Автор: 
Следующий пост «Стихи и проза» в субботу 14 июня 2014 г. В другие дни стихи из книги «Безымянный день» (1977).
ДАЛЕЕ: Новые стихи июня 2014 года. Проза: «Смутный опыт» (Владислав Ходасевич и Нина Берберова).
***
Если люди забудут меня,
То трава не забудет,
Будет лютик грустить без меня,
Вспоминать меня будет.
Не забудет меня бересклет –
Мы с ним жили так дружно.
Не забудет меня белый свет.
Ну а что ещё нужно?
***
Где-то между: «На помощь! Беда!»
И «Забудь, обойдётся»,
Страшным «нет» и спасительным «да»
Мне местечко найдётся.
Меж тоскливым: «Ни мира, ни сна.
Всё одна безнадёга»
И счастливым: «Какая весна!
Погляди, ради Бога!».
***
Подарки не дарите все.
Дарите их по одному.
Сначала луч в густой росе,
Потом, когда я подниму
Глаза, дарите неба синь,
Потом орешину в лесу,
Потом любимую полынь.
Я сразу всё не унесу.
—————————
О ТОМ, О СЁМ:
«СМУТНЫЙ ОПЫТ»
Моей природе противно всякое
расщепление или раздвоение.
Нина Берберова
И в этой жизни мне дороже
Всех гармонических красот —
Дрожь, побежавшая по коже,
Иль ужаса холодный пот,
Иль сон, где, некогда единый, —
Взрываясь, разлетаюсь я,
Как грязь, разбрызганная шиной
По чуждым сферам бытия.
Владислав Ходасевич
Несколько лет назад в телепередаче, посвященной некоему центру психологической помощи, доктор, беседуя с пациенткой, предложил ей поделиться со зрителями своими проблемами. Молодая женщина, кусая губы и теребя платок, поведала о своем мучительном состоянии. Она страдала от того, что, безумно любя мужа, не могла в полной мере выразить свое чувство. «Я его люблю, и он меня тоже,» — с трудом сдерживая рыдания говорила женщина, — но, что бы мы ни делали друг для друга, всё — слабее нашей любви. Это длится уже два года, и мы вконец извелись». Болезнь? Конечно. Но в этом клиническом случае заключена какая–то глубокая истина. Двое умирали от любви, любви взаимной, страстной, умирали от счастья, «от жажды умирали над ручьем». От такой любви один шаг — нет, не до ненависти — до состояния полной опустошенности. Но лишь она позволяет «вщупаться, всосаться в таинственное бытие». Это строки Ходасевича, о котором его многолетняя спутница Нина Берберова в своих воспоминаниях писала: «Он боится мира, а я не боюсь. Он боится будущего, а я к нему рвусь. Он боится нищеты… и обид… Он боится грозы, толпы, пожара, землетрясения. Он говорит, что чувствует, когда земля трясется в Австралии, и правда: сегодня в газетах о том, что вчера вечером тряслась земля на другом конце земного шара, вчера он говорил мне об этом». С таким человеком трудно жить, но и ему самому с собой трудно. Не обладая ни здравым смыслом, ни трезвым взглядом на вещи, он обладал избыточным чувством жизни, которое — почти болезнь.
Хожу — и в ужасе внимаю
Шум, не внимаемый никем.
Руками уши зажимаю —
Все тот же звук! А между тем…
И каждый ваш неслышный шепот,
И каждый вам незримый свет
Обогащают смутный опыт
Психеи, падающей в бред.
«Смутный опыт»… Это совсем не то же самое, что опыт жизненный, позволяющий делать верные шаги в нужном направлении и адекватно реагировать на окружающую действительность. Смутный опыт не помогает жить. Скорее наоборот: он терзает душу до такой степени, что она в какой–то момент перестает отзываться на «призывы бытия»: «И как–то тяжко, больно даже / Душою жить — в который раз…». Тоска — вот неизбежное следствие повышенной восприимчивости. «Он болеет, он падает духом, — пишет Берберова. — Он говорит, что высыхает и не может писать стихи. Ему нужен кто–то, кому он может пожаловаться, вслух пожалеть себя, сказать о своих снах и страхах — он раздавлен ими, и он перекладывает их на меня…». Да разве их можно переложить? Это — пожизненная ноша, от которой освобождает только смерть, хотя порой кажется, что и смерть не дает избавления.
Как выскажу своим косноязычьем
Всю боль, весь яд?
Язык мой стал звериным или птичьим,
Уста молчат.
И ничего не нужно мне на свете,
И стыдно мне,
Что суждены мне вечно пытки эти
В его огне;
Что даже смертью гордой своевольной,
Не вырвусь я;
Что и она — такой же, хоть окольный,
Путь бытия.
Налицо странное противоречие: обладая мощным чувством жизни, поэт думает о том, чтоб с ней расстаться. Но нет и не может быть гармонии в душе того, с кем природа заключила тайный договор: подарив ему рецепторы, с помощью которых он способен принимать особые мало кому внятные сигналы, она лишила его элементарных защитных свойств, без которых любая жизнедеятельность трудна и проблематична. И когда поэт теряет способность претворять в слова свой смутный опыт, он чувствует себя последним из смертных, оставаясь наедине с многочисленными фобиями, болячками, дурными предчувствиями и снами. И кто знает, будет ли новый взлет?
В последний раз зову Тебя: явись
На пиршество ночного вдохновенья,
В последний раз: восхить меня в ту высь,
Откуда открывается паденье.
Взлет, паденье — все в руках Божьих. «Не я, но мною», — так чувствует поэт. Создавая нечто новое, он, тем не менее, ощущает себя лицом страдательным:
И я творю из ничего /
твои моря, пустыни, горы /
Всю славу солнца твоего, /
Так ослепляющего взоры, —
в то время как его спутница — решительная сторонница залога активного, причем с самого раннего детства: «Я смахнула руку (матери) и глубоко вздохнула, словно стащила со своего лица подушку, пытавшуюся меня задушить. От чего, от каких ужасов и страхов, видений и катастроф, от каких обид, болезней и печалей хотят защитить меня? Я готова к ним, я жду их, я рвусь к ним». Напор и натиск. Так и надо жить, отсекая все лишнее, бесплодное, мешающее неуклонному движению вперед, от победы к победе — «над собой, разумеется, не данной свыше, а лично приобретенной». Страхи? От них необходимо избавляться. Прошлое? «Я не умею любить прошлое ради его «погибшей прелести» …» Дом? Уют? «Психология гнезда мне омерзительна, и я всегда сочувствую тому, кто бежит из гнезда…» Даже рождественская елка ей противна, как символ гнезда, и она испытывает счастье, когда мертвое дерево выносят из дома. (Можно ли тут не вспомнить строки Пастернака: «Как я люблю ее в первые дни / Только что из лесу или с метели!» Но ведь он, по мнению Берберовой, так и не стал взрослым, так и не созрел, как, впрочем, и Цветаева). Никакой сумятицы чувств, никаких неразрешимых противоречий, ни «дымки грусти», ни «меланхолической слезы» о «навек утраченном». Да здравствует «стосвечовая лампочка (так и кажется, что речь идет о лампочке Ильича — уж больно по–большевистски звучат временами ее речи. — Л. М.), светящая мне прямо в книгу, где все договорено, все досказано, ясный день, черная ночь…»! И ничего трансцендентного. «Бытие есть единственная реальность», ради которой стоит жить. «Жить, жить, жить», — зачарованно повторяет она. Но парадокс в том, что не ей — деятельной и отважной, а ему — хилому и хандрящему, — открылся потаенный, глубинный смысл жизни, то неутешительное знание, тот смутный опыт, который куда дороже «электрического заряда счастья», доступного ей. Единственный опыт, которым могут воспользоваться грядущие поколения, всегда предпочитающие жить своим умом. Но дается он лишь тем, кто навеки болен избыточным чувством жизни, кому суждено оставаться «навеки раздвоенным», как сказал Ходасевич о Тютчеве. Лишь ощутившему «вкус пепла» на губах дано временами слышать «биенье совсем иного бытия», лишь несущему в себе «непостижимостей свинец» дано подниматься в запредельные выси. Лишь познавшему беспросветный мрак дано увидеть невероятный свет.
Пока вся кровь не выступит из пор
Пока не выплачешь земные очи —
Не станешь духом. Жди, смотри в упор,
Как брызжет свет, не застилая очи.
«Моей задачей с годами стало: совлечь с себя по возможности все хаотические черты, угомонить анархию, расчистить путаницу и двойственность, которые, если их не унять, разрушат человека». Это снова голос Берберовой, ее определенные и четкие формулировки, ее приговор своему вечно страждущему спутнику. Она ушла от него. Он смотрел ей вслед, как смотрят неизлечимо больные вслед здоровым. Ей — жить, а ему — хворать, чтоб иногда, если бог даст, «стихами с собой говорить в забытьи». Ей жить и жить долго, чтоб в здравом уме и твердой памяти написать интереснейшие воспоминания о куда менее жизнестойких своих современниках, чья неправильно устроенная, измаявшаяся и беззащитная душа обогатила нас своим смутным опытом.
Июнь 1996
_____________________
***
На состоявшемся 7 апреля с.г. в Пизанском университете выступлении слушателям была роздана заранее подготовленная самодельная двуязычная книга стихов “Un giorno dopo’l altro” («Стихи гуськом») в переводе Стефано Гардзонио ((http://premiogorky.com/russia-italy/persons/45): 57 стихотворений и эссе «В плену у “Пленённых”» (на итал.):
https://www.dropbox.com/s/w51pasp1tt0r3ch/25.03.2014%20Larisa%20Miller%20Un%20giorno%20dopo%20l%27altro.pdf
***
«Дружба народов», № 5, 2014 г.
Стихи: «Я из Москвы немноголюдной»
http://magazines.russ.ru/druzhba/2014/5/5m.html
***
Стихи и проза, прочитанные на презентация книги «А у нас во дворе» (CORPUS, 2014), ЦДЛ, 27 апреля 2014:
https://www.dropbox.com/s/6kx4pp68yhr4tgb/27.04.2014%20Dom%20Literatorov%20Larisa%20Miller%20Vystuplenie%20na%20presentatsii%20knigi%20A%20u%20nas%20vo%20dvore.doc
Видео:
Скачать:
http://yadi.sk/d/RedWQetrNkyqQ
Очень благодарна Мите Шеберстову за съемку вечера и размещение видео в интернете.
Лариса Миллер
***
20.05.2014, «Новая газета», Лариса Миллер, «Ключ от снесенного дома» (о книге Натальи Громовой «Ключ. Последняя Москва»):
http://www.bigbook.ru/articles/detail.php?ID=19308
***
«Новая газета», 11.04.2014, «Прогулки в пространстве прошлого» — Андрей Колесников о книге «А у нас во дворе»:
http://www.novayagazeta.ru/arts/63134.html
***
СКАЧАТЬ БЕСПЛАТНО:
— «В тени от белого крыла», Первый выпуск (март 2014) Серии «Стихи гуськом», полное собрание.
— Книги «Безымянный день» (1977), «Земля и дом» (1986), «Заметки, записи, штрихи» (1997), «Мотив. К себе — от себя» (2002), «Где хорошо? Повсюду и нигде» (2004, все стихи 1963-2002 гг.), а также Аудиокнигу (2008):
https://www.dropbox.com/sh/nrrm41c3wlhgqc9/4P8EkakvHf
***
«Стихи гуськом», книга XVII: октябрь-ноябрь-декабрь 2013 г.:
http://7iskusstv.com/2014/Nomer1/Miller1.php