«Зелень лавра , доходящая до дрожи…»

«Зелень лавра , доходящая до дрожи…»  или — Разбухший комментарий на Месть Бродского (Хаит В., Мастерская )

«Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками , наплываю на русскую поэзию , но вскоре стихи мои сольются с ней , кое-что изменив в ее строении и составе», – О. Мандельштам.
Вот уже более полувека стихи и проза И. А. Бродского «наплывают» на русскую литературу. Началась это «наплывание» в Ленинграде , в 60-ых годах прошлого века , усилилось после процесса над «тунеядцем Бродским» и изгнания-эмиграции И.А. в США , получения им («тунеядцем») премии за прозу, эссе, стихи , а затем и Нобелевской премии….
— «Словом, не мой это поэт, не мой.»  — ну что ж, не Ваш и — слава Богу. И , вообче , каждому — по Поэту — даже в России не получится , несмотря на массовость и всеобщую грамотность , несмотря на то , что там всегда было ( и есть , и — думаю — всегда будет ) много прекрасных Поэтов. Но не в таком ЖЕ колиТчестве , да и угодить всем нельзя. И «Осенний крик ястреба» не всем нравится, верно ?
—  » Я читатель эмоциональный , любящий открытое поэтическое высказывание, а Бродский для интеллектуалов , для высоколобых, для отдающих предпочтение в поэзии игре ума, а не игре чувств…»
— — Позвольте привести Вам,  г-н В.Хаит , несколько стихоТВОРЕНИЙ  И.Б.,а уж насколько они высоколобые, пусть судит читатель.
***
Песня (Пришел сон из семи сел…)
Пришел сон из семи сел.
Пришла лень из семи деревень.
Собирались лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
и большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет.
Запрягай коней да поедем к ней.
Невеликий труд бросить камень в пруд.
Подопьем, на шелку постелим.
Отчего молчишь и как сыч глядишь?
Иль зубчат забор, как еловый бор,
за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня.
Там не терем стоит, а сосновый скит.
И цветет вокруг монастырский луг.
Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
Не раздумал пока, запрягай гнедка.
Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь
и отец игумен, как есть, безумен.
1964
Иосиф Бродский. Конец прекрасной эпохи.
Стихотворения 1964-1971.
Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 2000.
***
Сретенье
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона…
(см. Сочинения Иосифа Бродского.
Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.)
***
С видом на море
И. Н. Медведевой
Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру ,
как дождь на кровельном железе ,
чечетку выбивают.  Луч
светила , вставшего из моря,
скорей пронзителен , чем жгуч;
его пронзительности вторя ,
на весла севшие гребцы
глядят на снежные зубцы.
II
Покуда храбрая рука
Зюйд-Веста, о незримых пальцах,
расчесывает облака,
в агавах взрывчатых и пальмах
производя переполох,
свершивший туалет без мыла
пророк, застигнутый врасплох
при сотворении кумира,
свой первый кофе пьет уже
на набережной в неглиже.
III
Потом он прыгает, крестясь,
в прибой, но в схватке рукопашной
он терпит крах. Обзаведясь
в киоске прессою вчерашней,
он размещается в одном
из алюминиевых кресел;
гниют баркасы кверху дном,
дымит на горизонте крейсер,
и сохнут водоросли на
затылке плоском валуна.
IV
Затем он покидает брег.
Он лезет в гору без усилий.
Он возвращается в ковчег
из олеандр и бугенвилей,
настолько сросшийся с горой,
что днище течь дает как будто,
когда сквозь заросли порой
внизу проглядывает бухта;
и стол стоит в ковчеге том,
давно покинутом скотом.
V
Перо. Чернильница. Жара.
И льнет линолеум к подошвам…
И речь бежит из-под пера
не о грядущем, но о прошлом;
затем что автор этих строк,
чьей проницательности беркут
мог позавидовать, пророк,
который нынче опровергнут,
утратив жажду прорицать,
на лире пробует бряцать.
VI
Приехать к морю в несезон,
помимо матерьяльных выгод,
имеет тот еще резон,
что это — временный, но выход
за скобки года, из ворот
тюрьмы. Посмеиваясь криво,
пусть Время взяток не берет —
Пространство, друг, сребролюбиво!
Орел двугривенника прав,
четыре времени поправ!
VII
Здесь виноградники с холма
бегут темно-зеленым туком.
Хозяйки белые дома
здесь топят розоватым буком.
Петух вечерний голосит.
Крутя замедленное сальто,
луна разбиться не грозит
о гладь щербатую асфальта:
ее и тьму других светил
залив бы с легкостью вместил.
VIII
Когда так много позади
всего, в особенности — горя,
поддержки чьей-нибудь не жди,
сядь в поезд, высадись у моря.
Оно обширнее. Оно
и глубже. Это превосходство —
не слишком радостное. Но
уж если чувствовать сиротство,
то лучше в тех местах, чей вид
волнует, нежели язвит.
Октябрь 1969, Коктебель
****
Набросок
Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный,— туча.
Пускай Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.
1972
Иосиф Бродский. Новые стансы к Августе.
Стихи к М.Б., 1962-1982.
Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 2000.
***
«Я входил вместо дикого зверя в клетку…»
(это часто читал М. Казаков;
на мой взгляд, извините , читал ужасно)

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке…
Теперь мне сорок. Что сказать мне о жизни?
Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
24 мая 1980 г.
***
Рождественский романс
Евгению Рейну, с любовью
Плывет в тоске необьяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий…(см. Антологию)
28 декабря 1961
******
И — немного , самую малость , прозы И.Б.:
— НАБЕРЕЖНАЯ НЕИСЦЕЛИМЫХ
Много лун тому назад доллар равнялся 870 лирам и мне было 32 года. Планета тоже весила на два миллиарда душ меньше , и бар той stazione , куда я прибыл холодной декабрьской ночью , был пуст. Я стоял и поджидал единственное человеческое существо , которое знал в этом городе. Она сильно опаздывала.
Всякий путешественник знает этот расклад: эту смесь усталости и тревоги. Когда разглядываешь циферблаты и расписания…
Кроме зевающего буфетчика и неподвижной, похожей на Будду, матроны у кассы, не видно было ни души. Толку, впрочем, нам друг от друга было мало: весь запас их языка — слово «espresso» — я уже истратил; я воспользовался им дважды.
Еще я купил у них первую пачку того, чему в предстоявшие годы суждено было означать «Merda Statale», «Movimento Sociale» и «Morte Sicura»  — свою первую пачку MS . Так что я подхватил чемоданы и шагнул наружу…
Ночь была ветреной , и прежде чем включилась сетчатка , меня охватило чувство абсолютного счастья: в ноздри ударил его всегдашний — для меня — синоним: запах мерзлых водорослей. Для одних это свежескошенная трава или сено; для других — рождественская хвоя с мандаринами. Для меня — мерзлые водоросли: отчасти из-за звукоподражательных свойств самого названия, в котором сошлись растительный и подводный мир, отчасти из-за
намека на неуместность и тайную подводную драму содержащегося в понятии…
:::::::::::::::::::
ПОД ЗАНАВЕС —
Осенний крик ястреба (1975)
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит — гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры — словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. . . . . . . .
(см. Антологии)
—  ОСЕННИЙ  КРИК  ЯСТРЕБА  РАЗВИВАЯ  ПЛАТОНА
* * *
Как давно я топчу, видно по каблуку. Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река Паутинку тоже пальцем не снять с чела. высовывалась бы из-под моста, как из рукава — рука, То и приятно в громком кукареку, и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы, что звучит как вчера.   как Шопен, никому не показывавший кулака.
Но и черной мысли толком не закрепить, как на лоб упавшую косо прядь. Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран И уже ничего не сниться, чтоб меньше быть, тенор исправно пел арию Марио по вечерам; реже сбываться, не засорять
чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере времени. Нищий квартал в окне бормотал бы, сжав зубы от ненависти:  «баран». глаз мозолит, чтоб, в свой черед, в лицо запомнить жильца, а не В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб.  как тот считает, наоборот. По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб И по комнате точно шаман кружа, я узнавал бы о наступлении воскресенья
я наматываю как клубок и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб. на себя пустоту ее, чтоб душа знала что-то, что знает Бог.
Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой там, где нога продолжает начатое головой.
Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
самые главные — пенальти и угловой.
******************
Письма римскому другу
(Из Марциала)
*
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!
*
Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.
*
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
*
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
*
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
*
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
*
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
*
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
*
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
Mарт 1972
Сочинения Иосифа Бродского.
Пушкинский фонд.
Санкт-Петербург, 1992.
* * *
Я памятник воздвиг себе иной!

К постыдному столетию — спиной.
К любви своей потерянной — лицом.
И грудь — велосипедным колесом.
А ягодицы — к морю полуправд.

Какой ни окружай меня ландшафт,
чего бы ни пришлось мне извинять,-
я облик свой не стану изменять.
Мне высота и поза та мила.
Меня туда усталось вознесла.

Ты, Муза, не вини меня за то.
Рассудок мой теперь, как решето,
а не богами налитый сосуд.
Пускай меня низвергнут и снесут,
пускай в самоуправстве обвинят,
пускай меня разрушат, расчленят,-

в стране большой, на радость детворе
из гипсового бюста во дворе
сквозь белые незрячие глаза
струей воды ударю в небеса.

Иосиф Бродский. Назидание.
СП «СМАРТ», 1990.
::::::::::::     ::::::::::::   ::::::::::::::
«Многие известные сегодня поэты, чьи имена уже прочно вошли в поэтический обиход , пишут в стиле Бродского, «под Бродского».  Есть, конечно и другие, но погоду в поэзии, согласитесь, делают сегодня не они…»
— —  А — KTO ? Почему НЕ ОНИ делают погоду?
Неужто в России ( так же как в США и Европе )  — «засилье шнобелеведов» ?
Или И.А. Бродский оставил такой могучий след в русской литературе , что никакие памятники Церетели , никакие критики и апологеты , — никто ничего не сможет изменить и ,  как писал О.Э.Мандельштам (о себе) — Иосиф Бродский — тунеядец-изгнанник-Нобелевский лауреат будет вечно наплывать на Русскую поэзию. Осмелюсь предположить — и на Русскую прозу.