Автор: «Ивритские» параллели в произведениях Башевиса Зингера очевидны, и здесь мы будем говорить о сходстве зингеровских произведений с рассказами ивритоязычных писателей начала 20 века, взять хотя бы его рассказ «Гимпл-дурень», имеющий много общего с рассказом «Овадья-увечный» другого нобелевского лауреата Шмуэля Йосефа Агнона. Однако, оставаясь в рамках заданной темы, мы проанализируем другую параллель – рассказ Гершона Шофмана «В осаде и в неволе» (1922) и рассказ Башевиса-Зингера «Кафетерий», написанный вскоре после Второй мировой войны.
Cначала – основания для сравнительного анализа. Оба рассказа описывают ситуацию после войны: рассказ Шофмана – после Первой мировой войны, рассказ Зингера – после Второй мировой. Действия обоих рассказов разворачиваются в конкретных урбанистических пространствах: в Вене и Нью-Йорке, соответственно. Внутри этих городов выделены весьма ограниченные зоны преимущественного развития сюжетов. В обоих рассказах герои принадлежат к интеллектуальной еврейской среде выходцев из Восточной Европы, это преимущественно писатели и другие деятели культуры, проводящие досуг в кафе. Пребывание в кафе зачастую сочетается у них с устройством своих дел, некоторые из которых сомнительны в моральном отношении. Главных героинь в обоих рассказах зовут Эстер.
У Шофмана Эстер – веселая и красивая шестнадцатилетняя девушка, приехавшая в Вену из польского городка к старшему брату-художнику, который, не выдержав напряжения военного времени, оказался в психиатрической больнице. Забегая вперед, скажу, что мотив психического перенапряжения и сумасшествия важен и в рассказе Башевиса-Зингера. «Вся компания тут же влюбилась в нее с первого взгляда…Они наперегонки пытались услужить ей: искали квартиру, помогали деньгами, бегали с поручениями. Они беспокоились о ней больше, чем о себе. Выпрашивали ссуды, о! – никогда еще они не ценили так высоко деньги, как теперь!» (Г. Шофман. В осаде и в неволе. В кн. Ивритская новелла начала 20 века. Хрестоматия. Научн. ред. З. Копельман. Тель-Авив. 2003, (далее — Шофман, 2003), с.340).
О героине рассказа Зингера – тоже Эстер – читаем: «Ей, похоже, было чуть за тридцать. Невысокая, худенькая, личико совсем детское, каштановые волосы собраны в пучок, маленький носик и ямочки на щеках…. Все мужчины так и липли к ней, не позволяли платить, галантно подносили кофе и пирожки с сыром, слушали ее болтовню и шутки. Из всех опустошающих передряг она вышла такой же веселой и беспечной, какой, верно, была до них» (И.Б.Зингер. Кафетерий. В кн. «Опечатанный вагон». Рассказы и стихи о Катастрофе. Сост. и ред. З. Копельман. М. – Иерусалим. 2005, (далее — Зингер, 2005), с.268). Казалось бы, можно назвать Эстер Зингера, как она обрисована в начале рассказа, повзрослевшей, но внешне и на первый взгляд, не слишком изменившейся Эстер Шофмана. Развитие сюжета покажет, насколько неверно это впечатление.
У Шофмана поведение персонажей в годы Первой мировой войны показано с большой долей скепсиса. Да и сам их взгляд на события не свидетельствует о глубине постижения происходящего: «Ты спешишь в кафе. Утренние газеты сообщают о целых городах, которые артиллерия с двух сторон – с нашей и с вражеской – разрушила до основания, не оставила камня на камне. Да, да! Все разрушить, сокрушить старые крепости, проклятые стены, в которых нет ни одного камня чистого, уничтожить и развеять все города и их мерзких, преступных жителей, низвергнуть все, сжечь дотла, дотла!» (Шофман, 2003, с.345).
Не лучшим было поведение людей и во время Второй мировой войны, если верить словам Эстер, героини Зингера: «Вы даже представить не можете, что сделала война с людьми, как они стали себя вести. Всякий стыд потеряли!.. Люди стали хуже скотины» ( Зингер, 2005, с.271).
Однако война в каждом из рассказов заканчивается, и авторы сосредоточивают свое внимание уже на поведении героев в послевоенный период. Шофман показывает, как с приходом победителей в Вену стало проявляться общее падение нравов. Однако с точки зрения уклада жизни героев мало что меняется, все идет в том же направлении, сюжетные линии лишь достигают своего естественного предельного состояния. Эстер Шофмана, по выражению автора, «пала», выпала из своего бывшего окружения и больше не появляется на страницах рассказа. Положение других героев стабилизируется – поэт Давид Голь выходит из тюрьмы на свободу, идишистский писатель Меир Зильпер возвращается из трудового лагеря и воссоединяется с семьей, иерусалимский писатель Шломо Пик снова появляется в Вене, художник Мандо, брат Эстер, остается в лечебнице, и, кажется, надолго. Стабилизация здесь означает застой, эти люди, герои рассказа Шофмана, по существу, остались теми же, довоенными, “они ничего не забыли, и ничему не научились ”.
Достигает своего предельного состояния и Эстер Зингера, однако – оно совсем другого рода. Послевоенная обстановка в Нью-Йорке предстает не лучшей, чем в Вене. «Большинство людей здесь просто невыносимы, не знаешь, как от них отвязаться. Уж как страдали в России, но даже там я не встречала столько маньяков, как в Нью-Йорке. Живу я просто в сумасшедшем доме. Соседи – лунатики. Обвиняют друг друга во всех смертных грехах. … В России тебя донимали вши, здесь ты погружен в безумие» (Зингер, 2005, с.271).
Хотя выше приведенная цитата может быть интерпретирована, как доказательство тезиса о полном и необратимом изменении внутреннего мира людей, переживших Катастрофу, мы не поддадимся здесь логическому соблазну. Эстер Зингера представляется нам совершенно уникальной личностью: да, она пережила Холокост, но вышла из испытания, полностью сохранив свое умение ориентироваться в ситуациях, самообладание и самою себя – прекрасную внешне и духовно женщину. Если бы мы, на примере Эстер Зингера, попытались подтвердить тезис о душевной неполноценности и надломленности людей, прошедших Катастрофу, то потерпели бы фиаско при анализе последних страниц рассказа: в самом деле, чего ожидать от сломленного, искалеченного насилием человека? Конечно, сумасшествия! В словах Эстер нам видится справедливая уничтожающая критика еврейского общества Америки послевоенного времени, та критика, которую в более поздние годы успешно продолжил другой американо-еврейский (но англоязычный) писатель Филип Рот, который «рассматривал своим жестким и честным взглядом поведение евреев 40–50-х годов» (К. Дэвис. Филипп Рот – «главный» еврейский писатель Америки. Корни, N23, М. –Киев, 2004, с. 163). Доказательством адекватности поведения Эстер может служить, например, такой ее диалог с рассказчиком:
– Сюда приходят жуткие зануды. Большинство из них вдобавок полоумные. Одному приспичило прочесть мне поэму страниц на сорок. Я чуть в обморок не упала.
– А ведь я вам еще ничего не читал.
– Да, мне говорили, что вы умеете себя вести.
– Нет так нет. Давайте пить кофе. (Зингер, 2005, с. 271).
Да, здоровье Эстер, действительно, подорвано из-за нечеловеческих условий, в которых она оказалась в трудовом лагере в Казахстане во время войны, ее нервы обнажены, однако несмотря ни на что, она воспринимает себя вполне адекватно и даже чуть со стороны, что характерно для душевно здоровых людей.
Лично для меня Эстер является прекрасным женским образом, столь разительно непохожим на другие персонажи Зингера, непривлекательные, в первую очередь, внешне – слишком толстые или тонкие, слишком маленькие или, наоборот, слишком высокие (перечень непривлекательных внешних черт, даже уродств, можно продолжить), но еще более некрасивые внутренне. Я ставлю Эстер Зингера рядом с выдающимися женскими образами, которыми так славна русская литература, в их pro-достоевском, contra-толстовском варианте (см. И.Бродский. Катастрофы в воздухе. В кн. И. Бродский. Поклониться тени. Эссе. СПб, 2006, с. 52–56). Мы вполне можем сравнить героиню Башевиса-Зингера с трагическими, но благородными героинями Достоевского, например, с Кроткой, так не похожими, к примеру, на увлекающуюся, но практичную Наташу Ростову. Непрактичность героини Башевиса-Зингера – это не результат сломленной ужасами войны психики, а следствие ее высокого духа, заставляющего бренное тело преодолевать соблазны жизни, если они не вполне чисты.
Наше обращение к Достоевскому в связи с творчеством Башевиса-Зингера не случайно. Хотя Зоя Копельман выделяет слова Башевиса о том, что сам он «обязан Достоевскому открытием «сатанинских черт в человеке, который отнюдь не является патологическим злодеем», однако она же двумя абзацами ниже пишет: «Удивителен талант Башевиса-Зингера в создании женских образов. Они у него делятся на тех, кто писан глазами мужского повествователя, и тех, кто является рассказчицами. Во втором случае женский голос и взгляд творят художественный мир произведения» (Копельман. цит. по http://rjews/net/zoya-kopelman/articles/bashevis-zinger.html). Сам Башевис так охарактеризовал метод своего письма: «Сплав факта и образа, объективного документирования и субъективного воображения создает хронику внешнюю и хронику психологическую». Этот сплав «нередко прорывает границы земной реальности и сводит изолированные миры, такие как прошлое и настоящее или мир живых и мир умерших. Мистика наделяет повседневность иным смыслом» (Копельман, там же). Говорится это о других рассказах Зингера, но так подходит к нашему!
Теперь сопоставим мотивы двух рассматриваемых нами произведений с целью обнаружить сходство и различия между ними. До сих пор при разборе рассказа Шофмана мы пользовались наметками Х. Герциг, использовавшей в свою очередь наработки Н. Говрин. Далее при анализе этих произведений мы впрямую воспользуемся исследовательской схемой Х.Герциг (Х. Герциг. Ивритская новелла начала 20 века. Части 6 – 7 – 8. Тель–Авив. 2004, с.108–129).
|
Мотив |
Шофман. «В осаде и в неволе» |
Зингер. «Кафетерий»
|
| Мотив еды
Мотив охоты
Мотив вещей
Образ рассказчика
Основной организующий принцип рассказа
|
Тема еды здесь ассоциируется с алчностью, жадностью, инстинктом самосохранения. Два раза показаны сцены в благотворительной кухне. После войны победители ведут венских девушек в ресторан. Мотив еды приобретает смысл борьбы за существование. Этот мотив существен для всех классов, полов, в дни мира и войны. Исключение – художник Мандо, находящийся в психиатрической лечебнице и погруженный в свое творчество.
Охота как нормальная модель человеческих отношений. Сначала венские девушки – легкая добыча иностранных военных. Затем сами девушки становятся «очаровательными зверьками с крепкими зубками». Любой человек может стать и охотником, и добычей.
Человеческие отношения определяются материальными интересами. Сначала Эстер ходит в старой шляпке. Чтобы получить новые вещи, она готова удовлетворять интересы мужчин к себе. И любовь здесь становится товаром. Сосновая ветка Эстер в начале рассказа к его концу ничего не стоит. Даже бескорыстный художник Мандо представляет свой художественный объект сапожной колодкой, вынимаемой из ботинка.
Повествователь Шофмана постоянно меняет свои позиции от внешней бесстрастной позиции с точки зрения абсолютного знания к субъективной позиции внутрь изображаемого мира. При этом в обоих случаях автор не скрывает отношения к объекту описания, хотя вторая позиция повествователя требует от него большего личностного выражения.
Идейное обобщение, являющееся главным организующим принципом, выступает как за персонажами, так и за рассматриваемыми ситуациями с целью показа основного критического посыла и иронии, а также с целью еще одного подтверждения основного мотива господства и подчинения, движущего сюжетом.
|
Мотив еды постоянно присутствует в тексте рассказа, но совершенно в другом аспекте. Посетители кафе – в основном люди достаточно состоятельные. Кафе для них не место насыщения, а место делового общения, встреч, а также и место собственных раздумий. Повествователь говорит о себе: «У меня осталась привычка есть в кафетериях. Там можно побыть наедине с собой… самому выбрать у прилавка любимые блюда… Меня знали в местных ресторанах и вегетарианских столовых» /Зингер, 2005, с. 266/. Здесь автор переносит на повествователя свое «альтер эго» вегетарианца. Часть посетителей кафе обделывает здесь свои дела: «Их не интересовала ни литература, ни журналистика – только бизнес» /там же, с. 273/. Мотив голода и жадности всплывает в кафе только в связи с воспоминаниями об СССР или гетто. «За миску так называемого супа…приходилось продавать душу» /там же/. «У него была лавка в Аушвице… Он запрятал весь товар в соломенную подстилку, на которой спал. Когда картофелина, когда кусочек сала…» /там же/. Мотив «охоты» постоянно присутствует в содержании рассказа. Этот мотив сосредотачивается главным образом на главной героине рассказа, единственном персонаже – женщине. «Все мужчины так и липли к ней» /с. 269/. «Здесь, в Нью-Йорке за ней тоже начал ухаживать один беженец, когда-то бывший в Германии контрабандистом, а сейчас разбогатевший на переплетном деле» /там же/. «Они просто гонялись за мной» /с. 271/. Адвокат Эстер также пытается воспользоваться ее бедственным положением, «пытался приставать» /с. 275/. Мотив вещей и материальных отношений занимает в рассказе важное место. Это и дельцы – посетители кафе, и окружение Эстер. Адвокат Эстер пытается убедить ее продать свою физическую немощь за немецкие репарации. «Увы, это и в самом деле правда, но как вы ее докажете?.. Разумеется, двадцать процентов денег идут ему, а то и больше. Ума не приложу, зачем ему столько денег. Уже за семьдесят, старый холостяк… Но как мне сыграть слабоумие, когда я и в самом деле плоха?.. Да и не люблю надувательство» / с. 274-275/.
Рассказчик Зингера, как и повествователь Шофмана, перемежает свои позиции. Иногда он – внешний наблюдатель, чаще всего тогда, когда рассказывается не о главной героине. Если рассказчик говорит об Эстер или о своих собственных делах, он так же, как у Шофмана, занимает более личностную позицию из-за своих симпатий к героине, но, в отличие от других героев рассказа, вполне бескорыстных симпатий.
Образы людей и показ ситуаций в рассказе, подчинены его основному замыслу – представлению судьбы главной героини и главной философской идее, совпадающей с хасидскими представлениями о возможности «увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура» /там же, с. 280-281/. |
Эстер Зингера сообщает, что видела Гитлера в Нью-Йорке живым. Сначала ее слушатель – рассказчик – полагает, что Эстер безумна. Он даже хотел сменить номер своего телефона, чтобы Эстер не могла ему больше звонить. Однако позже с ним самим случилось необычное: он увидел, как по Бродвею идет человек, о котором он читал некролог. «Не могут же трупы разгуливать по Бродвею», – подумал тот, кто ни в коем случае не считает себя неадекватным /Зингер, 2005, с. 280/. Это происшествие побудило его поразмыслить о рассказе Эстер. «Раньше мне это казалось полным вздором, но сейчас я начал все переосмысливать заново. Если пространство и время – лишь формы нашего восприятия, как доказывает Кант, а качество, количество, случайность – лишь категории нашего разума, то почему бы Гитлеру и в самом деле не встретиться со своими молодчиками в кафетерии на Бродвее? Эстер не походила на безумную. Ей удалось увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура. Эстер удалось заметить проблеск за непроницаемой завесой. Я пожалел, что не расспросил ее более подробно» /там же, с. 280-281/.
В этом абзаце Исаак Башевис Зингер полностью проявляет себя как еврейский писатель, почва которого хасидизм и традиция, быт и мироощущение, а также фольклор польских евреев – хасидов; это и есть тот уничтоженный нацистами мир, которого сегодня больше нет.
Подводя итог сравнению рассказов Шофмана и Зингера, а также итог мировосприятию их героев, можно отметить определенный фатализм ситуаций, в которые попадают герои обоих рассказов. Из этого можно было бы сделать вывод об универсальности положения евреев и после Первой мировой войны, и после Второй мировой, а также – об универсальности Катастрофы как события и понятия в целом. Однако герои Зингера ощущают себя и мир иначе, чем герои Шофмана. Мы уже отметили “ненаучаемость” героев Шотмана.
Синдром ощущения, что возможен еще один приход Гитлера, приход злодеев вновь, что возможно повторение ужасных событий, случившихся с героями и с их поколением, уже отмеченный нами, характерен только для евреев, переживших ужасы Второй мировой войны. Нами было отмечено также душевное преображение евреев, переживших Катастрофу, их душевный надлом (с оговорками в отношении героини рассказа Зингера «Кафетерий»). Все это заставляет сделать вывод о том, что для писателя Башевиса-Зингера Катастрофа безусловно уникальное явление в истории. Эту позицию разделяет и автор.