человек или свинюшка, кто более матери-природе ценен?

4 комментария для “человек или свинюшка, кто более матери-природе ценен?”

1. Уважаемый Александр.
   До чего своеобразен и непредсказуем ход человеческой мысли. От запрещенной евреям «свинюшки» к золотому руну, которое «может быть, всё-таки есть?» Наверное, есть. Только у каждого свое, поскольку является символом столь вожделенных процветания и успешности. Но главное, определяющее, по-моему, заключено во внутреннем «золотом руне». Жизнь человеческая, в первую очередь, опредлеляется трудно конкретизируемым ощущением умиротворенности, благостности и покоя. Наверное, источники этого ощущения у каждого свои. У «свинюшки» это вседозволенность. Мол, как много я могу, как много мне по-силам и потому все дозволено. И распирает желание еще раз ощутить и продемонстрировать свое всемогущество, реализовать свои ничем не сдерживаемые желания.
   А что если для нашего праотца Авраама, золотой оказалась шкура овна, принесенного им в жертву Всевышнему вместо сына Ицхака? Что означает это «золотое руно»? Достойно пройденное испытание? Реализацию своего предназначения? Исполнение обязательств перед Б-гом?
   В иудаизме есть такой вид жертвоприношения (Ола), когда жертвенное животное полностью сжигалось на жертвеннике, то есть «возносилось» к Б-гу, а его шкура отдавалась коэну. Почему так и что коэн делал с этой шкурой, мне пока неясно…
   Мне довелось столкнуться с уверенностью очень многих людей, что роман «Анна Каренина» завершается самоубийством главной героини. Но это не так. Роман завершается обретением своего золотого руна Константином Левиным, которому старик-пчельник сказал, что надо жить для Б-га. Это, на мой взгляд, так замечательно написано и так связано с обсуждаемой темой, что в подтверждение не могу не привести огромную цитату, из которой ни слова не выбросишь.
   «Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое.
   «Не для нужд своих жить, а для Бога. Для какого бога? Для Бога.
   И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо жить для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для Бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усомнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?
   Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу усомниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны.
   Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для брюха. Это понятно и разумно. Мы все, как разумные существа, не можем иначе жить, как для брюха. И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно, а надо жить для правды, для Бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы людей, живших века тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и писавшие об этом, своим неясным языком говорящие то же, – мы все согласны в этом одном: – для чего надо жить и чтó хорошо. Я со всеми людьми имею только одно твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть объяснено разумом – оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь никаких последствий.
   А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня. А вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон окружающее меня, и я не замечал его!
   Какое же может быть чудо больше этого?
   Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» – думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения и, не в силах идти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
   «Да, надо опомниться и обдумать, – думал он, пристально глядя на несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом снытки. – Все сначала, – говорил он себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на нее. – Что радует меня? Что я открыл?
   Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой букашки (вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконечном! И я удивлялся, что, несмотря на самое большое напряжение мысли по этому пути, мне все-таки не открывается смысл жизни, смысл моих побуждений и стремлений. А смысл моих побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и обрадовался, когда мужик мне высказал его: – жить для бога, для души.
   Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».
   И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого безнадежно больного брата.
   В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
   Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.
   Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.
   Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя их.
   Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых он был воспитан.
   «Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
   «Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать мысль, – она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог взять его.
   Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
   И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голоду.
   И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
   «Это все само собой, – думали они, – и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек».
   «Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил природы и смысл жизни человека?» – продолжал он думать.
   «И разве не то же делают все теории философские, путем мысли, странным, не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает, и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?
   Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином боге и творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного.
   Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!
   Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!
   Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне спокойствие души? Откуда взял я это?
   Я, воспитанный в понятии бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жира беситься не зачитываются мне.
   Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь.»
   «Церковь? Церковь!» – повторил Левин, перелег на другую сторону и, облокотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к реке стадо.
   «Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? – думал он, испытывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее спокойствие. Он нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые более всего всегда казались ему странными и соблазняли его. – Творение? А я чем же объяснял существование? Существованием? Ничем? – Дьявол и грех? – А чем я объясняю зло?.. Искупитель?..
   Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне сказано вместе со всеми».
   И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое бы нарушило главное – веру в бога, в добро как единственное назначение человека.
   Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков – со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
   Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
   Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.
   «Неужели это вера? – подумал он, боясь верить своему счастью. – Боже мой, благодарю тебя!» – проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза».

   Е. Деревянеченко

   1. «Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным…»
      —-
      Уважаемая Елизавета,
      не помню, чтобы кто-нибудь написал такой подробный комментарий на мою заметку. Тем более, для такой заметки, — о свинюшках, которые мне, на самом деле, очень нравятся.
      Во многом я с Вами охотно соглашаюсь, больше — завидую.
      Попробую объяснить свою зависть, если это — «зависть».
      Ваш отрывок из Толстого, кажется, тот же, что в военной повести замечательного белорусского писателя Василя Быкова, где рассказывается о деревенском школьном учителе, читающем старшеклассникам Толстого во время немецкой оккупации.
      Не помню названия повести, главный герой — 10-классник, спасшийся от расстрела и вспоминающий после окончания войны своего Учителя, ложно обвинявшегося в сотрудничестве с немцами. Во время войны учитель читает Войну и мир. Спасая «золотое руно» в детях, то золотое руно, о котором Вы упомянули в своём комментарии .
      Вы, конечно, знаете, что у Л.Н. Толстого были сложные отношения с христианской церковью. Я же, старый иудей, в эти отношения стараюсь не вторгаться. Как и Лев Николаевич, в дьявола не верю.
      В Троицу тоже не верю; не знаю, известно ли Вам, что учения Толстого оказали сильнейшее влияние на одну из христианских ветвей — на свидетелей Иеговы.
      «Несмотря на свое (слабое) знание о бесконечном пространстве»,
      а, может быть, поэтому, я не напрягаюсь, чтобы видеть дальше тек облаков, звёзд, которые вижу, вооружённый слабым зрением своим.
      У меня попрежнему, а часто — даже больше, чем в молодые годы, — вызывают восторг те облака, звёзды, вершины деревьев, которые я вижу. И их описания у Толстого, Бунина, Ю.П.Казакова и многих других, более современных писателей и поэтов. За примером далеко ходить не буду:
      Эмили Дикинсон
      Нет лучше Фрегата — чем Книга —
      Домчит до любых берегов.
      Нет лучше Коня — чем страница
      Гарцующих стихов…
      Но что это — цитировать стихи, зачем?
      У Вас есть всё это, есть и другое:
      «Неужели это вера? – подумал он, боясь верить своему счастью. – Боже мой, благодарю тебя!» – проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза».
      Поэтому вдвойне рад, что Вы заметили, прочли и нашли время ответить на мою заметку под таким странноватым, надо сказать заглавием, и Вас это заглавие не смутило. Спасибо за всё это и не обижайтесь на мою редакцию: кое-где я исправил «б» на «Б» в вашем тексте.
      Надеюсь на будущие встречи в Блогах, Гостиной и Мастерской…
      З повагою, Александр Биргер

2. Кто о чём, а я — — о своём.
   На гитаре я не играю, стишата буду читать и чужие стишата
   публик-овать.
   Как и всё (почти всё) народонаселение необъятных просторов виртуального Мира. И поэтому, и по разным другим резонам,
   «и дальше буду так же поступать».
   «И кто бы что ни говорил, — я сам добыл и сам пропил», — ещё одна замечательная строчка В.С.Высоцкого.
   : : : :
   — Ведь есть же фрегаты, книги и стихи, которые могут
   — «домчать до любых берегов…»
   ——————
   И до хайфских, до средиземноморских. И — стоит ТОГО:

   Инна Костяковская
   Клён упирался в подоконник,
   а в небо упирался лес,
   к сырой земле склонился донник,
   прохладный ветерок исчез.
   ….
   И где-то очень близко, рядом
   звучал давно забытый джаз…
   И больше ничего не надо,
   ведь всё для счастья есть у нас…
   01.11.15
   —————————————————————-
   Всё есть у нас теперь для счастья; а прелестные строчки с «подоконником» и «донником» напоминают незабываемые строфы Ивана Алексеевича Бунина. Поэты всегда перекликаются — через любые годы и расстоянья.

3. можно закончить этот скромный комментарий, по-заимствованный у Елизаветы Д. и В сети , которая велика и обильна, как были многие страны в 4-ом и других четвёртых веках, что и неудивительно.
   Ни выборов тогда не было, «ни поборов (почти), в пути не захватит недуг» . . . потому что — какие там пути-дороги, какие «фрегаты и книги». Ни айсбергов, ни всяких рабиновичей, тихо было и благостно, как в танке «Меркада». Разве сравнить путешествие из варягов в греки с путешествиями Колумба, Миклухо-Маклая, или, страшно подумать даже, — из Северного Ледовитого мимо Альбиона, мимо Мальты в Средиземное, за золотым руном, которого нет ни на Кипре, ни в Греции, ни в Алеппе.
   Нигде его нет. Так же , как нет ни хитроумного Одиссея, ни Геракла, ни Маккавеев. Ничего и никого, нет и похожих.
   Или, может быть, всё-таки есть? А мы не знаем и пишем про выборы, про несуществующее
   (да и существовавшее ли когда-нибудь ?) золотое руно и про золотой век. Или всё-таки есть они, Маккавеи?

   Ведь есть же фрегаты, книги и стихи

   Emily Dickinson
   Эмили Дикинсон

   Нет лучше Фрегата — чем Книга —
   Домчит до любых берегов.
   Нет лучше Коня — чем страница
   Гарцующих стихов.

   Ни дозоров в пути — ни поборов —
   Не свяжет цепью недуг.
   На какой простой колеснице
   Летит человеческий Дух!

   Перевод В. Марковой

Обсуждение закрыто.