешный вдовец, тэкскааать, на деньги от продажи купил дачу, а твоя мать вместо того, чтобы послать нахала на легком катере к…, принимается причитать: «Слушайся Александра!»? Ну да, мужик правильно отреагировал… А как еще на такой беспредел отреагируешь?

Я понимаю, понимаю, сейчас мне многие (кто знаком с творчеством Лидии Гинзбург) напомнят одну ее дневниковую запись насчет того, что, дескать, как жаль, что мы уже никогда не сможем прочесть «Евгения Онегина» или «Ревизора», как в первый раз… культурный бэкграунд нам проспойлерствовал. Так вот же сможем! Это же счастье! Наконец-то в России смогут прочитать «Евгения Онегина», как в первый раз! И «Дядю Ваню» увидеть, как в первый раз. (Почему «как»? — Именно что в первый раз…) Это так. Мне рассказывал один хороший режиссер, как он смотрел вполне себе традиционную постановку «Вишневого сада». Рядом оказался молодой, по всему видно, преуспевающий человек. В тот момент, когда Лопахин объявил о своей покупке имения, молодой человек в сердцах стукнул себя по коленке и почти выкрикнул: «Я так и знал!».

Отсюда первая форма будущей, становящейся у нас на глазах российской литературы. Вы таки удивитесь: ее просветительский, едва ли не научно-популярный характер. Потому что писателям-то, если они на что-то претендуют, не особенно хочется оказаться «единственными понимающими среди толп непонимающих». Григорий Чхартишвили, ей-ей, недаром взялся писать научно-популярные книги по истории. Просто в какой-то момент понял: он вот выдумывает всякое, чего не было, а подавляющее большинство читателей кивает: вот оно как было-то под Плевной с генералом Соболевым. Знать они не знают никаких Скобелевых и что там было под Плевной тоже… неотчетливо…

Успешный литератор Дмитрий Быков потому и рванул читать просветительские, научно-популярные лекции, что ему, как писателю, надо, чтобы его читатель по крайней мере знал, что был такой Андрей Белый и написал такой роман: «Петербург». Работа в ЖЗЛ многих и многих писателей не только с гонорарами связана, но и с (порой инстинктивным) пониманием: планка-то гуманитарной культуры неуклонно и стремительно понижается.

Опять же возьмем того же Дмитрия Быкова, его мемуарный очерк о Ленинграде и Нонне Слепаковой, опубликованный в сборнике «В Питере жить». На мой вкус, один из лучших текстов этого талантливого писателя. Он же под завязку набит сведениями: от семантического ореола метра до истории Елагина острова. Возьмем один из самых удачных литературных проектов нулевых «Плохих людей нет. Евразийская симфония» Хольма ван Зайчика. Детективы-то эти тоже весьма познавательны, тут тебе и Танский уголовный кодекс, и ислам, и китайские истории про лис-помощниц, любовниц. С другой-то стороны, ведь и читатель (дайте отереть стариковскую слезу) тянется к культуре. Не вина читателя, что в патерналистском обществе, каким была и остается Россия, государство (употребим привычный для нашего нынешнего государства вокабуляр) забило большой болт на культурку.

С этого вокабуляра и продолжим. Вне всякого сомнения, продолжится примитивизация литературы. Ее предсказал уже упомянутый мной Григорий Чхартишвили в отличной, по-моему, программной статье: «Похвала равнодушию. Приятные рассуждения о будущем литературы», опубликованной в журнале «Знамя» в 1997 году, в № 4, если не ошибаюсь. Кстати, огромное уважение у меня вызывает этот литератор. Оповестил о своей программе, объяснил эту свою программу и стал ее выполнять: сначала напечатал «Писатель и самоубийство» («убейтесь об стенку, серьезные, поднимающие какие-то там мировые проблемы писатели: ваше время вышло…»), а потом принялся выдавать высококлассную развлекуху, да еще под псевдонимом, который переводится как… «гадина». C’est geste, как говорят французы. Едут пассажиры в метро на ленте эскалатора, каждый уткнулся в книжечку, а на каждой книжечке: «гадина, гадина, гадина». Красиво.

Примитивизация литературы была очевидна уже тогда, в конце 90-х, а поскольку путь вниз быстрее, чем путь вверх, то этот процесс пойдет семимильными шагами. Рядом с будущими, настоящими бестселлерами (книгами, изданными массовыми тиражами) померкнут все «Смерти Бешеных» и «Победы Волкодавов». Мое, скажем, столкновение с настоящим бестселлером было ошарашивающим. То есть я догадывался, что все плохо, но что ТАК плохо, я себе не представлял.

Я тогда работал в «Эксперте Северо-Запада», и тогдашний главный редактор мне посоветовал: «Ну вот что вы, Никита, все эстетствуете. Не надо быть снобом. Вот сейчас вышел бестселлер, как раз про журналистов… Вот почитайте». Пошел в магазин, купил, поговорил с продавщицей. Да, сносят с прилавка… Начал читать. Офонарел. Там, знаете ли, скандал в редакции описан в таких морфемах: «Шеф вскочил со стула. Я схватил его за ножку и вскинул над головой». Нет, я серьезно: так и написано. Хорошо, автор не то что не переписывает, не перечитывает, но ведь и читатели тоже не обращают внимания на то, «кто на ком стоял».

Конечно, как было написано в хорошей книге Сергея Солоуха «Самая мерзкая часть тела» (бестселлером не ставшей): «Стул — оружие номенклатуры», но… господа… что это? Это — бестселлер? Это жадно читают? Пришел к тогдашнему главному редактору, объяснил ситуацию. Он мне: «Ну и напишите разгромную рецензию…» — «Не, — говорю, — не буду. Не хочу выглядеть нелепо. Тысячи, если не миллионы, читают, а тут какой-то сноб начинает пальчик оттопыривать: да он по-русски писать не умеет… Нелепо…» — «Ну, тогда напишите, почему миллионы или тысячи жадно читают того, кто, по вашему мнению, по-русски писать не умеет» — «О, — говорю, — тем более не буду… Это, знаете ли, тема серьезной научной работы по рецептивной, видите ли, эстетике с привлечением социологического материала: как так случилось, что в стране, где недавно бестселлером был “Факультет ненужных вещей”, спросом стало пользоваться вот это… убожество…»

Разумеется, в этой примитивизирующейся (извините за этакое причастие) литературе будет попадаться нечто интересное, нечто важное для… будущих исследователей состояния современного общества. Помню об одной такой книге, надо отдать должное писательнице, на многое она не претендовала, скромно писала и в основном простыми предложениями. Поэтому ляпов, подобных вышеприведенному, не было. Было, конечно, ощущение, что красавица, создавшая этот (тоже, между прочим) бестселлер, только что от костра, где грызла кость мамонта, и всякие там Толстые, Достоевские, Чеховы как-то так не зацепили ее внимания. Но одна сцена в ее романе была потрясающая. Снимаю шляпу. Без иронии. Уважаю. Зафиксировала. Впечатала.

Бизнес-вумен ведет машину и беседует со своей дочкой. «Как в школе?» — «Да вот я домашнее задание не выполнила. Учительница на меня кричала…» Бизнесвумен останавливает машину: «Выходи…». Дочка выходит на обочину дороги. Бизнес-вумен следом: «Кричи…». Дочка (потрясенно): «Мам?..» — «Кричи, я тебе сказала…» Дочка вспискивает. «Нет. Не так. Ори так, чтобы у меня в ушах заложило… Давай!» Дочка орет. (Ну раз мама просит…) Мама (удовлетворенно): «Молодец. Если в следующий раз эта училка посмеет повысить на тебя голос, ори вот так! Ори, чтобы вся школа сбежалась. Понятно? Я не для того им деньги плачу, чтобы на тебя кричали, а чтобы тебя учили!!!» Чудо! Чудо! «Флаги на башнях»! «Педагогическая поэма»! Как много рассказано и показано в этом крохотном эпизодике. Аплодирую стоя.

От этого эпизода (noch einmal, браво, красавица, молодец) перехожу к следующему направлению, весьма плодотворному, каковое расцветет и заколосится. Это бесхитростная литература бывалых людей. Честные воспоминания. Записи рассказов, опять же честные. Та литература, о которой однажды очень мудро и верно сказал Максим Горький (точной цитаты не помню), дескать, любой человек на земле в определенном возрасте может написать хорошую книгу, если он сядет, подумает, вспомнит, что с ним было, что он видел, слышал и пережил, и честно, ничего не приукрашивая, как умеет, об этом расскажет.

Не исключу, что и во всем мире такая литература и сейчас востребована и будет востребована. Об этом писал еще Варлам Шаламов в своем манифесте новой прозы. О недоверии к литературной выдумке, о «литературе факта» («лефовская» школа тоже сказалась, соединилась с Колымой), о том, что писатель не Орфей, вернувшийся из ада, а Плутон, на время поднявшийся из ада. Сам факт высокой востребованности такой литературы подтвержден Нобелевской премией Светланы Алексиевич.

Если же говорить о языке русской литературы, то он (все с той же стремительной неуклонностью) будет приближаться к ложной красивости — с одной стороны, с другой — к блатной фене и… мату. Блатная феня просто становится официальным языком. Стало быть, к ней привыкаешь. Стало быть, и сам будешь говорить и писать: «За базаром следи, гандон несчастный» или там: «Не понял, че она на меня наезжает, в натуре…». Что же до мата, то писатели ведь (Шиллер и Иосиф Бродский правы) — орудия языка. Они пишут то, что слышат. А мат (какие бы рогатки ему ни ставили), в общем, уже стал бытовым языком. Такие фиоритуры порой услышишь, просто вслед за Чичиковым крякнешь: «Выражается крепко русский народ…».

Разумеется, косноязычие начнет править бал в литературе. Иногда, как литературный прием (вспомним Зощенко или Платонова: «он взял ложку, чтобы есть…» — что-то в этом духе), чаще просто потому, что писатель так пишет, как говорит, слышит и дышит. У одного известного писателя я напоролся на такое слово: «ежесубботне». Словарный запас у него явно шире лба. Кстати, я думаю, что прекрасный русский язык Бунина и Набокова очень скоро будет восприниматься (если уже не воспринимается) как нечто утомительное и укачивающее. Ну сколько можно уже? Когда же он, наконец, схватит его (в смысле стул) за ножку и вскинет над головой?

Тому есть одно доказательство. В русской литературе второй половины ХХ — начала ХХI века был один писатель, который лучше всех писал по-русски. Последний русский стилист. Залюбуешься на то, как он выгибает предложения, какой он картинг устраивает на коротком отрезке текста. Это Самуил Лурье. За исключением узкого круга читателей и почитателей он никому не известен. Про то, что он (Самуил Лурье) лучше всех пишет по-русски, написал его литературный враг, Виктор Топоров. Конечно, в этой своей статье навставлял шпилек, как он умел и любил, но это свойство своего литврага признал безоговорочно.

Вот как раз по поводу широкой известности Самуила Лурье в узких кругах — еще один прогноз. Растущая сегментация литературы. Она и сейчас сильна. Меня, например, под дулом пистолета не заставишь прочитать то, что «настучал своим серебряным копытцем» Личутин (чуть измененная цитата из комплиментарной статьи об этом писателе) или какую очередную черную сперму выплеснул на головы читателей Александр Проханов. Подозреваю, что и вышеозначенные писатели только по решению суда станут читать «Изломанный аршин» Самуила Лурье.

Это, конечно, нехорошо. В конце концов, всякая стена нехороша. Те отрывки, которые мне все ж таки довелось прочесть из «Господина Гексогена», свидетельствуют: автор кучеряво пишет, умело. Забавный, кстати, случай из полемики вокруг этого романа. Молодой уральский критик, которому роман очень понравился и очень не понравилось то, что некоторые критики обзывают этот роман типичной советской литературой, привел очень большую цитату из «Гексогена», какое-то описание природы, раздумчивое и лирическое, после чего в запальчивости воскликнул: «Разве так писали советские писатели?».

Я улыбнулся, потому что ИМЕННО ТАК они и писали. Им так ставили руку в литинституте и на семинарах молодых писателей. Средний уровень литмастерства был прочный. Тогда и там никаких хватаний за его ножку не было и быть не могло. Недопустимо. Сейчас допустимо. Может, это и неплохо. Может, это выведет литературу к какому-то очень плодотворному минимализму. Но вот чего точно не будет, так это «засыпания рвов» между высокой и низкой литературой, о котором в 60-х годах писал Лесли Фидлер. Не будет у нас такого остросюжетного романа, как «Имя Розы» Умберто Эко. Сегментация помешает. Времена, когда фантасты братья Стругацкие вошли в большую литературу, миновали.

Все забьются в свои ниши. Фантасты будут обслуживать своих фэнов. Бульварщина скатится на вовсе и совсем недосягаемый уровень. Детективы забьются в ту же дырку. То, что называется серьезной литературой, будет, конечно, обороняться до последнего, но бой (по-моему) безнадежен. Не Брестская крепость — Вестерплатте. Есть, впрочем, один сегмент литературы, который внушает надежду. Нет, не поэзия, хотя с ней «как раз дела обстоят не кисло». Но русская поэзия начала XXI века как-то уж совсем сама по себе.

Я имею в виду Интернет. Вот там кипит пока не прихлопнутая жизнь. Там бушуют страсти. Конечно, агрессия и грубость зашкаливают, но там в блогах, ЖЖ, твиттере, фейсбуке — очень талантливые, литературно одаренные ребята. Одно присловье из Рунета (мем, так это называется) очень мне пригождается. Сегодня вот в Публичной библиотеке пошел отпечатать список литературы на 18 листах. А мне говорят: «Пожалуйста, только у нас бумаги мало. Дефицит. Ты уж раздобудь где-нибудь 18 листов А4 и тогда…» Я, конечно, раздобыл, не бином Ньютона, но… Карл, в Публичной! Российской Национальной библиотеке, Карл, листы А4 — дефицит. Дефицит, Карл! Чтобы я без этого «Карла» делал? Наверное, матюгнулся бы…

Интернетовское общение приучает к очень важному литературному умению: к краткости, к экономии средств. Что же до грубости и агрессии, то назовем вещи своими именами: а как же ей не быть-то здесь и сейчас, Карл? Кстати, каким-то боком (и очень важным боком) все эти твиттеры, ЖЖ, блоги и даже комменты к ним примыкают к той ветви литературы, о которой я выше писал, как опять же самой обнадеживающей, к литературе… бывалых людей или документальной литературе. Вот такие мои «литературные мечтания». Жанр, конечно, оперный. Ну я и допел свою арию.