О поэтичности иврита как древнего языка

Инна Беленькая

О ПОЭТИЧНОСТИ ИВРИТА КАК ДРЕВНЕГО ЯЗЫКА.

Для нас давно стали привычными выражения «библейская образность», «библейская поэзия», отражающие неповторимое художественное своеобразие Книг Священного Писания. Все библейские тексты поэтичны. Чисто стихотворными книгами являются Псалтир, Книга Притчей, Песнь Песней, Книга Иова, Экклесиаст, Плач Иеремии. Тексты Пятикнижия написаны особой ритмизованной прозой, которая часто переходит в стихи. И хотя в библейском иврите нет слова для обозначения поэзии, тем не менее, к древнееврейскому стиху применимы все современные модели стихосложения.

Надо заметить, что в плане поэтичности древней литературы, Библия не составляет исключения. Самые древние литературные тексты (египетские, шумерские, аккадские и др.) также имели стихотворную форму.

Какова же природа поэтичности древних текстов? Что лежит в ее основе?

Согласно исследователям, «опорой для древнееврейской литературы стало устное народное творчество. ТАНАХ отразил восходящие еще к языческим временам народные представления, поверья, обряды, а также и фольклорные формы поэзии (а они во многом сходны у разных народов)»[1].

По словам Андрея Десницкого, ученого библеиста, автора фундаментального труда «Поэтика библейского параллелизма», «переход от устного исполнения к письменному тексту есть не просто автоматическая фиксация некоей последовательности звуков и слов на бумаге, папирусе или глиняной табличке. Это прежде всего переход от фольклора к литературе, от переменчивой сказительской фантазии к канонической монолитности священного Писания… Изучая дошедшие до нас письменные тексты древнего Ближнего Востока, не исключая и Библии, мы не должны забывать, что, по сути дела, говорим о верхушке айсберга – о произведениях, которые венчают собой многовековую устную традицию»[2].

На образность, поэтичность древнего языка издавна указывали многие мыслители. «Образный язык родился первым своим подлинным именем вещи были названы, когда их увидели в их истинной форме. Сперва изъяснялись поэтически, рассуждать принялись лишь долгое время спустя», писал Жак Жан Руссо.
«Первые общественно слабо организованные люди – гениальные творцы в образах, великие поэты», в полном согласии с этим писал Н.Я Марр.
По утверждению ученых, мышление и слово на ранней исторической стадии – эпохе мифотворчества — было полностью поэтическим.
«Аналогия поэтического народного творчества с созданием языка во многих случаях поразительна», писал русский ученый А.А.Потебня. Поэтому он считал, что привлечение народно-поэтических произведений для исследования раннего языкотворчества имеет принципиальный характер, поскольку позволяет присутствовать как бы при самом зарождении языка.
Взгляды Потебни полностью разделял ученый филолог А.Н. Веселовский. По его словам, «поэтический язык находится в неразрывной связи с языком первобытного человека», с учетом тождества поэтического языка с мифическим.

Из сказанного со всей очевидностью явствует, что поэтичность имманентна древнему языку, составляет сущность его природы. Поэтому применительно к лингвистике «поэтику можно рассматривать как составную часть лингвистики», по словам известного ученого лингвиста Р.Якобсона. — Отрыв поэтики от лингвистики представляется оправданным лишь в том случае, если сфера лингвистики незаконно ограничивается — например, если считать, как это делают некоторые лингвисты, что предложение есть максимальная подлежащая анализу конструкция, или если сводить лингвистику либо к одной грамматике, либо исключительно к вопросам внешней формы без связи с семантикой»[3].
Какие же фонетические и семантические особенности древнего словотворчества можно отнести, по нашим понятиям, к поэтическим средствам? Что собой представлял древний язык? На чем зиждется тождество мифического образотворчества и поэтического языка?

Эти вопросы напрямую сопряжены с научными воззрениями на особенности древнего архаического мышления, которые откладывали свой отпечаток на древнее языкотворчество. Еще Леви-Брюль подчеркивал особый способ мышления первобытного человека, отличающийся качественно от мышления современного человека. Если с точки зрения содержания представлений, первобытное мышление можно назвать мистическим, то с точки зрения ассоциативных связей, оно по определению Леви-Брюля, является пралогическим. Древняя языковая мысль устанавливала такие связи между различными явлениями природы и предметами, которые с позиций современного логического мышления, кажутся непонятными и необычными.

В этом плане характерно высказывание А.Десницкого, исследующего поэтику библейских текстов. Он пишет об «удивительном для нас свойстве архаического сознания проводить нелогичные или, лучше сказать, внелогические связи между предметами и явлениями и обозначающими их словами»
« В наш достаточно рационалистический век мы привыкли к однозначности понятий. Мы живем в мире, где информацию принято преподносить линейно, четко указывая разделы и ссылки, плавно и логично переходя от одной темы к другой; где в информационном поле властвуют законы стандарта, логики и простоты… Но библейским авторам он был неведом»
Современный человек четко знает (хотя иногда предпочитает об этом забывать), что «А похоже на Б» вовсе не означает «А и Б – одно и то же». Но если обратиться к самым древним временам человечества, от которых до нас дошли языковые свидетельства, то мы видим, что в этих языках не всегда возможно провести границу между отождествлением, сравнением и метафорой»[4].

Исследованию закономерностей древнего архаического мышления посвящены работы Э.Кассирера, Г.Узенера, Н.Я.Марра, О.М.Фрейденберг, И.Г.Франк-Каменецкого и др. Они показали, что язык и миф – параллельные явления, выросшие на общей базе первобытного мышления. Это позволяет говорить о тождестве мифологического образотворчества с первично языковыми явлениями, а также проникнуть в тайны зарождения, как мифического образа, так и возникновения языка. Образ создает слово, поэтому возникновение мифа не отличается от возникновения слова.

Особенности смысловой системы первичных человеческих стадий, архаической семантики исчерпывающим образом исследованы в трудах О. М.Фрейденберг. Но Десницкий (при всем внушительном объеме монографии и списке использованной литературы) нигде не упоминает этих работ, в то время как они проливают свет на закономерности древнего языкотворчества и природу его поэтичности.

Фрейденберг писала: «На самых первичных стадиях человечества говорящим представляется весь космос. Но такой разговор — это не наша речь. Совершенно необходимо уяснить себе семантику архаических «слов», логосов, и позабыть о значении нашего современного слова. Логос говорит деревьями, землей, птицами, животными, водой, людьми. Как птица, слово имеет эпитет «крылатое», как дерево, оно воплощается в палке говорящего или ветке поющего. Каждый гомеровский герой, начиная говорить, брал в руки деревянный жезл. « Слово» заключало в себе и дерево, и вещь, и стихию в целом» [5]. По замечанию Фрейденберг, в этом лежит генезис будущих поэтических сравнений «слова» с природными стихиями и вера в его большую несокрушимость, чем стихий и природы.
Это находит свое отражение в фольклоре. По словам А.А.Потебни, «звуки внешней природы весьма часто служат в народной поэзии образами членораздельной речи: как дерево шумит листвою, так человек говорит словами. Отсюда слово представляется листом древесным». О связи «листа и слова», «шума листьев и речи», «широкого листа и разума», а также таких представлений, как «гром и речь», «гром и слава», «звон и речь» свидетельствуют многочисленные семантические связки в разных языках, на что указывает Потебня [6].

Древний язык, по выражению Фрейденберг, представлял « систему, в которой все слова значат одно и то же, повторяют друг друга, и семантически, и фонетически и ритмически. Вот почему в примитивном языке так много повторений, повторов, однообразия звуков и звуковых комплексов». Вследствие единообразия звукового и смыслового состава языка, сходно звучащие слова сближались и семантически, благодаря чему разнородные по значению слова восходили к одному и тому же корню.

Анализируя в этом отношении библейские тексты, Андрей Десницкий пишет: « мы привыкли, что любое слово употребляется всегда только в одном значении. Если оно многозначно или если мы имеем дело с омонимами, то в каждом конкретном случае реализуется лишь одно из возможных значений: ‘лук’ может расти на грядке или метать стрелы, но никак не то и другое одновременно. Сами эти значения вполне универсальны и могут быть легко определены.
Но как только мы переходим к текстам, созданным в совершенно иной культурной среде (например, на древнем Ближнем Востоке), всё выглядит далеко не так просто».
Для иллюстрации он приводит пример из книги пророка Иеремии(1:11-12), в которой слово שקד обозначает одновременно, и «миндальный жезл», и «бодрствую».

И далее: «С нашей точки зрения, здесь сопоставляются два слова, обладающих чисто случайным внешним созвучием. Для нас подобная игра слов может быть предметом разве что шутки. Мне однажды довелось услышать, как моя жена обращалась к нашему маленькому сыну, хватавшему подряд все предметы на кухне: «вот это лук порей, и если ты не успокоишься, то я тебя выпорю»… Связь между луком-пореем и гипотетической шлепкой малолетнего шалуна совершенно случайна. Но для пророка Иеремии сходство между миндалем и бодрствованием достаточно глубоко, чтобы через нее Господь открывал людям Свое Слово.
Может быть, носители языка видели в корне одно слово, парадоксальным образом означающее одновременно «миндаль» и «бодрствование», и раскрытие внутренней связи этих двух понятий было не просто изящной языковой игрой, но средством познания мира?»[7].

Это вопрос автора одновременно содержит и ответ. В обобщении одноименным корнем двух разнородных понятий видится проявление основных закономерностей древнего мышления. Древнему человеку был свойственен синкретизм восприятия, представление о существующей связи между всеми явлениями и предметами окружающей реальности.
Природа, материальный мир в его сознании не противопоставлялся миру идеального или бытию человеческого духа. Эти особенности архаического мышления получают научную дефиницию в разработанной Л.С.Выготским теории «комплексного мышления». Представления древнего человека носили комплексный характер. Многообразие связей, лежащих в основе образования комплексов, служит объяснением такой характерной черты древнего языкотворчества, как многозначность слов или полисемантизм.

Наглядный тому пример слово мидбар (пустыня) в древнееврейском языке, которое имело еще значение «вести разговор», «орудие речи», «уста». Называя одним словом эти разные понятия, древняя языковая мысль усматривала в них семантическое тождество. В сознании религиозного человека мидбар (пустыня) была еще «местом Откровения», или наилучшим местом для беседы, разговора с Богом. Очевидно и фонетическое сходство между словами мидбар (пустыня) и мэдабер (говорит).
Действительно, для человека мифического сознания в природе все говорило. И так ли далеко отстоит от этих представлений поэтическое сознание, если вспомнить лермонтовское: « …пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит».

«Значимость созвучий», по мнению А.Десницкого, является одной из характерных особенностей древней речи: «Слова, сами по себе как будто не связанные друг с другом, благодаря звуковым совпадениям неожиданно образуют в данном конкретном контексте единый комплекс понятий, несводимый к сумме значений каждого из слов».
Так, например, имена собственные в библейских текстах вступают в явную связь с этимологически различными словами, но созвучными имени героя библейских сюжетов. В имени Ной (נה) автор усматривает звуковое сходство с такими словами, как נוח (покой, остановка), חן (милость, приязнь, расположение), נחמ (утешить, передумать, изменить решение), מחה (изгладить, уничтожить).

Если рассматривать этот ряд слов в контексте истории Ноя, то можно убедиться, что они являются ключевыми. «Бог передумал (נחמ) и решил уничтожить (מחה) человечество, но пожалел (נחמ) угодного (חן) ему Ноя и оказал ему милость (חן). После того, как всё было уничтожено (מחה), ковчег остановился (П13) и покой (נחם) был восстановлен.
Речь идет как бы о создании особого модифицированного семантического поля, действующего в данном контексте, и внешние созвучия играют тут не последнюю роль.
Читая подобные отрывки, пишет Десницкий, приходишь к выводу, что ветхозаветные объяснения имен не столь уж наивны и ошибочны, как представляется современным этимологам. Они просто строятся по иному принципу: внешнее созвучие подтверждено глубоким внутренним единством.
Даже если в имени Ноя и нет буквы ם, то все дальнейшее повествование подтверждает глубокую смысловую связь его имени с глаголом נחם.

Эти наблюдения автора монографии полностью отвечают исследованиям Фрейденберг. Изучая древнегреческий эпос, она отмечала, что имена эпических героев у Гомера находятся в окружении тех самых созвучий, из которых состоит само имя, иногда оно совершенно сливается в звуковом отношении с ближайшими словами контекста.

Приведем высказывание Фрейденберг, которое выражает всю квинтэссенцию древнего словообразования: «Архаический язык, если можно так выразиться, развертывает сам себя: он варьирует одни и те же комплексы звуков, с одной и той же семантикой, давая повод к будущим фразам одинаковой основы»[8].
На этом основана « игра слов», «игра созвучий», столь характерная для библейского текста.

В качестве иллюстрации к этим словам возьмем следующий отрывок из главы Торы, в которой говорится об истории Иосифа. Когда братья продали Иосифа измаильтянам, то Рувим опять пришел ко рву, куда сначала был брошен Иосиф, но не нашел его там. «И разодрал он одежды свои, и возвратился к братьям своим, и сказал: «Отрока нет, а я, куда я денусь?»[Бытие. 37:30]. Эти строки очень выразительны и полны поэтического обаяния, которое нельзя не почувствовать.
За счет чего достигается такая поэтичность? Последняя строка «הילד אננו ואני אנה אני-בה» «ѓа-елед эйнену ва-ани ана ани ба?» представляет собой комбинирование одних и тех звуковых комплексов, что лежит в основе звукового сходства слов, «игры созвучий».

Это повторение однородных гласных, звуковой повтор является одной из древних форм звуковой организации речи. Следствием фонетического тождества было возникновение омонимов, а следствием фонетического совпадения – происхождение рифмы, что придавало поэтическую окраску всему строю древнего языка. И что особенно важно подчеркнуть, весь отрывок носит ритмизованный характер, благодаря многократному повторению союза «и».

«Ритмическая конструкция – первый строй языка», писала Фрейденберг. Согласно ей, «ритм – чисто биологическое явление и прирожден человеку наряду с его физической структурой. Первоначальный язык, репродуцировавшийся соответственными движениями рук, ног, и тела, всегда состоял из восклицаний и называний, и этот повторявшийся набор звуков, фонем образа, всегда имел свою ритмическую структуру. Но, подвергаясь интерпретации человеческого сознания, ритм становится явлением духовного порядка и делает язык и словесные процессы «ритмической речью, будущей прозой и поэзией. На его основе возникает песня и первичная музыка»[9].
Известно, что во всем Средиземноморском регионе, во всех древнейших культурах поэтическое слово рождалось вместе с музыкой: на характер музыкального сопровождения указывает последняя строка всех шумерских клинописных табличек, сопровождения на кифаре, флейте, тимпане, лире требовала греческая сольная и хоровая мелика (от слова «мелос» – напев). Отсюда и упоминание о руководителе хора и о характере исполнения и музыкальном сопровождении в псалмах Давида»[10].

Изучая мифопоэтическое творчество Древней Греции, Фрейденберг показала, что поэтические средства античной литературы берут свое происхождение из мифологических представлений, образов, верований, свойственных первобытному мышлению, т.е. семантическая система первобытного общества имеет к античности прямое отношение, органично с ней связана. Такая система проникает в фольклор и творчество великих греческих писателей и рассматривается Фрейденберг, как «живая часть исторического прошлого в греческом литературном языке, без которого этот язык не мог бы образоваться».
Приводя эти изыскания Фрейденберг, мы хотим сказать, что они касаются не только античности. Если обратиться к Библии как памятнику древнееврейской литературы, то можно видеть, как в художественную ткань Библии вплетаются те речевые обороты и словесные образования, которые были выработаны еще ранним языкотворчеством.

Для иллюстрации мы хотим воспользоваться современными переводами ТАНАХа, которые сделаны М.Ковсаном[11]. К достоинствам этих переводов надо отнести то, что они максимально приближены к первоисточнику, сохраняют его древнюю конструктивную форму и первоначальные языковые средства. Благодаря этому, книги ТАНАХа предстают в своей первозданности и художественной выразительности.

Возьмем следующий отрывок из ТАНАХа в переводе М.Ковсана.

В книге Свитки Эстер [2:6] говорится: ו אֲשֶׁר הָגְלָה, מִירוּשָׁלַיִם, עִם-הַגֹּלָה אֲשֶׁר הָגְלְתָה, עִם יְכָנְיָה מֶלֶךְ-יְהוּדָה—אֲשֶׁר הֶגְלָה, נְבוּכַדְנֶצַּר מֶלֶךְ בָּבֶל.
В дословном переводе это звучит, как: Изгнанный из Иерушалаима с изгнанниками, изгнанными с Иехонией, царем иудейским, который был изгнан Невухаднецаром, царем вавилонским.
Предложение строится на повторе слов, имеющих общую звуковую и смысловую основу, и производных от одного и того же корня. «Такой язык, развертывающийся в перекомбинациях одного и того же фонетического комплекса, очень архаичен» (Фрейденберг). Следствием этого является образование тавтологических речевых оборотов, отличающих построение древней речи.

*

От края земли песни слышны: слава Праведному, но сказал: Чахну я, засыхаю, горе мне:изменили предатели, изменники предали [Иешаягу 24:16].

Изменили предатели, изменники предали בֹּגְדִים בָּגָדוּ וּבֶגֶד בּוֹגְדִים בָּגָדוּ, что буквально звучит: предали предатели предательством предатели предали.

Это выражение также организовано одним и тем же звуко – смысловым комплексом» и представляет собой тавтологический оборот, вследствие пятикратного повторения однокоренных слов. Согласно переводчику, такое нагнетание слов передает особое ощущение атмосферы изгнания.
К этому следует добавить, что это еще и яркий пример способа образования глаголов в иврите. В древности все глаголы вырастали из той же звуковой основы, что и имя существительное, т.е. глагол при своем происхождении сохранял именные свойства. Отсюда — «предательством предали».

Повтор, удвоение корня, тавтологические речевые обороты буквально пронизывают древнее словотворчество:
וַיִּקֶר מִקְרֶהָ (дословно: и случился случай);
טָבְחָה טִבְחָהּ ( буквально: зарезала зарезаемое);
הַגֵּד הִגִּיד (рассказал, сказал в оригинале);
לְכוּ וְנֵלְכָה (идите, пойдем дословно);
וַיֵּלֶךְ הָלוֹךְ (шел он, идя в дословном переводе) и т.д.

Все эти речевые обороты, варьирующие один и тот же фонетический комплекс, вытекают из единой фонетико-семантической ткани, характеризующей древний язык. Это указывает на пережиточные формы архаического словотворчества. Если воспользоваться словами Фрейденберг, то здесь можно говорить о том «речевом наследии», какое было выработано еще мифотворческим сознанием, и затем перешло в фольклорный язык и письменные памятники древней литературы.

Как отмечает Десницкий, главным средством организации поэтического текста является параллелизм. Это восходит к эпохе мифологического сознания и мифотворчества. По словам Фрейденберг, мифотворческий язык имеет конструкцию параллельных, синонимичных, двучленных фраз, связанных созвучием. Мы не останавливаемся на всех видах параллелизмов, подробную классификацию которых дает в своей книге А.Десницкий. Примером параллелизма, который мы хотим привести, является стилистическая симметрия. Сущность ее заключается в том, «что об одном и том же в сходной синтаксической форме говорится дважды. Второй член симметрии говорит о том же, о чем и первый член, но в других словах и другими образами. Мысль варьируется, но сущность ее не изменяется» (Д.С.Лихачев). В переводе Ковсана эта особенность построения танахических текстов выражена как нельзя лучше.

В ТАНАХе говорится:

Счастлив человек, наказанный Богом,
карой Всесильного не гнушайся (Иов 5:17).

*
Страх, которого я боялся – пришел,
то, чего опасался, – явилось (Иов 3:25);

*
Имя — лучше большого богатства,
добрый нрав – злата и серебра ( Мишлей 22:1)

От стилистической симметрии надо отличать художественные параллелизмы (в определении Лихачева), при которых сопоставляются два различных явления:

Розгу щадит ненавидящий сына,
любящий — с детства его поучает ( Мишлей 13:24)

*

Мудрому сыну – отца поучение,
наглый наставленья не слышит (Мишлей 13:1)

В продолжение этой темы необходимо сказать о таком выразительном средстве поэтической речи, как метафора.
Обильные метафоры, метафорические сравнения, эпитеты — все эти выразительные средства также присущи ивриту.
Иллюстрацией к этому служат следующие примеры из переводов ТАНАХа М.Ковсана:

Пути мои исказил, извратил, опустошил Он меня [Эйха 3:11].
Слово «исказил» סוֹרֵר , как пишет М.Ковсан, в дословном переводе будет: засадил колючими растениями. Яркий метафорический образ этой картины, который предстает в дословном переводе, характерен для древнего образотворчества.

*
Отдал губителям урожай, их труд саранче [Пс.78:46].

Отдал губителям וַיִּתֵּן לֶחָסִיל , что буквально: отдал саранче. Слово חָסִיל саранча выступает здесь как метафора истребления, гибели всего живого.
От слова хасил (саранча) происходит и глагол хасал (изводить, истреблять на корню).

Нельзя не отметить, что перевод р.Ковсана ближе к первоисточнику, чем синодальный перевод или перевод Йосифона, в которых слова וַיִּתֵּן לֶחָסִיל переводятся как «отдал гусеницам». Но в ТАНАХе говорится именно о саранче, а не о гусеницах, к которым применимо слово «захал» (ползать, пресмыкаться о гадах, а также робеть, трусить во втором значении), что прямо противоположно по смыслу глаголу хасал (губить, изводить).
Выше мы говорили о «звуковой игре», «игре созвучий», которая так характерна для поэтики древнееврейской литературы. Приведем следующий стих из ТАНАХа:

Страх, крах, всё во прах — тебе, земли обитатель [Иешаяѓу 24:17].

Страх, крах, всё во прах פַּחַד וָפַחַת וָפָח — в оригинале: ужас, яма, силки. На иврите это звучит как пахад вапахат вапах. Здесь очевидно варьирование одного и того же звукового комплекса при смысловом различии слов. Важно отметить, что в переводе на русский М.Ковсан отступает от буквального перевода этого стиха, с целью найти созвучный ему эквивалент слов в русском языке и передать звуковую игру.

Эта фонетическая игра слов, игра звука и смысла, возникновение неожиданных спонтанных ассоциаций находит наиболее полное выражение у поэтов. Цветаева не раз повторяла, что для нее основой стиха является не лексема, и даже не слог, а звук и ритм. «Стихи – созвучие смыслов», по ее лаконичному определению.
Поэт особый акцент ставит на фонетической стороне речи. В звуковом сходстве слов, их изоритмии поэтом усматривается и их внутреннее родство. Благодаря этому семантическое поле слова расширяется, получает большую семантическую емкость, включая в себя значение другого слова. Это вызывает параллель с тем этапом раннего словотворчества, когда слова повторяли друг друга, и фонетически, и семантически, и ритмически, о чем писала Фрейденберг.
Сопоставление поэтического творчества с древним языкотворчеством убеждает в том, что поэтические приемы, изобразительные средства, которые свойственны поэтической речи, имеют своими прообразами фонетические и семантические особенности древнего языка.

Как показала Фрейденберг, удвоение, повтор, анафора, всякого рода «словесная пляска на месте», игра созвучий, основанная на омонимии, изобилии тавтологий и синонимов и т.п. — все, что относят за счет поэтических фигур и личного изобретательства, сконструировано еще первобытным мышлением и становится особенностью именно фольклорного языка.

В плане этого «поэтическое творчество … есть восстановление онтологических связей, скрытых в языковой материи». В нем «восстанавливается первозданность «слова, как такового», первоначальная нерасчлененность его смыслов: слово предстает, так сказать, в его эмбриональной сущности, как пучок потенциальных возможностей», писал Б.Успенский, анализируя поэтику Мандельштама» [12].
Но говоря о связи поэтического языка с древним мифопоэтическим творчеством, было бы неправильным ограничиться одной ее лингвистической стороной. «Творческий процесс — это возвращение к первоосновам языка, а, в конечном счете, и к первоосновам бытия» (Успенский).

Продолжение следует…

Л И Т Е Р А Т У Р А

1. Синило Г.В. Древние литературы Ближнего Востока и мир Танаха (Ветхого Завета). Минск. Издат. Центр «ЭКОНОМПРЕСС», 1998, с.184
2. Десницкий А. Поэтика библейского параллелизма. http://azbyka.ru/dictionary/02/poetika.pdf
3. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика. (Структурализм: «за» и «против». — М., 1975) http://philology.ru/linguistics1/jakobson-75.htm
4. Десницкий А. Поэтика библейского параллелизма. http://azbyka.ru/dictionary/02/poetika.pdf
5. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. − М.: Изд. фирма «Восточная литература», РАН, 1998, с.76.
6. Потебня А.А. Символ и миф в народной культуре. М.: Лабиринт , 2000, с. 343-356.
7. Десницкий А. Поэтика библейского параллелизма. http://azbyka.ru/dictionary/02/poetika.pdf
8. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. − М.: Изд. фирма «Восточная литература», РАН, 1998, с.75
9. там же, с.71-74
10. Синило Г.В. Древние литературы Ближнего Востока и мир Танаха (Ветхого Завета). Минск. Издат. Центр «ЭКОНОМПРЕСС», 1998, с.296
11. Ковсан М. Книги ТАНАХа в переводе и с комментариями р.М.Ковсана: Теѓилим (Псалмы), Иов, Мишлей (Притчи), Эклесиаст (Свитки Когелет). Статьи в сетевом журнале «Заметки по еврейской истории». berkovich-zametki.com/Zheitk0.php копия
12. Успенский Б.А. Поэтика композиции. М.: «Азбука», 2000, с.322