ПАСЕЧНИК ИЗ РОТТЕРДАМА

Все полезное было бы предотвращено,

если бы все грехи были строго запрещены.

Фома Аквинский

 

Если кто еще не знает: Бернард Мандевиль (1670 – 1733) родился и учился в Роттердаме, Нидерланды, в семье голландского врача. Однако вряд ли нужно специально объяснять, кто это такой – все слыхали про книгу «Басня о пчелах».

Мандевиль изучал медицину в университете Лейдена и в 1691 г. получил, так сказать, диплом врача по нервным и желудочным заболеваниям. Потом он перебрался в Лондон, занялся практикой и вскоре приобрел имя как успешный врач-психиатр.  Еще в Голландии он опубликовал три эссе на медицинские темы (на латинском языке).  В Лондоне вышли несколько его литературных эссе – на английском.  А в 1705 году вышла его поэма «Возроптавший улей, или мошенники стали честными».

Поэма имела некий читательский успех, но особо серьезного внимания не привлекла.  В 1714 г. вышла его книга: «Басня о пчелах, или частные пороки – блага для общества».  Она содержала первоначальную поэму от 1705 г., пространные комментарии к ней в прозе под отдельным заголовком «Исследование о происхождении моральной добродетели» и серию «Замечаний».  И в этот раз книга тоже прошла практически не замеченной.

Очевидно, что Мандевиль придавал большую важность своим идеям, потому что не отступался от попыток донести их до публики.

В 1723 г. Мандевиль выпустил, как было им указано, «второе издание» книги.  В ней были значительно расширены «Замечания» и добавлено «Эссе о благотворительных школах».   На сей раз книгу заметили.  Даже очень заметили.  А точнее, разразился скандал.  В 1729 г. вышла книга «Басня о пчелах, часть II – наиболее зрелый вариант.

К этому времени имя Мандевиля уже прочно было связано со скандалом 1723 г. и стало одиозным.  Принято было считать, что книги его можно читать только украдкой – ради удовольствия от его парадоксов, но ни в коем случае не рекомендовать друзьям и особенно молодежи.  Потому что для всех богобоязненных и респектабельных людей он — нравственное чудовище, идеями которого легко заразиться.  Даже само название книги «способно было у многих добрых людей вызвать род философской истерики», — по замечанию одного тогдашнего издателя.  Говорили, что знаменитый Фрэнсис Хатчесон, профессор нравственной философии в Глазговском университете, ни в одной лекции не мог обойтись без атак на книгу Мандевиля.

Естественно, чем громче было публичное возмущение, тем больше было читателей у книги.  Полвека спустя, д-р Сэмюэл Джонсон [1] упомянул, что «Басня» Мандевиля была на полках у всех молодых людей «из ложной уверенности, что это нечестивая книга».  И конечно, читал эту книгу один из студентов проф. Хатчесона, которого звали Адам Смит.  Читал ее также и молодой человек по имени Дэвид Юм.  Притом, оба – с большой для себя пользой.   «Пожалуй, нет другой сопоставимой работы, — заметил Хайек, —  о которой можно быть уверенным, что ее знали все тогдашние писатели на эти темы, — независимо от того, ссылались они на нее или нет».

Басня о пчелах

Содержание поэмы «Возроптавший улей» А. В. Аникин передает так:

Пчелиный улей» — это человеческое общество, вернее, буржуазная Англия времен Мандевиля.

Первая часть басни — достойная пера Свифта, сатира на нее. Красной нитью проходит мысль: такое общество может существовать и даже процветать лишь благодаря бесчисленным порокам, нелепостям и преступлениям, которые царят в нем. «Процветание» возможно в этом обществе лишь потому, что миллионы людей «обречены трудиться с помощью серпа и лопаты и заниматься всякой иной тяжелой работой, где эти несчастные ежедневно истощают свои силы и тела, чтобы только прокормиться».  Но и эту работу они имеют лишь потому, что богатые любят комфорт и роскошь и тратят массу денег на вещи, потребность в которых часто вызывается лишь модой, фантазией, тщеславием и т. д. Алчные сутяги-юристы, шарлатаны-врачи, ленивые и невежественные попы, драчливые генералы, даже преступники — все они, вопреки здравому смыслу, оказываются необходимы в этом обществе. Почему? Потому, что их деятельность порождает спрос на всевозможные товары и услуги, подталкивает трудолюбие, изобретательность, предприимчивость.

Итак, в этом обществе «роскошь давала занятие миллиону бедняков, а мерзкая гордыня — еще миллиону. Сама зависть и тщеславие служили трудолюбию, а их порождение — непостоянство в пище, убранстве и одежде, этот странный и смешной порок, — стал самым главным двигателем торговли».

Одним словом, торжествуют нормальные, здоровые принципы человеческого общежития…  Но пчелы ропщут на господство порока в их улье, и вот Юпитер, которому надоели их жалобы, внезапно изгоняет всякий порок и делает всех пчел добродетельными. Расточительство сменяется бережливостью. Исчезает роскошь, прекращается потребление всего, что выходит за пределы простых естественных потребностей. Ликвидируются паразитические профессии. Избавившись от шовинизма и склонности к агрессии, они «не держат больше войск за границей, смеются над своим престижем у чужеземцев и над пустой славой, которую приносят войны».

Но, о ужас! Именно это несет разруху и гибель обществу, которое Мандевиль изобразил в стихотворной форме:

Сравните улей с тем, что было:
Торговлю честность погубила.
Исчезла роскошь, спесь ушла,
Совсем не так идут дела.
Не стало ведь не только мота,
Что тратил денежки без счета:
Куда все бедняки пойдут,
Кто продавал ему свой труд?
Везде теперь один ответ:

Все без работы и без средств.

Короче говоря, начинается экономический кризис: растет безработица, товары скапливаются на складах, падают цены и доходы, прекращается строительство. [2]

 

Общая идея сформулирована так:

The worst of all multitude

Did something for the common good,

То есть:           Самый худший из всей массы

Делал что-то для общего блага. [3]

 

Вот такой парадокс предложил публике Мандевиль.  Пожалуй, это нечто большее, чем просто сатира.  Дальше мы будем называть это базовым парадоксом.   В издании 1723 года этот парадокс вынесен в подзаголовок.  «Частные пороки – польза обществу» — это и было возмутительно, поскольку звучало как  прославление человеческих пороков.

Экономические идеи «Басни»

В книге много различных экономических наблюдений и идей, не всегда целиком оригинальных, но всегда изложенных красноречиво и парадоксально.  Например, Мандевиль выдвигает очередной парадокс:  Испанию разорило изобилие денег.  Обилие золота, на которое всегда можно купить зарубежные продукты, быстро отучило народ от упорного труда.  «Испания из плодоносной и густонаселенной страны превратилась… в голую и пустынную большую дорогу, по которой золото и  серебро из Америки перевозились в остальные страны мира…»

Одной из действительно оригинальных идей Мандевиля явилось описание разделения труда.  Вот как он пишет:  «Если один целиком занимает себя изготовлением луков и стрел, тогда как другой обеспечивает пищу, третий строит жилища, четвертый изготавливает одежды, а пятый – посуду, они не только становятся полезными друг другу.  С годами их умения и занятия одним и тем же будут гораздо более совершенными, чем если бы каждому нужно было заниматься всеми пятью занятиями…

Изготовление часов достигло гораздо более высокого совершенства, чем если бы все целиком оставалось делом одного человека. Я убежден, что обильное количество часов, каким мы располагаем, а также их точность и красивость обязаны главным образом разделению этого искусства на много ответвлений…»

В своей книге Адам Смит почти теми же словами напишет потом про изготовителей луков со стрелами, жилищ, одежды… и точно так же про совершенствование талантов в выбранном занятии.  О том, что сделал Смит с идеей разделения труда, и какое значение она приобрела в его системе, нам предстоит особый разговор (см. главу 14).  Но нужно воздать должное Мандевилю: он первым отчетливо сформулировал этот принцип (на английском языке, по крайней мере).

В развитие экономической мысли (в узком значении слова) Мандевиль не внес особо серьезного вклада, и потому не может считаться большим экономистом.  Его главное достижение как мыслителя состоит в другом, но это «другое» имеет самое прямое отношение к экономике.

Непреднамеренные результаты

Дальше нам лучше последовать за Фридрихом Хайеком.[4]  Главный тезис Мандевиля явился итогом развития его базового парадокса.  Этот врач-психиатр стал действительно первым в формировании классической парадигмы спонтанного возникновения и роста упорядоченных социальных структур – закона и морали, языка, рынка, денег и технологического знания.  Все названные вещи, являясь продуктами человеческой деятельности, возникают самопроизвольно, без осознанного замысла и без целенаправленных усилий человека или группы людей.

Материи, к которым мы сейчас переходим, имеют чрезвычайное значение в современной экономической науке, в особенности, в дискуссиях о работе свободного рынка.  Хайек внес решающий вклад в развитие теории спонтанного порядка (см. главы 30 и  др.), так что его слово наиболее авторитетно для нас.

«Что я утверждаю про Мандевиля, — пишет Хайек, — это то, что догадки, к которым привела его острая проницательность, обозначают определенный прорыв в современной мысли о двойной идее – эволюции и формирования спонтанного порядка.  Это концепция, которая долго искала свой путь, к которой часто приближались близко, но ей была необходима отчетливая формулировка, ибо рационализм XVII века почти совершенно затмил более раннее продвижение в этом направлении.  Хотя Мандевиль, можно сказать, немного внес по части ответов на конкретные вопросы социальной и экономической теории, он, задавая  правильные вопросы, показал, что имеется предмет для теории в данной области.  Он никоим образом не показал, как формируется порядок без замысла, но он сделал исчерпывающе ясным, что это происходит, и тем самым поднял вопросы, к которым обратился  теоретический анализ, — сперва в социальных науках, а затем в биологии».

Вероятно, сам Мандевиль никогда полностью не понимал, в чем было его главное открытие, и потому может служить хорошей иллюстрацией к собственному тезису, замечает Хайек.

Все ли могут увидеть, куда двигался Мандевиль?  И насколько далеко он сам продвинулся?  Главный его тезис возникает лишь постепенно и, скорее, как побочный продукт его защиты базового парадокса «частные пороки – блага общества».

Если считать порочным все, что делается ради эгоистических целей, а праведным – все, что делается в исполнение правил морали, не так уж трудно показать, что большинством благ для общества мы обязаны тому, что считается пороками, говорит Хайек.  И это тоже не было новым открытием.  Наоборот, идея была так же стара, как все размышления об этой проблеме.  Не только Аквинат (см. эпиграф), идея эта была очень знакома в XVI столетии всем, кто читал Эразма, Монтеня и Ларошфуко.  «Однако, сделав своим отправным пунктом особенный моральный контраст между эгоистичностью мотивов действия и благотворностью этого действия для других, Мандевиль взвалил себе на плечи черта, от которого не смогли полностью избавиться ни он сам, ни его последователи до сего дня».

Чтобы оценить значимость его достижения, Хайек предлагает рассмотреть концептуальный контекст, который сложился вокруг этих идей за 2 тысячи лет.

Предыстория

Конечно, древние греки отдавали себе отчет в этом феномене и вытекающих из него проблемах.  И они пытались справиться с этим путем дихотомии (то есть, разделения проблемы или понятия на две части).  Они предлагали различать между естественным и искусственным.  Первое – это природный порядок вещей, не зависящий от воли людей.  Второе – это результат целенаправленных действий людей.  Эта дихотомия не оставляла места для еще одной категории порядка, который был бы результатом человеческих действий, но без сознательного их замысла.

Существование последнего тоже ощущалось, но с этим пытались справиться в рамках классической дихотомии «естественное – искусственное».  Отсюда неизбежно выходила путаница.  Одни представляли социальные институты как «естественное», поскольку они не являются итогом преднамеренного замысла.  Другие называли их «искусственными», так как они являются результатом человеческой деятельности.

Но даже в таких условиях пробивало себе дорогу более адекватное понимание.  Оно связано с общей верой в существование Провидения, претворяющего наши беспорядочные усилия в нечто благое (сравним: «нет худа без добра» и «что Бог ни делает, все к лучшему»).  Так, Аристофан писал про «старинное предание о том, что все наши глупости и тщетные усилия переворачиваются, чтобы работать для пользы общества».  Цицерон приводит слова Катона о Римском праве: эти законы совершенны, потому что они не созданы неким гением или вообще одним человеком, но многими людьми во многих поколениях; ни один из людей не обладает такой мудростью и проницательностью, чтобы предусмотреть все на будущее без настоящего опыта и испытания временем.

Данная традиция претворилась в концепцию законов природы и получила значительное развитие.  Ее теоретики, прежде чем ее в XVII в. заменила целиком рационалистическая школа «естественного права», глубоко проникли в «секреты» спонтанного развития социального порядка.  Отдельного упоминания заслуживают испанские схоласты XVI в., особенно де Молина (см. главу 3).  Хайек называет их достижения первой современной теорией общества.    Они задались вопросом: как вещи могут самоупорядочиваться, если они не были устроены сознательными усилиями государства?  Можно понять, что с подобными вопросами у духовных лиц не было проблем.  Только Бог знает все.  То, что не может быть устроено сознательными усилиями государства, вполне под силу Провидению.

Рационализм XVII века

Названное явление связано с именами Декарта, Гоббса, Лейбница и отчасти Фр. Бэкона.  Эти великие мыслители не нуждаются в особом представлении и комплиментах на наших страницах.  Однако, несмотря их замечательные достижения во многих областях, — и даже благодаря их успеху, говорит Хайек, — их учения были просто катастрофой для понимания социальных процессов.

Больше других выделяется Рене Декарт.  Для его подхода Хайек ввел особый термин: конструктивистский рационализм (и мы еще встретим это слово в последующих главах, например в гл. 50-2).  Декарт выдвинул и аргументировал  следующую идею: все культурные институты явились продуктом сознательного конструирования.  И не только это — все, что было задумано и сделано сознательно, превосходит результаты самопроизвольного развития.  Применительно к социальной области, такой рационализм поддерживался авторитетом Томаса Гоббса.

Под влиянием этого учения понятие законов природы трансформировалось.   Было: идея о том, что нечто формируется самопроизвольно путем постепенного приспособления к «природе вещей».  Стало: идея о том, что нечто может быть сконструировано человеком, наделенным «естественным разумом» (то есть, тем, кто способен познать «природу вещей»).

Эта последняя идея настолько овладела умами, что многие мыслители, даже столь выдающиеся, как Макиавелли, пытались найти у истоков социальных и культурных институтов некую выдающуюся личность.  Разновидностью указанной идеи несколько позже стал поиск какого-то изначального договора, или соглашения, положившего основу тому или иному институту (например, государству или налогообложению).

Спонтанный порядок

Сведение Мандевилем всех действий к открытому или скрытому эгоизму или себялюбию поначалу могло выглядеть вариацией на тему Гоббса.  В начале у него выглядело так, что действия человека направляются рациональными соображениями.  Но где-то глубже сидела и постепенно вызревала другого рода идея.  Не осознание ими своих действий, а подчинение институтам и традициям общества делает так, что действия людей выглядят рациональными.

Мандевиль все еще пытается показать, что действия людей направляются всего только себялюбием и спесью, однако все более проявляет интерес к источникам правил поведения, соблюдать которые заставляет их эта спесь, но происхождение и логическая основа которых остаются для них не понятными.  Уже ясно ему, что причины, по которым люди соблюдают эти правила, — это не те причины, которые сделали эти правила превалирующими.  И вот последние интригуют его чем дальше, тем больше, потому что эти правила, имеющие чрезвычайное значение для упорядоченного общественного процесса, никак не связаны с мотивами, которые заставляют людей починяться им.

Указанное развитие мысли начинает проявляться в прозаическом комментарии к «Басне» в части I  и в полной мере обнаруживается в части II.

«Социабельность человека проистекает из двух вещей, — говорится в части I, — это множественность его желаний и постоянное противодействие, которое он встречает в попытках их удовлетворить».  Эта идея иллюстрируется, в основном, примерами из экономической практики и приводит его к меркантилистским рассуждениям о благотворности роскоши (которые вызвали горячее одобрение у Кейнса).  Далее мы находим замечательное (предвосхищающее Адама Смита) описание того, как по всему свету люди трудятся ради производства одного только продукта.

«Какая суматоха должна подняться в различных частях света, прежде чем будет изготовлено тонкое пурпурное сукно, какое огромное число ремесленников и мастеровых должно быть занято этим».  Перечисляются: чесальщики шерсти, прядильщики, ткачи, суконщики, мойщик тканей, красильщик, усадчик и т.д.  А также «и другие, которые более отдалены от этого дела и, кажется, могли бы не иметь к нему отношения» — механик, оловянщик, химик…  Отсюда один шаг до явного введения понятия о разделении труда, о чем упомянуто у нас выше.

В основе всех этих рассуждений непременно должно лежать осознание или ощущение спонтанного порядка, создаваемого рынком.  Ибо очевидно, что никакой человек или управляющая комиссия не задумали и не организовали эти согласованные действия разделенного труда по всей земле.

В последнем абзаце книги Мандевиль пишет: «…в заключение повторяю тот кажущийся парадокс, суть которого излагается на титульном листе: пороки отдельных лиц при помощи умелого управления со стороны искусного политика могут быть превращены в блага для общества».  Однако на титульном листе нет ни слова про политика!  Как прикажете это понимать?  Куда подевался спонтанный порядок, если на помощь призывается «искусный политик»?

Именно такие вопросы возникли у Джейкоба Вайнера, авторитетного историка экономической мысли.  Он нашел здесь недвусмысленное высказывание против laissez faire в пользу государственного вмешательства, которое направляло бы деятельность людей к общему благу.

Это не так, объясняет Хайек.  Для начала он цитирует подзаголовок к изданию «Басни» от 1714 г.: «Некоторые рассуждения, демонстрирующие, что человеческие недостатки…  могут быть обращены на благо гражданского общества и тем восполнить недостаток моральных добродетелей».[5]  Это следует понимать в том смысле, говорит Хайек, что придание индивидуальным усилиям надлежащего направления осуществляется посредством не конкретных команд государства, но институтами и общими правилами надлежащего поведения.  Мысль, предвосхищающая указание Адама Смита об обязанности государства установить справедливые законы и охрану правопорядка.

Почему можно настаивать на таком именно понимании (в противовес пониманию Вайнера)?  Хотя бы потому, что Мандевиль пишет в той же книге, например, такое: «Эти соотношения количеств в каждом виде торговли образуются сами и лучше всего соблюдаются, если никто не впутывается и не вмешивается в это дело».   Или в другом месте он пишет о том, «как близорукая мудрость или, возможно, благонамеренные люди могут лишить нас благосостояния, которое проистекало бы спонтанно из природы каждого большого общества, если бы этот поток никто не поворачивал в сторону или не прерывал бы».

Стоит задержаться еще на одном моменте.  Один из современников Хайека высказал мнение, что Мандевиль (и затем Адам Смит) основывали свои рассуждения на «естественной идентичности интересов».  А Джейкоб Вайнер указал на концепцию «искусственной идентификации интересов», о которой говорили Гельвеций и вслед за ним Бентам, и предположил, что Гельвеций взял это у Мандевиля.

Несомненно, Гельвеций  много почерпнул у Мандевиля, говорит Хайек, но проблема в терминологии:  снова всплывает дихотомия «искусственное – естественное», которая обязательно ведет к неразберихе.  Сам же Мандевиль был озабочен тем, что институты, не созданные человеком преднамеренно, приводили к согласованию расходящихся индивидуальных интересов.  Идентичность интересов, таким образом, не является ни «естественной» (читай: независимой от институтов), ни «искусственной» (читай: устроенной сознательным согласованием).  Она становится результатом спонтанного роста институтов, которые развились потому, что они способствуют процветанию общества.

Эволюция институтов

В силу сказанного выше, понятным становится все более возрастающий интерес Мандевиля к вопросу о том, как вырастают институты, приводящие к согласованию различных интересов.   И действительно, Мандевиль предлагает настоящую теорию развития системы права, созвучную идее, которую когда-то высказал Катон.  Правовая система вырастает не как результат замысла какого-то мудрого законодателя, но как итог долгого процесса проб и ошибок.  Эту теорию Хайек называет «возможно самым замечательным из набросков об эволюции институтов в его исследовании происхождения человеческого общества» — исследовании, составляющем содержание второй части «Басни».

Центральный тезис Мандевиля звучит так: «То, что мы часто приписываем превосходству гения одного человека и глубине его прозорливости, реально обязано длительности времени и опыту многих поколений, каждое из которых очень мало отличается от других естественными задатками и проницательностью».

Применительно к системе законов, этот тезис развивается таким образом: «… очень мало таких, что являются работой одного человека или одного поколения; наибольшую часть составляет продукт объединенных усилий нескольких веков…  Мудрость, о которой я говорю, есть плод не тонкого понимания или интенсивного мышления, но основательного и обдуманного суждения, приобретенного долгим опытом в этом деле и многочисленными наблюдениями.  Такого рода мудростью и длительностью времени может быть достигнуто то, что управлять большим городом окажется не труднее, чем (прошу прощения за понижающее сравнение) ткать чулки».  Потому что, когда законы (в итоге указанного процесса) «доведены до такого совершенства, какого только может добиться искусство и человеческая мудрость, весь механизм может быть запущен и играть сам собой, не требуя умения большего, чем нужно для завода часов».

Главную идею автора – о том, что преднамеренные действия людей могут привести и часто приводят к непреднамеренным результатам, — правомерно можно было бы назвать Эффектом Мандевиля.

Последствия

Какое влияние оказал Мандевиль на последующую мысль?  Бесспорным считается, что из него вышла философия Юма.  Также очевидно его влияние на Шотландскую Школу Философии, особенно в лице Адама Фергюссона и Адама Смита.

Когда мы читаем, например, у Смита, что «руководить трудом частных лиц и направлять его к занятиям, более отвечающим интересам общества» — это такая задача, «надлежащее выполнение которой недоступно никакой человеческой мудрости и знанию», мы слышим эхо голоса Мандевиля.  То же самое, когда читаем: «Он преследует лишь собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукою направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действенным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это», мы отчетливо видим за этими словами знаменитое «частные пороки – общая польза».

Традиция, идущая от Мандевилля, включает Эдмунда Берка, через которого она попала на континент и оказала влияние на Гердера и Савиньи.  Отсюда идея эволюции стала общим местом в социальных науках XIX столетия и затем достигла кульминации в учении  Чарлза Дарвина.

А началось все с эпатирующих парадоксов…

Примечания:

[1] Сэмюэл Джонсон (1709 – 1784) – крупнейший английский поэт, моралист, эссеист, литературный критик, издатель и лексикограф  своего времени.

[2] А. В. Аникин. «Юность науки».  Стихотворный перевод дается по какому-то старому изданию – возможно, дореволюционному.  В последнем русском издании он не так удачен (Мандевиль. «Басня о пчелах».  Серия «Философское наследие».  Изд-во «Мысль», 1974).

[3] Можно перевести и так:  «Самое худшее из всего возможного делалось ради общего блага».

[4] F. A. Hayek. Dr. Bernard Mandeville.  Статья в книге:  The Trend of Economic Thinking. Liberty Fund, 1991

[5] В русском издании 1974 г. этот подзаголовок опущен.

4 комментария для “ПАСЕЧНИК ИЗ РОТТЕРДАМА

  1. «Испания из плодоносной и густонаселенной страны превратилась… в голую и пустынную большую дорогу, по которой золото и серебро из Америки перевозились в остальные страны мира…»
    ***
    Американское золото и серебро (181 тонна золота и 16 тысяч тонн серебра за 150 лет) кроме всего вызвали в Испании жуткую инфляцию при замораживании средней зарплаты (дохода) — это тоже надо вспомнить. Одновременно с этим и вне зависимости от золота в Европу ушли важнейшие отрасли промышленности (ткацкая, например). Плюс значительный отток (240 тысяч человек за первые 100 лет) самых энергичных людей. Плюс непомерные госрасходы на войны с Англией, Францией, Нидерландами (после английской победы). Там было много факторов, связанных с колонизацией Нового света.
    Не надо забывать и услугу, которую Испания, сама того не желая, оказала всей Европе — а именно Испания разорвала мусульманскую удавку на шее Европы. Сначала военным путем Реконкисты, а затем золотой рекой, которая дала возможность вернуть денежную ликвидность европейским валютам и заплатить и избавиться от страшных долгов мусульманским странам. Плюс остались деньги на инновации и инвестиции — важнейший фактор последующей индустриальной революции. Испания, если так можно сказать, пожертвовала собой, чтобы спасти Европу.
    Но это к делу Мандевилля не относится. А относится идея и воплощение идеи Мэдисона о создании БОЛЬШОГО Союза, где бесконечное количество взаимоисключающих интересов будет одновременно, само по себе, без директивного руководства и государственного вмешательства способствовать развитию и процветанию общества. Отсюда — успех Конституции и успех создания Америки. Путем проб и ошибок, без ценных указаний какого бы то ни было фюрера или партии. Точно по Мандевиллю.
    Но вот что интересно, сейчас проверил пяток больших биографий главных отцов-основателей — нигде в алфавитном указателе нет упоминания фамилии Мандевилля. Даже в биографии Мэдисона. Интереснейший вопрос — знали ли они о нем*

    1. Игорь, знал ли Мэдисон про Марндевиля — у меня сведений нет. Может, да, а может, и нет.
      Вам ведь известно, какой восторг вызвала у Джефферсона книга Дюстюта де Траси — слабый отблеск книги Адама Смита. Последняя вышла точно в год провозглашения Декларации независимости.
      А вообще на Смита они ссылались ? Попробуйте посмотреть.
      Это ведь он написал, что искусственно держать целую нацию в положеннии покупателей достойно лишь нации лавочников. Он очень пристально следил за тем, что происходило тогда в Америке…

  2. На данный момент — это самая интересная статья в этой серии.
    Основной вывод статьи: решающая важность спонтанного / эволюционного развития социальных институтов общества — как итог долгого процесса проб и ошибок, но не как результат преднамеренного замысла каких-то мудрых людей, который часто приводит к непреднамеренным результатам.

    Также, моя любимая этология (наука о поведении животных) как раз пробует объяснить природу очень важных наблюдений из этой статьи: «правила, имеющие чрезвычайное значение для упорядоченного общественного процесса, никак не связаны с мотивами, которые заставляют людей подчиняться им», «Не осознание ими своих действий, а подчинение институтам и традициям общества делает так, что действия людей выглядят рациональными».

    Например, этология очень просто объясняет парадокс «Частные пороки – польза обществу» (сама зависть и тщеславие служили трудолюбию: богатые любят комфорт и роскошь и тратят массу денег на вещи, потребность в которых часто вызывается лишь модой, фантазией, тщеславием):
    спонтанное развитие (поведения животных или институтов общества) происходит ТОЛЬКО при особых условиях, например люди осуждают «частные пороки», а у зверей — естественный отбор НЕ является результатом внутри-видовой конкуренции. Если это не так, то происходит именно спонтанное само-разрушение (биологического вида или человеческого общества, например «обратная эволюция» фазана-аргуса).
    Так что нет тут никакого парадокса: если общество осуждает частные пороки — то даже они, в конце концов, пойдут ему на пользу. Но если общество принимает частные пороки — то оно, в конце концов, обречено в любом случае.

  3. Bernard Mandeville.
    ВОЗРОПТАВШИЙ УЛЕЙ, ИЛИ МОШЕННИКИ, СТАВШИЕ ЧЕСТНЫМИ
    * * *
    В просторном улье пчелы жили,
    Имелось все там в изобилье;
    И множились науки в нем,
    И шел промышленный подъем;
    Закона и оружья сила
    Его величие хранила;
    И каждой новою весной
    Он порождал за роем рой.
    Ни деспота не знал он власти,
    Ни демократии напасти;
    Им управлял король, чей трон
    Законом был давно стеснен.
    Так жили пчелы жизнью вольной,
    Но были вечно недовольны.
    Ну, словом, был пчелиный рой
    Во всем похож на род людской…
    Враги — и те, хоть не желали
    Того, друг другу помогали;
    И добродетели одних
    Питали слабости других.
    Здесь жадность, будучи истоком
    Всех зол, губительным пороком,
    Себя связала с мотовством —
    Сим благороднейшим грехом;
    Здесь роскошь бедных выручала
    Тем, что работу им давала;
    Ей гордость в этом помогала;
    А зависть и тщеславье тут
    Облагораживали труд.
    К тому ж у этого народа
    На все менялась быстро мода;
    Сей странный к перемене пыл
    Торговли двигателем был.
    В еде, в одежде, в развлеченье —
    Во всем стремились к перемене;
    И образцы новейших мод
    Уж забывались через год…
    . . . Один богач — как раз из тех,
    Кто жил, обманывая всех, —
    Орал, что к светопреставление
    Ведут все эти преступленья.
    И кто же тот разбойник был,
    Кого так люто он бранил?
    Прохвост-перчаточник, продавший
    Ему овчину вместо замши.
    Прекрасно шли у пчел дела,
    И польза всем от них была,
    И все же все кричали: «Боги,
    Хотим жить честно! Будьте строги!»
    Услышав их мольбы, Гермес
    Лишь усмехнулся; но Зевес
    Сказал, сверкнувши гневным оком:
    «Что ж, это будет им уроком».
    И вот — о чудо из чудес! —
    Из жизни пчел обман исчез;
    Забыты хитрости и плутни,
    Все стали честны, даже трутни;
    И вызывает только стыд
    У трезвых пчел их прежний быт.
    О славный улей! Даже жутко,
    Какую с ним сыграли шутку!
    За полчаса по всей стране
    Продукты снизились в цене;
    Все сняли маску лицемерия
    И жаждут полного доверья;
    Презрела роскошь даже знать;
    Ну прямо улей не узнать.
    Заимодавцам нет заботы,
    И адвокаты без работы,
    Поскольку сразу должники
    Вернули с радостью долги;
    А кои возвратить забыли,
    Тем кредиторы долг простили.
    За прекращеньем многих дел
    И род судейских поредел;
    Последним туго, как известно,
    Когда дела ведутся честно:
    Доходов не приносит суд,
    И из судов они бегут.
    Одних преступников казнили,
    Других на волю отпустили.
    Едва застенок опустел,
    Оставшись вовсе не у дел,
    Из улья отбыла Фемида,
    А с ней — ее большая свита…
    Верховный жрец теперь всецело
    Отдал себя святому делу
    И голос свой подать не смел
    При разрешенье светских дел.
    Зато любой бедняк и нищий
    Могли найти в его жилище
    Чем подкрепиться: хлеб и эль,
    А путник — теплую постель.
    Министры поняли, что надо
    Жить скромно на свои оклады;
    И нетерпим стал с этих пор
    К любому жульничеству двор…
    Досель на каждом злачном месте
    Сидело по три чина вместе,
    Дабы друг другу не давать
    Чрезмерно много воровать;
    Они друг друга наблюдали
    И вскоре вместе плутовали.
    А ныне лишь один сидел,
    Другие были не у дел.
    Всё пчелы для уплаты долга
    Распродают: отрезы шелка,
    Кареты, дачи, скакуны
    Идут с торгов за полцены.
    Им честь диктует бедняками
    Скорее быть, чем должниками.
    . . . Куда ни глянь — не то, что было:
    Торговлю честность погубила,
    Осталась уйма пчел без дел,
    И улей быстро опустел.
    Нет богачей, пропали моты,
    Что деньги тратили без счета;
    Занятья где теперь найдут
    Все те, кто продавал свой труд?
    Конец закупкам и заказам —
    И производство гибнет разом;
    Везде теперь один ответ:
    «Нет сбыта — и работы нет».
    На землю даже пали цены;
    Сдают внаем дворцы, чьи стены
    Само искусство возвело;
    И, удивленные зело,
    Печально зрят сей строй убогий
    Их охраняющие боги.
    Без дела плотник, камнерез,
    На их работу спрос исчез;
    Пришло в упадок, захирело
    Градостроительное дело;
    И живописца дивный труд
    Уж никому не нужен тут.
    У пчел мизерные оклады,
    На день хватает — ну и рады,
    И больших нет у них забот,
    Чем оплатить в таверне счет.
    Теперь кокетки записные
    Не носят платья золотые;
    Не закупает крупный чин
    Ни дичи, ни французских вин;
    Да и придворный равнодушен
    К тому, что подают на ужин,
    Которому теперь цена
    Не та, что в оны времена.
    Еще совсем недавно Хлоя
    Богатства ради и покоя
    Толкала мужа своего
    На плутовство и воровство;
    Теперь пускает в распродажу
    Златую утварь, мебель даже —
    Те вещи, ради коих рой
    Творил в Вест-Индии разбой.
    Пришли иные в улей нравы;
    Забыты моды и забавы;
    Нет шелка, бархата, парчи —
    Не ткут их более ткачи.
    Беднее стали все раз во сто,
    Зато все дешево и просто,
    Зато обрел пчелиный рой
    И мир, и счастье, и покой.
    Берут лишь то, что даст природа;
    Сады растут без садовода
    И глаз не радуют плодом,
    Взращенным знаньем и трудом.
    Уж не плывут в чужие страны
    Судов торговых караваны;
    Нигде не видно ни купцов,
    Ни финансистов, ни дельцов;
    Ремесла все пришли в расстройство;
    Бич трудолюбия, довольство,
    Мешает выгоду искать
    И большего, чем есть, желать.
    И тут на улей опустелый
    Коварные соседи смело
    Со всех сторон пошли войной;
    И закипел кровавый бой!
    И год и два — враги все рвутся;
    Отважно, храбро пчелы бьются;
    Их мужество в конце концов
    Спасает улей от врагов.
    Победа! Но победа рою
    Досталась дорогой ценою:
    Мильоны пали, и страна
    Была вконец разорена.
    Финал послужит всем уроком:
    Покой — и тот сочтя пороком,
    Проникшись духом простоты
    И первородной чистоты,
    Настолько пчелы опростели,
    Что все в дупло перелетели,
    Где, честной бедностью своей
    Гордясь, живут до наших дней.
    . . . . . . МОРАЛЬ
    Да будет всем глупцам известно,
    Что улей жить не может честно.
    В мирских удобствах пребывать,
    Притом пороков избежать —
    Нельзя; такое положенье
    Возможно лишь в воображенье.
    Нам — это все понять должны —
    Тщеславие, роскошь, ложь нужны;
    В делах нам будучи подмогой,
    Они приносят выгод много.
    Конечно, голод — это зло;
    Но без него бы не могло
    Раздобывать себе съестное,
    Расти и крепнуть все живое.
    Лоза плодов не принесет,
    Пока дикаркою растет;
    Чтоб зрели грозди винограда,
    Лозу не раз подрезать надо;
    Но вот подвязана она,
    Вся ссохлась, вся искривлена,
    А сколько нам дает вина!
    Так и порок полезен людям,
    Когда он связан правосудием.
    Чтоб стать народ великим мог,
    В нем должен свить гнездо порок;
    Достатка — все тому свидетель —
    Не даст ему лишь добродетель.
    И те, кто век вернет иной,
    Прекраснодушный, золотой,
    Верша все честными руками,
    Питаться будут желудями.

Обсуждение закрыто.