Ответ Дмитрия Быкова на вопрос об Арсении Тарковском

«По вашей теории двойников кому наследует Арсений Тарковский? Как вы оцениваете его поэзию?»

Олег, я довольно высоко оцениваю его поэзию. Я страшно много Тарковского в детстве знал наизусть — благодаря тому, что у меня были две пластинки, я их слушал непрерывно. И для меня Арсений Тарковский был очень значимым поэтом, очень важным. Отчасти потому, что все-таки для меня совершенно волшебным именем был Андрей Тарковский, я бесконечно пересматривал все, что показывали (пока показывали). А когда он уехал, на Журфаке была копия «Зеркала», и нам это показывали. То есть как-то мы имели возможность с этим знакомиться. И конечно, после «Зеркала» я запомнил сразу:

Дитя, спеши, не сетуй
Над Эвридикой бедной
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный,
Пока хоть в четверть слуха
В ответ на каждый шаг
И весело и сухо
Земля шумит в ушах.

Я все это запомнил в его чтении задыхающемся, с его интонациями. И Тарковский — крупный поэт.

Потом, когда я понял более или менее его корни — ну, прочитав, скажем, Заболоцкого, — тогда я стал к нему относиться прохладнее. Но потом, со временем, я понял, что какая-то магия в нем сохраняется для меня. Я не думаю, что он был чей-то инкарнацией, потому что у него много отсылок к разным авторам, чаще других — к Случевскому. И конечно, Случевский на него подействовал, но назвать его инкарнацией Случевского я не берусь. Случевский вообще был гениальный поэт, предшественник и Мандельштама в каком-то смысле, и думаю, что в значительной степени обэриутов; многое в нем всего намешано.

Тарковский слишком, мне кажется, сам вторичен для того, чтобы считаться инкарнацией чьей-то. Он поэт, безусловно, слишком эклектичный, но при этом у него были шедевры настоящие. И для нашего поколения он очень много значил, потому что мы Серебряный век не знали, а он как последыш Серебряного века для нас был таким его посланником. Ахматова не зря говорила: «Вот этими руками я тащила Арсения из мандельштамовского костра». На него страшно повлиял Мандельштам — не на уровне манеры, а на уровне лексики иногда, где-то интонационно. И он отсылался к нему постоянно:

Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.

Но Тарковский дорог мне своей позицией одинокого беженца («На черный камень ночью без огня»), человека, который вставлен, вброшен в чуждое время, и в нем ковыляет на одной ноге — что, кстати, и подтвердилось так страшно в его фронтовой судьбе. Для меня Тарковский — это человек, мучающийся, задыхающийся в чужом времени и пытающийся как-то дотащить до потомков свои заветные воспоминания, заветные пароли.

Все меньше тех вещей, среди которых
Я в раньше жил, на свете остается.
Где лампы-молнии? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?

Помните?

Где плюшевые красные диваны?
Где тростниковые аэропланы?

Я из его стихов всех, наверное, на сегодняшний день больше всего люблю «Анжело Секки», потому что мне это по настроению созвучно. Причем мало кто из нас знал, кто такой Анжело Секки. Астроном. И что такое мерцовский экэаториал — это тоже мы, я думаю, постигали, в отсутствие «Википедии», главным образом — догадками.

Здесь, в Риме, после долгого изгнанья,
Седой, полуслепой, полуживой,
Один среди небесного сиянья,
Стоит он с обнаженной головой.

Дыханье Рима — как сухие травы.
Привет тебе, последняя ступень!
Судьба лукава, и цари не правы,
А все-таки настал и этот день.

Глотая горький воздух, гладит Секки
Давным-давно не чищенную медь.
Прекрасный друг, расстанемся навеки,
Дай мне теперь спокойно умереть.

Он сходит по ступеням обветшалым
К небытию, во прах, на Страшный суд,
И ласточки над экваториалом,
Как вестницы забвения, снуют.

Еще ребенком я оплакал эту
Высокую, мне родственную тень,
Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,
Благословить последнюю ступень.

Это замечательное стихотворение. Притом обратите внимание, что при всей своей архаике и вроде бы традиционности это глубоко модернистский текст — модернистский прежде всего по огромному количеству и диапазону мотивов, здесь упомянутых, сходящихся в один пучок. Вот здесь есть о чем подумать.

Он, конечно, лучшие свои тексты написал в тридцатые-сороковые, но у него случались замечательные озарения и потом. Очень я высоко ценю его поздний цикл «Пушкинские эпиграфы». Я думаю, из всей этой плеяды, «квадрильи», как они себя называли (Штейнберг, Липкин, Петровых, Тарковский), мне кажется, Тарковский — самый яркий автор. Хотя принято как-то хвалить Липкина. Я никогда не понимал этого. Мне кажется, что у него есть несколько блистательных стихотворений, почти гениальных, но их мало. А у Тарковского есть действительно настоящий… Понимаете, как бы сказать? Липкин тоже, как Пастернак, мне кажется, он, по формуле Жолковского, старался быть хорошим. А Тарковский не старался, поэтому у него есть настоящая трагедия.

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный Богом…

Гениальное стихотворение совершенно! Вот Тарковский жил со знанием вины, оно таким черным вороновым крылом ложится на его жизнь. И Андрей Тарковский, я думаю, унаследовал это трагическое самосознание, и поэтому фильм «Зеркало», название его надо понимать именно так: мы — зеркало родительской судьбы; хотим мы или нет, мы ее повторяем. А двойника, вот какого-то предшественника я в нем не вижу.

Один комментарий к “Ответ Дмитрия Быкова на вопрос об Арсении Тарковском

Добавить комментарий