Муж умер. Сын женат. Теперь живёт одна.
Дом надо продавать: зачем такой огромный?
Но переезд – страшит. Поэтому она,
Не зажигая ламп, сидит в гостиной тёмной.
Конечно, время всё поставило уже
На должные места и сгладило изломы.
Где дерево шумит – за домом ли, в душе?
Знакомый двор в окне и шум давно знакомый.
Что память говорит? – Да так, с листвой в ладу,
Невнятицы полна и слов не подбирает.
Жизнь в ширину мала, но велика в длину –
Подобная тропе, которая петляет.
Реликвии души нисколько не ценней,
Чем озеро в дожде и ягода лесная.
Она сидит одна. А есть ли Бог над ней,
Следит ли он за ней – не ведаю. Не знаю.
Да если и следит – чем может он помочь
Унынию ума, глубокой лени тела?
День, вроде, отошёл. Подкатывает ночь.
А лампы не зажечь – рука окаменела.
Леопольд Эпштейн
Муж умер. Сын женат. Теперь живёт одна.
Дом надо продавать: зачем такой огромный?
Но переезд – страшит. Поэтому она,
Не зажигая ламп, сидит в гостиной тёмной.
Конечно, время всё поставило уже
На должные места и сгладило изломы.
Где дерево шумит – за домом ли, в душе?
Знакомый двор в окне и шум давно знакомый.
Что память говорит? – Да так, с листвой в ладу,
Невнятицы полна и слов не подбирает.
Жизнь в ширину мала, но велика в длину –
Подобная тропе, которая петляет.
Реликвии души нисколько не ценней,
Чем озеро в дожде и ягода лесная.
Она сидит одна. А есть ли Бог над ней,
Следит ли он за ней – не ведаю. Не знаю.
Да если и следит – чем может он помочь
Унынию ума, глубокой лени тела?
День, вроде, отошёл. Подкатывает ночь.
А лампы не зажечь – рука окаменела.