ВЕНА

Вена

В своем прославленном романе Роберт Музиль, описывая «исчезнувшую страну» (Австро-Венгерскую империю) которая у него называется «Какания», писал, что  там «только гения считали болваном, но болвана гением, как то случалось в других местах, никогда не считали».  Однако заключил он свое описание так: «несмотря на многое, что говорит об обратном, Какания, может быть, все-таки была страной для гениев; и наверно потому она и погибла». [1]

Трудно сказать, бывало ли в Европе что-либо подобное интеллектуальному и культурному расцвету Вены XIX — начала XX столетий.

Музыка первым делом: Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Брамс, Брукнер, Малер, Ново-венская школа…  Всемирно известные Венская опера и Венская филармония.   Конечно же Венский Вальс и его вершина — Иоганн Штраус.  Оперетты Франца Зуппе и опять же Штрауса.  Проза Кафки и Музиля.  Психоанализ Фрейда и Адлера.  «Пол и характер» Вейнингера.  Философия Маха, Карнапа, Поппера, Витгенштейна, Франца Брентано и Эдмунда Гуссерля… Все это – Вена.   И теоретический прорыв Карла Менгера в экономику индивидуального выбора – тоже Вена.

 

Почему так случилось?  В своих воспоминаниях Мизес отмечает, что до конца XVIII в. Австрия оставалась «чужаком» в интеллектуальном развитии Европы.   Когда Лейбниц и, позже, Юм посетили Вену, не нашлось никого, кого бы интересовали их работы (кроме Принца Евгения Савойского, который был французом и воспитывался во Франции).

Вплоть до второй половины XIX столетия ни один австриец (кроме Больцано) не внес какого-либо вклада в философскую или историческую науку.  Никто не слыхивал о научных достижениях, которые можно было назвать «австрийскими».

 

Мизес подчеркивал большую роль либеральной Конституции 1876 г., обеспечившей всем подданным гражданские права и свободы, включая отмену цензуры.   Хайек же писал, что и сам не понимает, почему все это случилось, «и можно ли вообще объяснить подобные явления исчерпывающим образом.  Достаточно отметить, — пишет он, — что период интеллектуального расцвета в точности совпал с победой политического либерализма в этой части мира и ненадолго пережил господство либеральной мысли».

Мизес замечает также, что большинство из тех, кто прославил Вену, не были венцами по рождению, но прибыли туда из провинций Империи или даже из других стран. [2]  Замечание в точку.  Вена была столицей интеллектуальных талантов Европы, как Париж – европейской столицей богемы.

 

А теперь – соответствующий отрывок из романа Музиля.

 

Какания

В том возрасте, когда еще придают важность портняжным и цирюльным делам и любят глядеться в зеркало, часто представляют себе также какое-то место, где хочется провести жизнь, или по меньшей мере место, пребывание в котором импонирует, даже если чувствуешь, что тебя лично туда не очень-то тянет. Такой социальной навязчивой идеей давно уже стало подобие сверхамериканского города, где все спешат или стоят на месте с секундомером в руке.

Воздух и земля образуют муравьиную постройку, пронизанную этажами транспортных магистралей. Надземные поезда, наземные поезда, подземные поезда, люди, пересылаемые, как почта, по трубам, цепи автомобилей мчатся горизонтально, скоростные лифты вертикально перекачивают человеческую массу с одного уровня движения на другой; в узловых точках люди перескакивают с одного средства передвижения на другое, всасываются и подхватываются, без раздумья, их ритмом, который между двумя разражающимися громом скоростями делает синкопу, паузу, маленькую пропасть в двадцать секунд, торопливо обмениваются несколькими словами в интервалах этого всеобщего ритма.

Вопросы и ответы пригнаны друг к другу, как детали машин, у каждого человека есть строго определенные задачи, профессии собраны в группы по определенным местам, едят на ходу, развлечения собраны в других частях города, и опять же в каких-то других стоят башни, где находишь жену, семью, граммофон и душу.

Напряженность и расслабленность, деятельность и любовь точно разграничены во времени и распределены после основательной лабораторной проверки. Столкнувшись в какой-либо деятельности с затруднением, дело просто бросаешь, ибо находишь другое дело или при случае лучший путь, или другой находит путь, с которого ты сбился, это совсем не беда, ведь ничто не транжирит столько общей энергии, сколько самоуверенная убежденность, будто ты призван не отступаться от какой-то определенной личной цели.

В пронизанном силовыми линиями коллективе любой путь ведет к хорошей цели, если слишком долго не мешкать и не размышлять. Цели поставлены вкоротке; но и жизнь коротка, от нее получаешь, стало быть, максимум достижимого, а больше человеку и не надо для счастья, ведь то, чего достигаешь, формирует душу, а то, чего хочешь, но не достигаешь, только искривляет ее; для счастья совершенно неважно то, чего ты хочешь, а важно только, чтобы ты этого достиг. Кроме того, зоология учит, что из суммы неполноценных особей вполне может составиться гениальное целое.

Нет никакой уверенности, что так оно и должно быть, но такие представления входят в дорожные сны, в которых отражается чувство безостановочного движения, нас захватившего. Они поверхностны, тревожны и коротки. Бог знает, что будет на самом деле. Можно подумать, что мы каждую минуту держим начало в своих руках и должны составлять план для всех нас.

Не нравится нам эта штука со скоростями — так затеем другую. Например, что-нибудь совсем медленное, с колышущимся, как покрывало, таинственным, как моллюск, счастьем и с глубоким коровьим взором, о котором мечтали уже греки.

Но дело обстоит вовсе не так. Штука эта держит нас в своих руках. Едешь в ней днем и ночью, да еще делаешь при этом всякую всячину — бреешься, ешь, любишь, читаешь книжки, выполняешь свои профессиональные обязанности, как если бы четыре стены стояли на месте, и страшновато тут только, что стены едут, а ты этого не замечаешь, и выбрасывают вперед свои рельсы, как длинные, изгибающиеся щупальца, а ты не знаешь — куда.

А кроме того, хочется ведь еще, по возможности, самому принадлежать к силам, которые направляют поезд времени. Это очень неясная роль, и случается, что, выглянув после долгого перерыва наружу, видишь: пейзаж изменился; что пролетает мимо, то пролетает, ибо иначе не может быть, но при всей твоей покорности все большую власть приобретает чувство, будто ты проскочил мимо цели или попал не на ту линию.

И в один прекрасный день возникает неистовая потребность: сойти, спрыгнуть! Ностальгическое желание быть задержанным, не развиваться, застрять, вернуться к точке, лежащей перед не тем ответвлением! И в старое доброе время, когда еще существовала на свете Австрийская империя, можно было в этом случае покинуть поезд времени, сесть в обыкновенный поезд обыкновенной железной дороги и вернуться домой.

Там, в Какании, этом уже исчезнувшем, непонятном государстве, которое в столь многих отношениях было, хотя это и не признано, образцовым, тоже существовал темп, но темп не слишком большой. Стоило на чужбине подумать об этой стране, как перед глазами вставало воспоминание о белых, широких, благополучных дорогах времен пеших походов и нарочных, дорогах, тянувшихся по ней во всех направлениях, как реки порядка, как полосы светлого солдатского тика, и обнимавших земли бумажно-белой рукой управления.

И какие земли! Были там ледники и море, Карст и чешские нивы, ночи на Адриатике в неугомонном звоне цикад, и словацкие деревни, где дым выходил из труб, как из вывернутых ноздрей, а деревня лепилась между двумя холмиками, словно земля приоткрыла губы, чтобы согреть между ними свое дитя. Конечно, по этим дорогам катились и автомобили, но не слишком много автомобилей!

Готовились к покорению воздуха, здесь тоже, — но не слишком интенсивно. Время от времени отправляли судно в Южную Америку или Восточную Азию — но не слишком часто. Не было честолюбия мировой экономики и мирового господства.

Находились в середине Европы, где пересекаются старые оси мира; слова «колония» и «заморские земли» отдавали чем-то еще совершенно не изведанным и далеким. Знали роскошь — но, боже упаси, не такую сверхутонченную, как французы. Занимались спортом — но не так сумасбродно, как англосаксы. Тратили невероятные суммы на войско — но как раз лишь столько, чтобы прочно оставаться второй по слабости среди великих держав.

Главный город тоже был несколько меньше, чем все другие крупнейшие города мира, но все-таки значительно больше, чем просто большие города. И управлялась эта страна просвещенным, малоощутимым, осторожно срезавшим острые углы способом, управлялась лучшей в Европе бюрократией, которую можно было упрекнуть только за одну ошибку: гениальность и гениальную предприимчивость частных лиц, не привилегированных на то родовитостью или государственным заданием, она воспринимала как нескромность и наглость. Но кому охота, чтобы ему указывали неправомочные! А к тому же в Какании только гения всегда считали болваном, но болвана гением, как то случалось в других местах, никогда не считали.

Вообще сколько поразительных вещей можно рассказать об этой исчезнувшей Какании! Она была, например, Кайзерско-Королевской и Кайзерской и Королевской; одну из этих двух помет «к. к.» или «к. и к.» носили там каждая вещь и каждое лицо, но все-таки требовалось тайное знание, чтобы безошибочно различать, какие установления и какие люди должны называться «к. к.», а какие «к. и к.».

Письменно она именовалась Австрийско-Венгерской монархией, а в устной речи позволяла называть себя Австрией — именем, стало быть, которое она сняла с себя торжественной государственной присягой, но сохраняла во всех эмоциональных делах в знак того, что эмоции столь же важны, как государственное право, а предписания не выражают истинную серьезность жизни.

Она была по своей конституции либеральна, но управлялась клерикально. Она управлялась клерикально, но жила в свободомыслии. Перед законом все граждане были равны, но гражданами-то были не все.

Имелся парламент, который так широко пользовался своей свободой, что его обычно держали закрытым: но имелась и статья о чрезвычайном положении, с помощью которой обходились без парламента, и каждый раз, когда все уже радовались абсолютизму, следовало высочайшее указание вернуться к парламентарному правлению.

Таких случаев было много в этом государстве, и к ним относились также национальные распри, что по праву вызывали любопытство Европы и сегодня освещаются совершенно неверно. Они были настолько ожесточенны, что из-за них по многу раз в году стопорилась и останавливалась государственная машина, но в промежутках и паузах государственности царило полное взаимопонимание и делался вид, будто ничего не произошло. Да по-настоящему и не происходило ничего.

… Какания, хотя мир не знал о том, была самым передовым государством; это было государство, которое только как-то мирилось с самим собой, в нем ты был негативно свободен, постоянно испытывал чувство недостаточности причин для собственного существования, и великая фантазия неслучившегося, или случившегося не раз навсегда, омывала тебя, как дыхание океанов, из которых вышло человечество.

«Так уж получилось», — говорили там, когда другие люди в других местах полагали, что произошло Бог знает что; это было самобытное выражение, в атмосфере которого факты и удары судьбы делались легкими, как пушинки и мысли. Да, несмотря на многое, что говорит об обратном, Какания, может быть, все-таки была страной для гениев; и наверно потому она и погибла.

 

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] «Человек без свойств». Шуточное название объясняется ниже.

[2]  По контексту, он не имел в виду музыкантов, хотя и здесь та же история.  Гайдн, Моцарт, Бетховен, Брамс, Зуппе, Малер, Брукнер не были уроженцами Вены.

10 комментариев для “ВЕНА

  1. А евреи? Какие евреи жили в Вене!
    «Мир принес с собой перемены, новые люди появились в городе. Ликвидированы убежища для перемещенных лиц, открылись границы. Вернулся и Давид Голь, чтобы рассказывать всякие ужасы. В неописуемой тесноте, в грязи, а порой и вовсе без крыши над головой провел он там три года. «Есть там дают?» — нет, не давали. Люди рыли голыми руками землю, выкапывали кости и глодали их с голодухи. Там было куда хуже, чем на поле боя. Лоб его стал выше, виски побелели, а глаза обрели новое выражение — взгляд, обращенный внутрь, как у того, кто повидал нечто такое, что не ведомо прочим людям. Прибыла из Вильны жена Меира Зилпера с маленькой дочерью. Отец, держа малышку за руку, в своей зеленой шинели, развевающейся на осеннем ветру, повел ее по улицам Вены — что за трогательная картина! Издали она казалась милой девочкой, но если присмотреться, можно было заметить легкое воспаление в карих глазах, глазах черты оседлости, что напомнило ему все мрачное и убогое, что оставлено там, на родине, и уничтожило остатки тоски по ней. Как торопливые клочья рассеянной тучи, как последнее напоминание о пронесшейся и утихшей буре, прибыли из тех краев смуглые молодые люди с баулами на плечах и толпами, как новобранцы, устремились к дверям комитетов и союзов. Это были «халуцим» — готовые на труд и на подвиг подвижники, направлявшиеся в Эрец-Исраэль. Ими занимался Вальдшнеп, доктор из Галиции, — изучал их своими насмешливыми глазами. В тот час навстречу им летел из Эрец-Исраэль иерусалимский писатель Шломо Пик — «вдохнуть Европы». Он сам принадлежит Эрец-Исраэль, и душа его принадлежит Эрец-Исраэль, этой стране, которой и он как-никак немало посодействовал в ее строительстве — не мотыгой, правда, и не топором, но острым и беспощадным своим пером, которым без устали преследует беззаконие и несправедливость, где бы они ни скрывались. Там, в Эрец-Исраэль, он сидит среди народа своего, в доме своем, в то время как здесь нет у него почвы под ногами. Здесь передвигается он с трудом, словно лишившись опоры, и в трамвае, полном людей, стоит и покачивается, готовый упасть. И торопится «вдохнуть Европы», хватается подряд за все газеты, с жадностью прочитывает центральные статьи, неутомимо посещает театры и концерты, с трепетом и восторгом слушает музыку, укладывает все это бережливо и заботливо в свой багаж и — летит обратно в Эрец-Исраэль».
    (ГЕРШОН ШОФМАН. В ОСАДЕ И В НЕВОЛЕ)

  2. Вена действительно торчит на Австрии, как цветной прыщ. Империя, эмблемой которой она была, обрушилась в одночасье, и город не сумел найти новую роль, так и оставшись воплощенным воспоминанием о блистательных временах. А мог бы… Лондон из столицы громадной империи, над которой не заходило солнце, утрачивая контролируемые территории, накапливал деньги и остался одной из считанных финансовых столиц мира. Париж подпер себя высокомерием. и оно, довольно неожиданно, оказалось довольно мощной подпоркой. А у Вены не осталось ничего, кроме комплекса неполноценности и лишь сравнительно недавно она стала от этого комплекса избавляться. Город либерализируется быстрыми темпами: в Альбертине, куда современных художников и близко не подпускали, теперь широко для них раскрыты двери; в филармонии регулярно проводятся концерты современной классики и т.д. — попав в EU, Вена почувствовала себя в привычном окружении чего-то большого.
    Евгений Михайлович, спасибо за отличный материал. А Музиль… ну как его можно не любить.

    1. Обрати, Юлий, внимание на два момента: (1) чем сильна была Вена и (2) замечание Хайека.
      Про (1) — это не финансы и не столичная фанаберия. Видимо, это неуловимый словами душевный климат, который сложился сам собой и постепенно стал втягивать в город таланты из провинций Империи, а потом из др. стран Европы.. Там были раскрепощенность, чувство достоинства и прочее из факультета ненужных вещей . Не зря Хайек заметил, что все это ненадолго пережило конец политического либерализма и либеральной мысли.
      Очень интересно писал о Вене того периода Мамардашвили.

  3. Великолепное эссе.
    Есть ещё один важный элемент страны Австрия или того, что осталось от относительно малой среднеевропейской державы с громадной, не по росту, столицей. Этот элемент: — чудесные ландшафты и австрийская эстетика. Ещё сегодня постоянно появляются новые имена замечательных австрийских художников, композиторов, дизайнеров, архитекторов….
    Какания «…была по своей конституции либеральна, но управлялась клерикально. Она управлялась клерикально, но жила в свободомыслии. Перед законом все граждане были равны, но гражданами-то были не все.» При всей красоте Австрии и Вены Какания осталась убеждённо антисемитской страной.
    А в центре..Берлина,, на Курфюрстендам, стоит дом с мемориальной доской на стене, где Музил работал над своим так и не законченным романом, которым сегодня так гордятся австрийцы..

  4. По-моему, где-то у Музиля сказано, что разница между Веной и Берлином — в отношении к проблемам. В Берлине всякая проблема серьезна, но ни одна из них не безнадежна. В Вене — наоборот. Всякая проблема безнадежна, но ни одна из них не серьезна …

    1. Разве мы с Вами, Борис Маркович, могли предположить каких-нибудь 160 лет назад, что Вену (!!!) кто-то станет сравнивать с уютным, но обыденным Берлином? Никак не могли.
      Евгений Михайлович, спасибо! Очерк звучит неожиданно и освежающе.

  5. Очень интересная заметка.

    Думая о роли личности в истории, я все чаще прихожу к выводу, что роль личности огромна и недооценена. Та Вена, интеллектуальная и либеральная, — творение рук одного человека: долгоправящего монарха Франца-Иосифа I. Но в музыкальном отношении она и Австрии были великими, благодаря просвещенной монархии, уже в 18-м веке. Разве весь Моцарт не уложился в тот период?

    Любопытно сравнение двух стодиц — Вены и Будапешта — сегодня. Будапешт сомасштабен стране, над которой он председательствует. А ультрапомпезная Вена, все еще в конце 19 века по своей архитектуре, совершенно забыла, какой малозначительной страной является современная Австрия.

  6. Эта статья, а также другие, опубликованные в блогах, добавлены к списку Ваших статей в авторской справке.

  7. Евгений Михайлович,
    Отрадно знать, что в любви к Музилю я не одинок 🙂

    1. Надеюсь, Борис Маркович, мы с вами не одиноки.

Обсуждение закрыто.