в ту конкретную пору морозной московской ранью
я сидел в иностранке листая милиндапаньху
с разнобоем в зрачках но как ушлый эразм с пером
я похмельным синдромом в то утро страдал жестоко
а ничто согласитесь вернее святынь востока
не врачует в безденежном сердце этот синдром
лабиринт стеллажей над столами голов негусто
разве девушка в синем упорно грызшая пруста
и неведомый мне одногорбый бокштейн илья
нам космическим зондом была в те дни иностранка
мы там были одетым в броню экипажем танка
бороздящим пейзажи светящегося гнилья
семинар по марксизму в топку похмельным утром
было странно читать о древнем царе многомудром
а ответам архата мешала внимать мигрень
потому что жизнь дребезжала против природы
протоколы рвотные приступы и приводы
регулярный шквал в деканате и прочая хрень
этот блудный подросток скелет из кого я вырос
не по мерке мозги организм в саркофаг на вынос
вдоль буфета надсадно не думая про еду
в санитарной каюте стекала с фаянса хлорка
я смотрел на него невидимо из нью-йорка
и молчал не имея что рассказать ему
аполлон с постсоветской сотни бодрил квадригу
и бокштейн словно сфинкс свои лапы слагал на книгу
а которая с прустом развеивалась в мечтах
с антресолей памяти в выцветшем прошлом веке
вся планета мчалась навстречу библиотеке
на своем броненосце потемкин на трех ментах
и уже никому ничего не сказать отсюда
не к сегодняшней водке их давешняя посуда
под налипшим снегом в черных пластинах лет
даже если полсотни со счетчика щедро скинем
ни во что я теперь не верю ни в девушку в синем
ни в царей ни в махапариниббану нет
Странно, но стихотворение удивительно жизненно.
Помню, как в журнальном зале институтской библиотеки мы вели тайный список очередников на «Иностранку» и другие толстые журналы.
Алексей Цветков
в ту конкретную пору морозной московской ранью
я сидел в иностранке листая милиндапаньху
с разнобоем в зрачках но как ушлый эразм с пером
я похмельным синдромом в то утро страдал жестоко
а ничто согласитесь вернее святынь востока
не врачует в безденежном сердце этот синдром
лабиринт стеллажей над столами голов негусто
разве девушка в синем упорно грызшая пруста
и неведомый мне одногорбый бокштейн илья
нам космическим зондом была в те дни иностранка
мы там были одетым в броню экипажем танка
бороздящим пейзажи светящегося гнилья
семинар по марксизму в топку похмельным утром
было странно читать о древнем царе многомудром
а ответам архата мешала внимать мигрень
потому что жизнь дребезжала против природы
протоколы рвотные приступы и приводы
регулярный шквал в деканате и прочая хрень
этот блудный подросток скелет из кого я вырос
не по мерке мозги организм в саркофаг на вынос
вдоль буфета надсадно не думая про еду
в санитарной каюте стекала с фаянса хлорка
я смотрел на него невидимо из нью-йорка
и молчал не имея что рассказать ему
аполлон с постсоветской сотни бодрил квадригу
и бокштейн словно сфинкс свои лапы слагал на книгу
а которая с прустом развеивалась в мечтах
с антресолей памяти в выцветшем прошлом веке
вся планета мчалась навстречу библиотеке
на своем броненосце потемкин на трех ментах
и уже никому ничего не сказать отсюда
не к сегодняшней водке их давешняя посуда
под налипшим снегом в черных пластинах лет
даже если полсотни со счетчика щедро скинем
ни во что я теперь не верю ни в девушку в синем
ни в царей ни в махапариниббану нет