Семь стихотворений Евгения Евтушенко

Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной,
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.
И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
* * *

Достойно, главное достойно
любые встретить времена,
когда эпоха то застойна,
то взбаламучена она.
Достойно, главное достойно,
чтоб раздаватели щедрот
не довели тебя до стойла
и не заткнули сеном рот.
Страх перед временем — паденье,
на трусость душу не потрать,
но приготовь себя к потере
всего, что страшно потерять.
И если все переломалось,
как невозможно предрешить,
скажи себе такую малость:
«И это надо пережить…»

* * *

А снег идёт, а снег идёт,
И всё вокруг чего-то ждёт…
Под этот снег, под тихий снег,
Хочу сказать при всех:
«Мой самый главный человек,
Взгляни со мной на этот снег —
Он чист, как то, о чём молчу,
О чём сказать хочу».
Кто мне любовь мою принёс?
Наверно, добрый Дед Мороз.
Когда в окно с тобой смотрю,
Я снег благодарю.
А снег идёт, а снег идёт,
И всё мерцает и плывёт.
За то, что ты в моей судьбе,
Спасибо, снег, тебе.

* * *
Б. Ахмадулиной
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучаемся с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той —
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Во мне уже осатанённость!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей
соединённость
и разобщённость
близких душ!

* * *

Нас в набитых трамваях болтает,
Нас мотает одна маета,
Нас метро то и дело глотает,
Выпуская из дымного рта.
В шумных улицах, в белом порханьи
Люди, ходим мы рядом с людьми,
Перемешаны наши дыханья,
Перепутаны наши следы,
Перепутаны наши следы.
Из карманов мы курево тянем,
Популярные песни мычим,
Задевая друг друга локтями,
Извиняемся или молчим.
По Садовым, Лебяжьим и Трубным
Каждый вроде отдельным путём,
Мы, не узнанные друг другом,
Задевая друг друга, идём,
Задевая друг друга, идём.

***

Грабеж на полпути

Жил вельможа чудной–
Николай Остолопов,
не из бар был по нраву,
и не из холопов.
Поменял он с десяток чиновничьих кресел,
невесел
от прокрустовых их неудобствий для чресел,
но остался поэтом и антологистом,
и он выход из грязи нашёл,
став безвыходно чистым,
но частенько смеялись над ним,
чудаком,
доупадно,
потому что он жил и служил невпопадно.
Николай Невпопадович Остолопов
был на редкость в истории
нерасторопным.
Умудрился он в день Бородинской битвы
оказаться ограбленным,
зверски избитым,
но совсем не французами
в схватке был ранен,
а родными,
отечественными ворами
в тёмнолесье разбойничьем череповецком,
в беспределе почти уже послесоветском.
То ли просто он ехал мечтательно,
то ли
к Бородинскому полю он мчался,
к Барклаю-де-Толли.
То ли даже не знал,
что сейчас происходит великая битва,
или знал,
и до слёз ему было обидно.
И пока гренадёры
держались у Багратионовых флешей,
кистенём его стукнул
пропахший сивухою леший,
гогоча над своею добычей
разбойно, клыкасто:
«Не стесняйся-ка, барин,
да разболокайся!»
Он Андрея Болконского шпагу не поднял.
Полз по собственной крови,
оставшись в исподнем,
и куда-то,
как было, наверное, и суждено,
ускользало
украденное
Бородино…
Приустала ты, Русь,
невесёлые мысли
раскачивать на коромысле,
но, пожалуйста,
всё на чужих не свали.
С нас никто не сдирал
ни тулупчика заячьего
и ни шинели, из коей мы вышли
так по-родственному,
как свои.
От своих натерпелись ножей,
грабежей,
правежей и расстрелов.
Вся история русская –
летопись наших
родных беспределов.
И пока ожидают подмоги
Кутузов и Тушин,
кто-то может быть где-то зарезан,
задушен
или просто обобран,
как нас под шумок обобрали
паханы в Златоглавой,
во Владике
и на Урале.
…Пьер, Андрей,
вы бы нас,
хоть ползущих в крови,
подобрали…
Нас ограбили
на полпути к лучшей доле.
Если б знать –
где оно –
Бородинское поле!
Николай Невпопадович Остолопов,
неужели и мы проигрались,
великую битву прохлопав?
Неужели история нас обокрала,
в насмешку позволя
стать опять недоползками
до Бородинского поля?