Расплата

 

 

                                                   Леонид Зуборев-Зубарев

                                                                 РАСПЛАТА

 

                                                 Документальная повесть

  

           Книга основана на документах, ранее бывших недоступными. Все действующие герои — реальные личности. Некоторые из них живы и сегодня.

       Фрагменты из документов набраны уменьшенным шрифтом.  

 

  

                                                  Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen!  

                                           В моей душе пылает пламя мести!

                                                                                    

 

                            I.        ТРЕВОЖНОЕ  ЛЕТО 1941-го

  

                                               Ленькин день рождения

 

       В воскресенье Минск проснулся позже обычного. Погода в апрельский день выдалась солнечная, безветренная. Ручеек некогда полноводной Немиги, воспетой в легендах, звонко журча, впадал в Свислочь, единственную реку в Минске. Ее берега заросли лозой, плакучие ивы полоскали в воде ветви, покрытые серым пушком «котиков», а дуплистые вербы, подмытые течением, любовались своими отражениями. Вдоль русла, на берегах за невысокими заборами виднелись огороды и сады. Извилистой линией, повторяя затейливое течение, тянулись деревянные домишки, крытые почерневшей дранкой. Радуясь теплу, звонко орали петухи, мычали привязанные к колышкам телята, блеяли козы. Район этот назывался «татарскими огородами». Находился он почти в центре города, с высокими кирпичными домами, заводами, театрами и желтыми трамвайчиками.

     —  Ты куда с утра собрался? — спросила мать у Леньки, торопливо доедавшего кашу.

     — На экскурсию. Велено собираться у школы.  

     «Сегодня будем путешествовать по родному городу, — сообщила классная 5-го «А». – А знаете,  ребята, что нас, минчан, уже четверть миллиона? Конечно, это меньше, чем в Москве, но впечатляет», – рассказывала учительница по дороге.  

    С Юбилейной площади на трамвае доехали до площади Ленина. Осмотрели университетский городок, полюбовались размахом крыльев Дома правительства, самого большого здания, постояли у памятника Ленину. Оттуда отправились пешком на стадион-ипподром на берегу Свислочи. 

      Соревнований не было, и ребята, заняв лучшие места на трибуне, смотрели как тренируются наездники. Мальчишки, затаив дыхание, не сводили глаз с жокеев в разноцветных шапочках, скакавших на вороных и гнедых рысаках. Отдохнув, ребята гуськом потянулись к Белорусскому театру и посидели в сквере у старинного фонтана. В центре большой чаши, среди взлетавших водяных струй, стоял бронзовый мальчик с лебедем. Вода непрерывно лилась из лебединого клюва. Ленька умыл разгоряченное лицо. Смеясь и толкаясь, все последовали его примеру.

      Рядом со сквером осмотрели Дом Красной армии и к полудню подошли к историческим местам. На площади, которая когда-то называлась Соборной, а теперь — площадью Свободы, теснились церкви, костел, синагога, гостиница «Европа».

     — Ну, что, понравилось? Правда, красиво? — спросила учительница, когда ребята пошли к трамвайной остановке. 

     —  Мне больше нравится наш район, — сказал  Ленька. — У нас нет таких   домов, как в центре, зато весной соловьи поют. А на старинном кладбище, на Сухой, — дрозды. И клены, тополя, березы — под самое небо. Мы там в войну играем, возле старых памятников хорошо маскироваться, — под общий смех закончил он.  

      В понедельник все только и говорили об экскурсии. После уроков домой не спешили. 5-му «А» еще предстояло разобраться с 5-ым «Б», которому в субботу Ленькина команда проиграла с позорным счетом.  

     Ленька подкачал велосипедным насосом мяч. На лужайке за школой вместо ворот сложили стопками портфели, и «судья», свистнув в два пальца, ввел мяч в игру. Его получил Шурик Грингауз, в одно касание отпасовал Сане Каминскому. Тот отдал Коле Прищепчику. Коля, не мешкая, отпасовал Леньке. В воротах заметался вратарь. Ленька лихо замахнулся. Удар!.. Бух! Дзинь! — на весь   двор зазвенело разбитое стекло. Кто мог подумать, что мяч вдруг срежется с Ленькиной ноги!

      Словно стая испуганных воробьев, дети разбежались. Услышав звон, из кабинета на крыльцо выскочил директор. Близоруко щурясь, спросил:

     — Кто тут хулиганит?

     Но мальчишек уже и след простыл.

      — Это Ленька Окунь из 5-го «А», — сказала техничка. — самый заядлый футболист.

     — Передайте этому футболисту: пусть завтра в школе без отца не появляется.

     Назавтра, отпросившись с работы, отец пришел в школу.

     — Я не скажу, товарищ Окунь, что Леня — трудный ребенок. — Директор снял очки и стал протирать стекла. — Нет, он просто очень непоседливый, озорной. Ну, подумайте сами: разве можно в школу мяч приносить? Кто, как не родители, должны смотреть за своими детьми! Лене уже скоро будет 12 лет, он должен понимать, что можно, а что нельзя. А пока вам придется найти стекольщика.

     Огорченный, отец вернулся домой.

    «Бог с ним, со стеклом, не такой уж расход. Хотя выдрать Леньку надо. А то скоро на стены полезет», — подумал отец.

      Тревожило другое. Назавтра вызывают в райком партии. Правда, райком  — не НКВД…

 

      ххх

 

— Как вы относитесь к рыбе, товарищ Окунь?

   Посетитель одернул пиджак и с удивлением посмотрел на секретаря райкома.

— Как все. Если вы имеете в виду рыбалку, то рыбак из меня никудышный.   

— А поесть вкусную рыбку любите?

— Если честно, могу и без рыбы обойтись, хотя фамилия у меня рыбная, — шутливо ответил вызванный, не понимая, к чему клонит начальство.

— Вот вы, товарищ Окунь, можете обойтись, а город не может. У нас почти нет членов партии в торговле. Я вынужден этим заниматься, когда у меня более важного по горло. Рыбный магазин находится в самом  центре, рядом — ЦК. Если не сам Пономаренко, то кто-нибудь из начальства наведается. Или их жены. Мы тут подбирали хозяина, и выбрали. Переводим вас, товарищ Окунь, как снабженца-строителя, человека опытного, директором рыбного магазина. Там надо навести порядок.

  — А почему рыбного? – спросил  Окунь. —  И вообще в торговле у меня опыта нет.

 — Посылаем вас, потому что там беспорядок. Постоянно меняем директоров.   Ни один больше года не продержался. Какие-то несерьезные попадаются. Вы –   солидный, честный, член партии. Дети есть?

—Да. Четверо. Три дочери и сын.

 — Жена работает?

 — Да. Модельером на обувной фабрике.

           — Кто же за детьми смотрит?  

      — А чего за ними смотреть? Разве что за младшим? Леньке скоро будет 12, а дочери — взрослые…  

Магазин «Свежая рыба» располагался в самом центре, на углу Карла Маркса и Ленина. Близились майские праздники. Покупатели и без того каждую субботу устраивали очереди, а уж перед праздниками невозможно было протолкнуться. И Окунь взялся наводить порядок: отремонтировал подсобки, заставил продавщиц все вымыть, вычистить, следил, чтобы никто не лез без очереди.   

     — Чего все сюда прутся? — возмущался он. — Как будто больше нечего есть! На базарах хватает мяса, кур, уток…  

 — Что вы хотите, милейший, Минск – наполовину еврейский город, а евреи любят рыбу, — посмеиваясь, объяснял ему постоянный покупатель, скульптор Бразер. Вот я учился в Париже, там тоже любят рыбу, но не так сильно, как в Минске.

В магазин приходили и городские знаменитости. Часто можно было встретить композитора Исаака Любана. Новый директор перезнакомился со всеми любителями свежей и соленой рыбки.

Однажды Окунь вышел в зал и наблюдал, как Любан столкнулся со скульптором Бразером.

     — Здравствуйте, рад видеть. Я – поклонник вашего таланта. Люблю ваши песни, а «Бывайте здоровы» — просто шедевр, очень удалась, все  поют, поздравляю.

— Я – тоже ваш поклонник. Очень нравятся ваши картины, а особенно скульптуры.

— Спасибо.

Бразер, забирая рыбу, пригласил Любана и директора Окуня на  персональную выставку:

— Приходите, откроется первого июня, здесь совсем рядом, в Доме Красной армии. Все, спешу, побегу, завтра 1 мая, а жена только утром приедет. Некому покупки сделать. Еще надо водки и вина захватить. Некрасиво женщине в вино-водочном стоять.

—  Водка наша и впрямь хороша, — вслед убегавшему скульптору советовал директор. 

  В магазин заскочил шофер Саша, забрать рыбу для столовой ЦК и для жены Цанавы, шефа госбезопасности, у которого он работал водителем.

 — Куда ты так торопишься, Саша?

 — А что, только начальство хочет отдыхать? У меня жена молодая,   зазеваюсь, к другому уйдет, — пошутил шофер. 

Окунь уже знал, что жена Саши — Елена Мазаник, работала официанткой в столовой ЦК. Саша гордился своей краснощекой красавицей, и всегда торопился домой. Однажды Саша зашел с женой, и Окунь невольно залюбовался стройной барышней-крестьянкой. Она была в ситцевом платье,  большие, упругие груди распирали лиф, дразня и возбуждая мужчин. Не зря Саша всегда так спешил к своей зазнобе.  

 «Красивые бабы — только в деревнях, — лишний раз убедился директор, — платьице в обтяжку, а под ним наверняка не студень какой-нибудь, а крепость приезжей провинциалки».   

 — Это – спецзаказ, для ЦК. Аккуратно запакуйте рыбу и отдайте Саше, — велел продавщицам директор.

 Поскольку в городе было много беженцев из Польши, в очереди  вспыхивали разговоры о Германии и Гитлере, завоевавшем почти всю Европу. Но сейчас, накануне майских праздников, кулинарные темы вытеснили всё. Женщины обменивались опытом.

 — Какая рыба лучше? Перестаньте спрашивать. Фаршированная, конечно! Это рыба для праздников. Люди ленятся готовить и просто жарят рыбу. Позор!  

— А если на работу опаздываешь?     

— Я люблю обычную селедку. Дунайский залом. Положишь на тарелку, так и светится. У нас в местечке селедка –  самая частая гостья. Да и везде, наверное? 

— А я обожаю форшмак. Если кто не знает — это вымоченная рубленая селедка. Я кладу туда белый хлеб, лук, крутые яйца.   

     Селедку в магазин привозили в бочках, каждый слой был пересыпан солью. При хранении рыба, набирая вкус, созревала. Бочку Окунь открывал в магазине, – покупатели выбирали, прямо из бочки — на весы.

 — Самая вкусная — это фаршированный карп. Не знаете, как готовить? – удивлялась женщина в кофточке. – Я вас научу. Запоминайте: надо взять крупного карпа, порезать на куски, выбрать кости, мякоть порубить ножом. Добавить лук, размоченную булку и яйца, посолить, поперчить, опоясать рыбной шкуркой. Нарезанный лук, морковь и свеклу слегка поджарить. Потом добавить два зубчика чеснока, накрыть и тушить.

 — Разве это рыба по-еврейски? – возмутилась рыжая толстуха. – Вы же неправильно учите! Во-первых, шкура снимается целиком и все кости удаляются. Во-вторых, лук прокручивается вместе с рыбой. В-третьих, вместо булки кладется маца. Вот это будет настоящая фаршированная рыба. Эти тонкости я узнала от моей бабушки – коренной минчанки, она готовила гефилте фиш на еврейские свадьбы.  

— Милая моя, а главного секрета ваша бабушка вам все-таки не открыла, —   улыбнулась пожилая с сединой в иссиня-черных волосах.

— Вы так думаете? — язвительно пропела толстуха. — И какой же это секрет?

— Совсем простой. Если вы проснулись утром, и на душе у вас радостно, и солнце светит в окна, а в палисаднике поют птицы, и детки ваши здоровы, и муж здоров, — вот тогда и делайте рыбу. И все тогда будет к месту: и карп, и щука, и лук, и яйцо, и перец. И можно вырезать хребет, а можно не вырезать, только выбрать кости, гуще будет навар. А если на сердце у вас камень, если ничто вам не в радость, не делайте фиш. Как бы вы ни старались, все равно получится паскудство. Лучше просто поджарьте ее на постном масле и накормите детей.

xxx

  Пришел в магазин и Леня с друзьями. Мать послала именинника за покупками. Отец сунул приготовленный сверток в сетку-авоську и велел отнести домой. Завтра у Леньки день рождения. 12 лет — не шутки, через год, по старинному обычаю – совершеннолетие.

      Леня отнес рыбу домой, и тут же получил от матери новое задание.  

 —  Сходи на Юбилейный рынок и купи овощей; у меня много работы.   Родственники придут. Надо, чтобы в день рождения все было, как положено.

  Ленька отправился на рынок с Саней и Шуриком. Все закупил и, попрощавшись с корешами, возвратился домой. В воскресенье, до того, как собрались взрослые, пришли в гости Саня, Шурик, Коля и Витя.

Мальчишки смотрели, как пламя от печки освещало Ленькину маму. Она командовала на кухне, учила дочерей, как надо готовить. Старшая уже была замужем и привела двух маленьких детей.   

 Друзей-одноклассников угостили. Наконец подали печенье-земелах и вишневую газировку. Потом завели патефон, слушали пластинки. Сестра пела  русские, белорусские, еврейские песни. Она училась в музыкальном училище,   выступала, исполняла арии из опер, народные песни. Ее даже приглашали в столичную консерваторию. Отец очень гордился этим и собирался повезти дочку в Москву.

— Ну, что это за песни? — возмущался Ленька. – Она подражает Александровской. Кому нужны все эти «Бывайте здоровы!» и «Перепелочка»? Лучше бы спела «Если завтра война» или что-нибудь другое, военное. И, отчаянно фальшивя, хриплым голосом затянул:

                     Гремя огнем, сверкая блеском стали,

                     Пойдут машины в яростный поход,

                     Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…

           Пацаны дружно подхватили.

      — Все, до встречи, — сказал Ленька, провожая друзей. – Завтра – в школу, а потом пойдем на строительство озера. Так?

       — Обязательно, именинник! — похлопали Леньку по плечу пацаны, которым тоже в этом году собиралось быть по 12 лет. – Пока, до завтра!

 

 

 

 

                                       Взлет и падение Кубе

 

 

     Старинные напольные часы – все, что осталось от былой роскоши, гулко пробили семь раз. Кубе поморщился: за последние пять лет он разлюбил их торжественный звон, когда-то так нравившийся ему. Пора на службу, но Кубе не пошевелился. Он сидел у распахнутого окна, и утреннее солнце освещало его холеное, аккуратно выбритое лицо…

       Жаркое лето Кубе встречал в Дахау. Нет, не узником. Охранником. Он слегка похудел от переживаний последнего времени; при невысоком росте – всего-то сто шестьдесят пять сантиметров, это было заметно. На нем был слегка потертый, но тщательно отглаженный мундир и начищенные до блеска сапоги, которые, не мешало бы отдать в ремонт сапожнику. Сухощавый, поджарый, Кубе выглядел моложе своих лет. Жена, красавица Анита, ровесница сыновей Кубе от первого брака, не давала ему расслабляться.

     Жмурясь, как пожилой кот, на яркое солнце, Кубе размышлял о превратностях   судьбы. Всю жизнь он выбивался из грязи в князи. Выбился. И что с того? Маленькая оплошность — и снова в грязи. Разве можно назвать иным словом службу охранником концлагеря? Сколько сил положено впустую! Его, бывшего президента Пруссии, сподвижника фюрера, интриганы Бормана перемололи и косточки выплюнули.  

     От полного безденежья спас старый приятель Герф, которого Кубе знал еще по Берлину. Герф раньше командовал полицейским полком и теперь пристроил Кубе в охранные войска. В Дахау Вильгельм Кубе стал служить под началом командира взвода СС Вильденштейна.

     Комвзвода в это время сидел в канцелярии, за заляпанным чернилами столом, и, отмахиваясь от надоедливых мух, думал о своем необычном подчиненном. Вильденштейна смущало, что такой образованный и известный человек, как Вильгельм Кубе, прозябает в Дахау охранником. «Пустяшная зарплата – это при его-то семье. Чем он платит бывшей жене и на что содержит нынешнюю? — спрашивал себя унтерштурмфюрер. – А ведь она, говорят, артистка, небось привыкла, зараза, к роскоши. Господи помилуй, двое детей от первой жены и трое от второй, да еще старуха мать! Как прокормить такую ораву, одеть, обуть? Чем же он так проштрафился, бедняга, если ему по блату, нашлось место только среди нашего сброда?»

       Вильденштейн еще раз просмотрел папку с личным делом подчиненного. Из анкет было видно, что тот ходил в берлинскую школу, окончил университет, обладал необычайной силой воли, всего добивался сам. Опираясь на свои способности, горя желанием сделать карьеру, Кубе стремился быть первым. Изучал историю, государственное устройство, занимался журналистикой.  

     С фюрером Кубе связал свою судьбу еще в 1927 году. Написал письмо Гитлеру и получил приглашение вступить в партию. Товарищам нравился сильный, «как у носорога», голос Кубе. Перекричать его на митингах было невозможно. Он прославился неуемным темпераментом и крайне агрессивными выступлениями. Когда дошло до схватки в прусском парламенте, разгоряченный после потасовки, Кубе сказал:

        — Рота Кубе хорошо дралась. Я горд, что являюсь вашим командиром. Теперь сторонники Москвы будут знать, с кем им придется иметь дело.

     Кубе интересовался вопросами веры, считался в партии специалистом в церковной области. С 1933 Кубе, у которого уже было двое взрослых сыновей, стал гауляйтером самого крупного гау — избирательного округа. Кроме того, избрали депутатом рейхстага, где он представлял интересы нацистов. Вскоре Кубе стал также членом Академии права.

     До появления Кубе в Восточном округе нацистская партия насчитывала там с полсотни членов. Вильгельм умел агитировать, число их перевалило за тысячу и    содействовало приходу Гитлера к власти. Помня об этом, фюрер прислал ему письмо: «Дорогой Кубе! Примите огромную благодарность за Вашу борьбу в лантаге, защищая мое право выступать в Пруссии…».

      В начале тридцатых вышло несколько книг, сочиненных Кубе о том, куда, по его мнению, должна идти Германия. Больше всего Кубе писал о противоположности немцев и евреев, убеждая арийцев в превосходстве нордической расы. В 1934 Кубе был награжден золотым партийным значком. О нем вышло несколько книжек.

     И вот – такой афронт…   Служба охранником в концлагере Дахау, где за колючей проволокой содержались противники режима, прежде всего коммунисты, социалисты и священнослужители. Хотя ростом Кубе не вышел, но был хорошо сложен, недурен и вдобавок к этим качествам тщательно следил за собой, старался элегантно одеваться. При всей занятости он был неравнодушен к красоте и обладал удивительной способностью обольщать женщин своим обаянием и галантным обхождением. 

     Вскоре после прихода Гитлера к власти, Кубе познакомился Анитой. Юная  актриса играла невесту вождя в его пьесе о битве германцев с римлянами. Автор пришел на на премьеру. Погас свет, и Кубе впервые увидел на сцене ее…

     Патриоты восторгались пьесой. Спектакль закончился, публика неоднократно вызывала автора и примадонну. Кубе прошел за кулисы, представился актрисе и, выразив свое восхищение, преподнес цветы. Ее отличали тонкий  вкус и чувство изящного. Они стали встречаться, и вскоре гауляйтера захватила любовь. Волосы Аниты, гладкая белая кожа, глаза с длинными ресницами, очаровательное тело, стройные ноги и грация сводили с ума пожилого кавалера.

      Времени для ухаживаний у него не было. Как истинный служака, Кубе тратил его на вверенную ему область и на борьбу с конкурентами. Незаметно любовные отношения зашли далеко, и возникшую проблему нужно было решать. Анита пригласила высокопоставленного жениха к себе домой. Там-то и выяснились неприятные для него подробности.

     — Здравствуйте, герр Кубе. Рады с вас видеть, — приветствовал Вильгельма отец невесты.

     — Я тоже рад познакомиться с родителями и братом Аниты, — представился немолодой жених.

     За чаем отец осмелел.

     — Не знаю, как вы отнесетесь, но должен сообщить, что много лет я был членом социал-демократической партии. Ныне наша партия запрещена. Честно говоря, я счастлив, что ваши парни хотя бы не преследуют меня.

     — Рядовых членов мы не трогаем, — сказал гость. — Более того, приглашаем в нашу партию. Многие ваши товарищи уже перешли к нам.

     Не успел давний борец с социалистами, переварить эту неприятность, как его огорошили следующей.

     — Ты должен знать все, если имеешь серьезные намерения, — сказала Анита. – Дело в том, что мой брат, издатель, женат на еврейке.

     — Да, — подтвердил жениху будущий шурин, — и ничуть об этом не жалею. У меня прекрасная жена. Не собираюсь скрывать, я отрицательно отношусь к нынешней власти.

     — Но вы можете покинуть Германию, если чувствуете себя некомфортно, ведь у нас свободная эмиграция. Фюрер поощряет эмиграцию евреев.

     — Я предпочел бы, чтоб эмигрировал сам фюрер, — спокойно ответил брат Аниты.

     Услышанные новости сулили гауляйтеру одни неприятности. Женитьба на Аните была бы вызовом коллегам, а они такие демарши не прощали. Но Кубе был не из тех, кто пасует перед трудностями. Хотя биография будущего тестя и шурина несколько смутили жениха, он и не думал терять такую красавицу, как Анита. Несмотря на все уговоры, а потом и на угрозы соратников, остаться с первой женой гауляйтер не захотел. Кубе был готов бороться за свою любовь. То, что их брак официально еще не был зарегистрирован, не имело для него значения.

     Рождение сына явилось вполне естественным результатом их любви.

xxx

     Скрипнула дверь, и вошел Кубе. Вильденштейн закрыл подаренную автором книгу и ответил на приветствие подчиненного:

     — Хайль Гитлер!

     «Ни черта не понимаю, — подумал Вильденштейн. — Такое бурное восхождение — и вдруг опала! Что-то за этим кроется. Попробую расспросить. Вдруг расскажет».

     — Удивляюсь вам, Вильгельм, — сказал командир взвода. — Я вижу, как вы здесь мучаетесь. Разве каждый имеет такие награды и знаком с фюрером? Почему бы вам не напомнить вождю о заслугах перед партией, когда она была в тяжелых условиях?  Вы — публицист, внесли такой вклад в возрождение нашего величия, и прозябаете в этом паршивом месте.

     Кубе угрюмо промолчал. А Вильденштейн не унимался:

     — Я знаю, как вы ненавидите евреев. Подумать только, сколько раз вы писали, что евреи — паразиты, и призывали к необходимости их изоляции. Помню, я делал для себя выписки из ваших статей в «Фелькишер Беобахтер». Вы же даже депутатом рейхстага были. Ваши гонители не стоят вашего мизинца, а вы — драматург, историк, проводивший археологические раскопки, знающий греческий и латинский. Если не секрет, что вы такого натворили?

     Кубе вынул из бумажника снимок, на котором был сфотографирован с фюрером, показал своему начальнику:

     —  После назначения Гитлера канцлером я стал обер-президентом Берлина. Подчинялся напрямую фюреру, в хороших отношениях с Геббельсом, гауляйтером столицы. Неприязнь сложилась только с Борманом и Гейдрихом.

       Видя, что Вильденштейн относится сочувственно, Кубе поведал о злоключениях, разрушивших карьеру.

      — Честно говоря, в борьбе с конкурентами, особенно с Борманом, я, пользуясь депутатской неприкосновенностью, иногда нарушал правила игры. Из-за моего пристрастия к женщинам не раз имел неприятности. В то время было модно следить за чужой моралью, не заботясь о своей. Так вот, Борман ввел в уши своему тестю, а он, как вы знаете, — верховный партийный судья, следяший за элитой, так вот Борман нажаловался, что я пристаю к сотрудницам, сожительствовал с секретаршей, вступил в связь с юной актрисой, которая по возрасту моложе моих сыновей. Вдобавок ко всему, брат этой актрисы оказался женатым на еврейке и вовсе не собирался с нею разводиться.

     Мне очень хотелось заткнуть пасть Борману, — отвернулся к окну рассказчик. — Когда я сошелся с Анитой и у нас родился сын, партийный судья заявил, что появление на свет незаконнорожденного ребенка – аморальный факт. Он обозвал меня юбочником и потребовал, чтобы партия осудила мое поведение. Этот идиот в то время возглавлял кампанию против уличенных в женитьбе на кокотках. Судья, видимо решил, что моя невеста – легкого поведения.

     Я был взбешен. А тут подвернулся случай отомстить Борману, а заодно и его тестю. Один из друзей по секрету сообщил мне, что имеет точные сведения: теща Бормана – еврейка. Тут-то я и совершил роковую ошибку: сочинил и послал судье письмо. В нем утверждалось, что судья скрывает национальность жены. Конечно, целился я не столько в него, сколько в его зятя — Бормана. Когда анонимное письмо прочли, Борман поднял шум и пожаловался Гитлеру. Поймите, поиск «еврейских корней» в моем случае не был любимой забавой, как у некоторых. Это была борьба за места, мы хотели оттеснить конкурентов. Дело прошлое. Многое с той поры перевернулось.

     — И они раскрыли вас?

     — К сожалению, довольно быстро. Гейдрих вышел на источник. Тот раскололся. Здорово подвел меня, сволочь, убеждал, что информация стопроцентная. Оказалось, теща Бормана не еврейка. Получается, я солгал. Припертый уликами, я признал авторство. А что мне еще оставалось делать? Партийный суд обвинил меня в клевете, карьеризме, лицемерии — чего только ни приписали! Правда, нашли небольшую растрату…

     Еще до этого Гейдрих произвел обыск в квартире Аниты, искал документы, подтверждающие коррупцию. Гейдрих недостойно обращался с моей женой, намекал, что ему известно, как я устраивал своих, расхищал денежные средства, пытался уличить меня в краже. В отместку я покинул СС. Из-за этого были испорчены отношения с Гиммлером. Это был крах.

     Для партийного судьи последней каплей стал мой развод. Руководителям рейха он написал гневное письмо, что я пытаюсь защититься дружбой с фюрером для оправдания аморального поведения. Напомнил и про аборт, который сделала от меня секретарша. Кроме того, судья утверждал, что я связываюсь с людьми без национал-социалистических идеалов. Это был прямой намек на отца и брата Аниты.

     Увы, никто из моих друзей не захотел понять, что у нас с Анитой –любовь. Все складывалось плохо: развода я не получил, а, следовательно, не мог на ней жениться.

     Таким образом, я потерял все. Кроме Аниты и ее любви. Судья потребовал исключить меня из партии. Фюрер был против. Гитлер лишил меня руководства округом, но вскоре назначил пенсию и разрешил носить форму гауляйтера. Одним словом, доступа к Гитлеру я больше не получил и поста тоже. К пятидесятилетнему юбилею остался у разбитого корыта. Пять лет мое имя не упоминается в печати. Публика меня забыла, помнят о тех, о ком говорят. В 1936 году Анита родила второго сына. Я, наконец, получил развод и смог жениться, — облегченно передохнул рассказчик. — Но тут навалились финансовые трудности. Моей пенсии, как бывшего президента Пруссии, не хватало. Я всегда помогал матери, а теперь пришлось еще платить алименты бывшей жене. В 1938 году я вынужден был предложить антиквару свою переписку. Я знал, что существует  запрет на продажу автографов фюрера, но мне уже было наплевать, мне нужны были деньги! Снова вспыхнул скандал. Осенью 1940 года, по совету приятеля,  Эберхарда Герфа, в отчаянии я подал прошение в войска СС и получил назначение охранником сюда, в Дахау.

     — Вам не жалко было расставаться с письмами от фюрера?

     Кубе усмехнулся.

     — Поймите, герр Вильденштейн, для меня Гитлер – совсем не то, что для вас. Когда я возглавлял Народную партию, мы на наших митингах развешивали плакаты: «Нацистам, коммунистам и евреям вход запрещен!». Я даже подавал на лидеров нацистов в суд за срыв наших митингов. Чуть позже Гитлер для меня стал партийным товарищем, я не раз критиковал его в печати. Я ведь по возрасту старше фюрера на два года. Когда в 1936 году за «антипартийное поведение, растрату и клевету» меня лишили гауляйтерства, я всерьез подумывал кормиться литературным трудом. За предшествующие годы я написал массу статей. Чтобы художественные вещи имели успех, надо вступить в ассоциацию писателей. На мое письмо к фюреру ответил Борман. Он сообщил, что фюрер этим заниматься не намерен, и с издевкой заметил, что вряд ли союз писателей примет меня на основании одной пьесы. Вы сами подумайте, Карл, когда мне было их сочинять? Теперь вот служу под вашим началом. Обращался к Геббельсу, он сказал мне:

  — Ты, Вильгельм, смещен за дело. Грязная проделка! А теперь просишь о месте редактора. Но помня, что ты честно боролся со мной за должность гауляйтера Берлина, я тебе помогу. Подожди немного…

       Обещал взять на радио. Жду. Фюрер намекал, что опала когда-нибудь да кончится.

     — Это несправедливо! – от возмущения у Вильденштейна заходили желваки на щеках.  — Рано или поздно, я уверен, вы займете подобающую должность. Не забудьте тогда про меня, Вильгельм. Обещайте, что заберете меня отсюда, я не могу прозябать здесь бесконечно. Слушайте, почему бы вам не написать фюреру еще разок?

     — Обещаю.

    xxx

     В апреле 1941 года, накануне дня рождения Гитлера, Борман докладывал фюреру о поздравлениях от глав государств и правительств, в том числе из Москвы. Прислали и соратники по партии. Пылким приветствием напомнил о себе и Кубе.

     Гитлер, прочитав открытку, обратился к Борману:

     — Вы помните Вильгельма? Хоть он и пытался вам насолить, но ведь он наш старый товарищ. Как он там?

     Борман без энтузиазма ответил:

     —  Очень хорошо помню, мой фюрер. Он в бытность гауляйтером обижал простых партийцев; за ним — превышение полномочий и растрата, не говоря про анонимку.

     — Разве он недостаточно наказан, будучи так долго не у дел? 

     — Согласен. Давайте пошлем его ректором в какой-нибудь университет, он ведь   образованный, — предложил заведующий партканцелярией.

     Помня про неприязнь Бормана к Кубе, Гитлер, не глядя на собеседника, произнес:

     — Нет. У меня есть для него другая работа. Он стойкий национал-социалист. Мне нужны преданные талантливые люди. Мы накануне великих событий. 

 

                                   Ленька и его команда    

В конце мая стало уже совсем тепло. Потихоньку уходила вода, каждый год подтапливавшая в Минске приречный район. Свислочь успокоилась, убиралась в     обросшие вербами берега, смирившись с тем, что скоро будет перегорожена плотиной, чтобы река перестала, наконец, затапливать горожан. На живописной излучине строилось озеро, которое вместо неприятностей сулило минчанам много радости. С особым нетерпением дожидались дети.

Вода в Свислочи была прозрачной, заводы, загрязнявшие ее, стояли ниже по течению. В районе парка имени Горького дети купались, женщины полоскали белье, старики посиживали с удочками и хвастались уловами. На удочку хорошо клевала плотва, в корягах у берега водились раки. По утрам уже стало тепло, а днем – жарко.

      Леньке Окуню месяц назад исполнилось 12 лет. Драчун, в глазах которого сверкали озорные искорки, со своими друзьями: рассудительным Саней Каплинским, с Шуриком Грингаузом, уравновешенным хлопчиком, а также с одноклассниками-белорусами Витей Рудовичем и Колей Прищепчиком, — возвращались после уроков.

Вообще-то по метрике Леньку звали — Израиль, по имени прародины его родителей, а Шурика — Шолом – что по-еврейски означает «здравствуй», но ребята не выпячивали своих древних имен. Для Вити и Коли, как и для всех остальных, они были Ленькой и Шуриком. И дома, и в школе, и на улице.

— Ура! Скоро каникулы! – заорал Ленька, подбросив свой портфель и распугав воробьев, копошившихся на дороге. Птицам здесь было чем поживиться. Рядом располагался базар, куда крестьяне привозили все, чем богат край. В праздники на рынке собиралось столько народу, что потеряться было очень легко.

  — Ну что, пацаны, играем в футбол? – задорно спросил Ленька, без которого не решался ни один важный вопрос. Рыжеволосый, Ленька, на зависть мальчишкам и девчонкам, уже выглядел загоревшим так, словно целые дни валялся на пляже. Прилипал загар и к Сане, он походил на галчонка, только ставшего на крыло. В отличие от них, у белобрысых Вити и Коли от весеннего солнца сползала кожа с носов.

 — Сегодня не смогу, — Шурик с сожалением покачал головой. – Надо за братишкой присмотреть.

 — А ты, Саня? – спросил Ленька.

– Я тоже не могу. Отец попросил помочь в кузнице.

— Здорово! – воскликнул Ленька. – Послушай, раз футбола не будет, можно, я приду?

— Приходи, поможешь меха качать.

Отец у Сани – кузнец. У них  собственный деревянный дом. Во дворе — маленькая кузница; отец подковывал лошадей и выполнял другие работы.

  Отец Сани, горбоносый, с рыжей бородой, в бархатной ермолке и очках, державшихся на замусоленной веревочке, казался Леньке каким-то волшебником. Саня научил Леньку правильно качать. Леньке здесь очень нравилось, он качнул гармошки-меха, и из-под золы вырвались огненные змейки, освещая закопченную кузницу. На полках лежали различные инструменты: молотки, сверла, напильники, – все то, за что Ленька готов был отдать душу.

Отполированная качалка легко ходила у Леньки вверх-вниз, раздувая угли. Ленька подавал отцу Сани кувалду, молоток, клещи, которыми тот вытаскивал раскаленные заготовки и бросал на наковальню. Рядом стояло ведро с водой. Когда отец Сани, покашливая, опускал в него подкову, дверную ручку или печную задвижку, над ведром вставали клубы пара. Не было ничего на свете, чего бы отец Сани не мог бы выковать. Леньке казалось, что Санин отец запросто подковал бы блоху. В кузницу часто заходили соседи – евреи, белорусы, поляки. Посидеть, покурить, поговорить «за жизнь».

В семье Сани было пятеро детей. Старшие братья уехали в Россию, работали на стройках, дома оставалась сестренка и младший брат. Ленька жил неподалеку.  

 «Ну что это за специальности у родителей? – думал про себя Ленька. – Рыба? Ботинки? Или там, пение? Ну разве сравнишь с кузницей, где можно выковать настояший клинок?»

  Ленька звал друзей играть в лапту, в футбол, осенью пацаны лазили по чужим садам. Друзья заканчивали пятый класс русской школы. Еврейские, как и белорусские школы, Пономаренко по приказу Москвы к этому времени уже почти все ликвидировал.  

В классе и во дворе мальчишки уже давно признали Леньку вожаком. Он был почти на год старше Сани, Шурика, Коли и Вити. Сильный и смелый, он ходил в   секцию бокса и никогда друзей не давал в обиду.

У Шурика были младшая сестра и брат. Малыш вечно увязывался за старшими, и Шурику приходилось за ним присматривать. Жил Шурик также по соседству с Леней и Саней. В школе объявили, что нужно помочь в строительстве озера. Мальчишки обрадовались. Их называли ударниками комсомольской стройки: они просто бредили будущим водоемом.

Место для озера было выбрано удачное: вокруг — отвесные холмы.    Предстояло разбить парк с аттракционами, детскими площадками. Пока высадили молоденькие деревца. На островке оборудовали пристань, чтобы с берега можно было наблюдать за соревнованиями гребцов на шлюпках и байдарках.

Уже год ребята ходили на субботники, делали, что прикажут: убирали мусор, сажали деревья и кустарники, разбивали клумбы. В первый же вечер прораб-белорус, всю жизнь проживший среди евреев и даже научившийся от них неплохо говорить по-еврейски, велел столяру Зорину вести учет помощников. Мальчики подходили и называли свои имена и фамилии. Первыми записались Виктор Рудович и Николай Прищепчик.

  — Шурик, — третьим назвался Грингауз

 — Александр, что ли? Говори полное имя, — сказал прораб.— Как тебя зовут по метрике? 

 — Шолом, — ответил тот.

 — А тебя? — спросил прораб Окуня.

       — Все зовут Леня, а в метрике —  Израиль.

Прораб улыбнулся:

— Шолом, Израиль. Ну, здравствуйте, евреи.

Сказано это было в шутку, но Леньку покоробило.

 — Мы — советские,  — ответил Леня. – Так и запишите в свою тетрадку!

Прораб, звонко расхохотавшись, побежал проверять других мастеров.

Зорин успокаивал мальчишек:

— Вот-те раз! Напрасно ты, Ленька… Прораб — очень хороший человек. А я — сам еврей. И зовут меня, как Шурика — Шолом. Прораб вовсе не хотел вас обидеть. Конечно, все мы – советские, все – одна семья, о чем говорить.

        В стройке участвовали тысячи людей разных национальностей. Никакой техники не было, но работа продвигалась быстро. За год лопатами и кирками выкопали огромный котлован. Землю отвозили тачками, тут же засевали травой. Трудились школьники, студенты, рабочие и не только минчане, приезжала   молодежь из окрестных деревень. В группе из местечка Рубежевичи была со своими подругами выпускница Сара Фишкина. Она закончила школу, собиралась учиться дальше и уже начала работать в районной газете. Особенно давались Саре гуманитарные предметы. Она отлично знала русский, белорусский и немецкий, которые преподавали в школе, на польском говорили соседи, все это не считая  языка идиш, которым пользовались родственники, а древнееврейскому ее учил дед. Сара постоянно посылала свои репортажи в газеты.

       В один из приездов Сара заметила мальчишек, помогавших строителям, и решила написать про добровольцев.

      — Вы откуда ребята? – спросила черноволосая девушка с карандашом и блокнотом.

      Ленька сразу догадался, что это для газеты.

      — Мы? Мы – здешние пацаны, живем рядом, на Юбилейке. Меня зовут – Леня, на стройке уже почти год, — важно сказал Окунь. — А это – Саня, Шурик, Витя и Коля, — мои друзья. Мы – одноклассники! Из нашего класса только мы пятеро   ходим на стройку.

     — Я напишу про вас, — пообещала Сара, записывая в блокнот.

     — А фотография? Будет снимок в газете? – не унимался Ленька.

     —  Обязательно, только сегодня у меня нет фотоаппарата. Но обещаю: на открытие озера привезу из Рубежевичей.

   — Не забудь! – закричал Ленька, увлекая мальчишек.

Весной половодье почти заполнило огромное рукотворное ложе, созданное минчанами. Остальную воду должна была дать Свислочь, которую перегородила плотина.

Озеро решили назвать Комсомольским, в честь его юных строителей. 

 

                              Пономаренко едет в Москву

 

Теплая майская ночь опустилась на Минск. В мягкой синеве, прошитой золотыми гвоздиками звезд, утонули улицы, дома, скверы. Утихли гудки, перестали грохотать трамваи. В парках и скверах цвели липы и сирень. Их нежный аромат кружил головы влюбленным, занявшим все лавочки.

Город уснул. Но не до сна было руководителю Белоруссии, сталинскому выдвиженецу Пантелеймону Пономаренко. С остро заточенным карандашом, какие любил сам Иосиф Виссарионович, молодой руководитель сидел за письменным столом и сосредоточенно редактировал отчет вождю.

Сталин работал по ночам, мог позвонить в любую минуту, и Пономаренко за три года жизни в Белоруссии привык к этому. Завтра Пантелеймон Кондратьевич должен был выехать в Москву, чтобы отчитаться о состоянии дел в республике.

Явно усилилась угроза нападения немцев, надо быть готовыми к отражению, чтобы затем, как два года назад в Польше, победоносно двинуться на запад.

Резкий звонок заставил очнуться от благостных видений. Секретарь доложил, что прибыл командующий округом Герой Советского Союза генерал Павлов.

— Здравия желаю, Пантелеймон Кондратьевич! – войдя в кабинет, вскинул руку к фуражке, Павлов.

— Здравствуйте, товарищ генерал армии! — Пономаренко крепко пожал руку любимчику Сталина. — Откуда вы?

— Прямо из Бреста, Пантелеймон Кондратьевич.

 — Что там нового?

 — Продолжают поступать очень настораживающие донесения. Мы все их пересылаем в Москву. Оттуда ответ один: «Не поддавайтесь на провокации!»

— Готова ли армия?

— Перевооружение продолжается, но и сейчас мы готовы.

— Какие трудности?

— Не закончены оборонительные сооружения. Но мы прилагаем все силы. Передайте привет товарищу Сталину и заверьте его, что отразим любую попытку противника проникнуть на нашу территорию.

Отпустив Павлова, Пономаренко снова сел за стол. Доклад вождю в целом был готов, осталось добавить кое-какие штрихи. Отложил карандаш, задумался.      

После окончания Московского электротехнического института в 1937 г. Пономаренко сумел шагнуть с поста секретаря парткома московского вуза в аппарат ЦК. Летом 1938 года Сталин послал молодого руководителя в Минск. Там его «выбрали» секретарем ЦК КП(б). Наступили бесконечные совещания, собрания, выступления.  Сталин требовал продолжения репрессий. Подпись Пономаренко  появилась на расстрельных списках «классовых врагов». Как и все коммунистические руководители, Пономаренко погряз в грубейших нарушениях законности.  

      Хозяин не терял из вида своего выдвиженца, с энтузиазмом оправдывавшего надежды. В сентябре 1939 года Пономаренко «воссоединял» Западную Белоруссию с БССР. Он участвовал в переходе Красной Армией советско-польской границы, и с частями «брал» города и села Западной Белоруссии. Действовал без устали, спал по три часа в сутки. В армейской шинели его можно было видеть среди солдат и командиров.

Всё, что восточные белорусы пережили после революции, в 1939 году выпало на долю западных. Террор и репрессии пришли в жизнь рабочих, крестьян, интеллигенции, священников. Из присоединенных районов было депортировано более 132 тысяч «неблагонадежного элемента», многие из них оказались в лагерях.

В письмах к Сталину Пономаренко рассказывал о восторженных встречах населением Западной Белоруссии советских солдат. Хотя территория БССР увеличилась вдвое, впервые Советский Союз получил общую, опасную границу с Германией…

В процессе «присоединения» на территории Белоруссии оказалось много беженцев. Среди них были знаменитый трубач Эдди Рознер, композитор Ежи Петербургский, сочинивший «Синий платочек» и «Утомленное солнце», белорусская поэтесса Наталья Арсеньева и другие известные люди.

Пантелеймону Пономаренко, страстному меломану, пришла идея создать джаз-оркестр БССР под руководством Эдди Рознера. Он велел композитору Исааку Любану помочь с музыкантами.

В то время по всей стране звучала песня Любана «Бывайте здоровы». Исполняла ее Лариса Александровская, приглянувшаяся руководителю Белоруссии. На концерте он был ослеплен, поражен в самое сердце и покорен обворожительной певицей. Под строгим костюмом в его серце, где сочетались страсть и гордыня, пылали те же чувства, что и у простых смертных.  Он несколько раз встречался с ней после концертов. Потом она часто представала в его воображении. Ему не давали покоя ее голос, гладкая белая кожа, глаза с длинными ресницами и чудные белокурые волосы. Ее отличали тонкий  вкус и чувство прекрасного. Эта белоруска рассказала ему, что теперь замужем, жила раньше в Петербурге и училась в одном классе с женой Сталина.

       Вскоре премьера джаз-оркестра под управлением Эдди Рознера состоялась в Минске. На концерт Пономаренко пригласил весь верхний эшелон власти. Успех был грандиозным.

Теперь, в конце мая 1941 года, обстановка обострилась, и стало не до концертов и не до музыки. Пономаренко совместно с командованием Западного особого военного округа разрабатывал планы на случай военных действий. Он так же, как и военные, нес ответственность за готовность приграничного района.

Отбывая в Москву, Пономаренко сказал провожавшим:

— Ну, все. Держитесь тут без меня. Бывайте здоровы, живите богато!

26 мая Пономаренко прибыл в Москву.

 Рыжеватый шестидесяти двухлетний шатен, среднего роста, крепкого телосложения, со строгим кавказским лицом, отмеченным на щеках следами оспы, тепло встретил своего выдвиженца. Поздоровался за руку, спросил с заметным грузинским акцентом, как доехал. Сталин обладал исключительным слухом, тонко улавливал мысли и настроение собеседника. Пономаренко подробно рассказал ему об обстановке на границе, о соображениях генерала Павлова.  

      Медленно произнося каждое слово, Сталин неожиданно спросил и про озеро:

    — Поступают на вас жалобы, Пантелеймон Кондратьевич. Требуют привлечь вас к отвественности. Занимаетесь черт знает чем! Где вы взяли столько денег, сейчас, когда ситуация такая сложная? К чему это озеро сейчас?

    Гость не растерялся:

       — За целый год строительства денег из бюджета не взяли ни копейки, всё на добровольных началах. Сколько можно держать народ в напряжении? А если война будет через пять лет? Наоборот, я думал, надо успокоить людей. Да и как теперь остановить? А главное – наводнения.  Все это было задумано, чтобы прекратить наводнения. Убытки от него громадные, весной сотни семей приходится переселять из затопленных квартир.  

       — Когда думаете закончить?

       — 22 июня – открытие озера.

      — Ладно, только побыстрее с этим заканчивайте. Сейчас не до этого.

Кстати, как там ваши мятежные писатели, Янка Купала и Якуб Колас Успокоились?

     — Все в порядке, — ответил Пономаренко, — влились в строительство новой жизни, активно участвовали в агитации на выборах в присоединенных областях…

     Прощаясь, вождь  предупредил:

— Очень опасная обстановка. Война может начаться в любой день. А, может, и нет. Но, подготовьте всё для мобилизационного развертывания.

— Будет выполнено, товарищ Сталин, — заверил Пономаренко.

       — Обо всех возникающих проблемах, Пантелеймон Кондратьевич, немедленно докладывайте мне лично… 

Артиллерист Давид Кеймах

  

В последний день мая артиллерийское конструкторское бюро напоминало растревоженный улей. Сотрудники спешили занять места в зале, в воздухе витало  напряжение.

Инженер Давид Кеймах посмотрел на часы и направился в кабинет своего начальника, инженера второго ранга Матвея Линькова.

— Ну что, Батя, пора? Пойдем, а то займут все места.

— Иду, — снисходительно улыбнулся Линьков, отрываясь от чертежей.

Вместе со всеми они спустились в актовый зал московского секретного учреждения. Гул и шум мгновенно стихли, когда на трибуну поднялся лектор ЦК. Начался доклад о международном положении. Главное место в нем, как и ожидалось, заняла Германия. В воцарившейся тишине докладчик напомнил слушателям:

— Став канцлером Германии, Гитлер сразу начал претворять в жизнь свою главную задачу: скорейшее перевооружение страны. Тысячи коммунистов и социал-демократов арестовали, бросили в концлагеря.

Слушатели удивленно переглядывались: так откровенно о вроде бы дружественной Германии лекторы в последние годы не говорили.

— Еще в 1935 году Гитлер издал закон о всеобщей воинской повинности, полностью отказавшись тем самым выполнять условия Версальского договора, — продолжал докладчик. — За короткое время он в три раза увеличил армию и начал строительство флота.   

Лектор отпил глоток из приготовленного ему стакана воды и продолжал:

— В немецкой прессе ведутся откровенные разговоры о расширении «жизненного пространства». Мы подозреваем западные страны в стремлении натравить Гитлера на нас. Ответом Западу служит договор о дружбе и ненападении с Германией, а также наше воссоединение с землями, оккупированными Польшей.

Как вы знаете, в ответ на введение немецких войск в Польшу, Франция и Великобритания объявили войну Германии. Немецкие войска вошли в европейские страны. Пала Франция. Фюрер возвратился в Берлин победителем. У немцев вызывают восхищение его искусные молниеносные операции.

Следующий шаг Гитлера — воздушная бомбардировка Великобритании. Ну и, наконец, как сообщала наша печать, Германия, Италия и Япония подписали «Тройственный пакт».  

Лектор достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб.

— Вот такое положение, товарищи, мы имеем на сегодняшний день. Ситуация серьезная. Поэтому, как учит нас товарищ Сталин, мы должны быть бдительны и    ни в коем случае не поддаваться на провокации. Нас, естественно, беспокоит массовое передвижение немецких войск.

Советский народ хочет избежать конфликта. Наши поставки в Германию выполняются в полном объеме. Мы следуем указаниям великого вождя — с Гитлером надо найти компромисс, тем более, что все заграничные газеты считают: заключительный удар по Англии предстоит в самом скором времени.  

Расходясь после лекции, сотрудники института живо обсуждали тревожную информацию.

 

xxx

       Назавтра заседал партком артиллерийской лаборатории. Давид протиснулся между рядами и сел напротив.

 Среди прочего было утверждение тридцатипятилетнего Кеймаха заместителем начальника отдела. 

Линькова, секретаря парторганизации, вызвали в наркомат, и было решено начать без него.

Председательствующий был  краток:

— Товарищ Кеймах, расскажите присутствующим о себе.

Кандидат поднялся.

— Я, Давид Ильич Кеймах, родился в 1906 году в Одессе в еврейской семье. Отец — сапожник, мать — швея. Жили скудно, грамоте учился у братьев. Старший брат выучился и сейчас работает экономическим экспертом МИДа в Германии. Младший – инженер, строит заводы.  

Закончив семилетку, я работу не выбирал, а пошел туда, куда направил комсомол: учеником повара. В 20 лет был избран депутатом Одесского совета рабочих и черноморских моряков. Затем поехал в Москву и поступил в институт. Будучи студентом машиностроительного института, вступил в партию. Получил диплом, был оставлен аспирантом, одновременно преподавал электротехнику. Женился на однокурснице Галине. В 1932 родилась дочь Валя. Профессура института рекомендовала меня в «Союз научных работников».

Последнее время служил в полку. Звание – лейтенант. Но в связи с обострением туберкулеза направлен  инженером в артиллерийскую лабораторию.  

В это время дверь раскрылась, и на пороге показался Линьков. Извинившись за опоздание, занял место в президиуме. После выступления кандидата высказались двое сотрудников, а затем слово попросил начальник отдела. Он не был  приятелем Кеймаха, но уважал и ценил коллегу. Кеймах платил ему взаимностью, за различие в возрасте называл «Батей», — Линьков, участник гражданской войны, был старше Давида на семь лет.

Выступал Григорий Линьков убедительно:

— Знаю товарища Кеймаха как хорошего работника. В лаборатории и на партийной работе мы дополняем друг друга. С заданиями он справляется:  включился в работу, в данное время участвует в испытаниях нового оружия. Делаем все, чтобы наше по качеству было выше, чем у противника. Вы знаете, товарищи, что наша артиллерия многочисленна. Но надо глядеть правде в глаза: находится на недостаточном уровне.

Партбюро единогласно утвердило Кеймаха заместителем начальника отдела.

Возвратился домой Давид радостным.

— Галя, можешь поздравить. Твой муж утвержден.

Сели ужинать. После ужина Давид играл с дочерью, а потом рассказывал жене о тревожных вопросах, заданных сослуживцами на лекции.

Прошло две недели. 14 июня Кеймах проснулся рано. По радио передавали «Заявление ТАСС». Он прислушался. Говорилось, что слухи о близости войны  лишены всякой почвы, что СССР и Германия соблюдают условия договора о ненападении.

     Дослушав диктора, Давид с пониманием вздохнул. Уж слишком много стало вестись разговоров о приближающейся войне. Обсуждая лекцию, сотрудники  говорили шепотом, оглядываясь по сторонам, чтобы не нарваться на доносчика. Но Кеймаха куда больше тревожило положение с вооружением. Вместе с инженером второго ранга Линьковым он побывал в командировке на полигонах, и то, что они там увидели, порадовало и ободрило. Линькова и Кеймаха пригласили на испытания многоствольной минометной пушки, которую позже назвали «Катюшей». Для нее их лаборатория изготавливала чертежи некоторых узлов. На полигон прибыл обтянутый брезентом автомобиль. Смонтированный на нем, внешне неприметный миномет с направляющими рельсами, не производил особого впечатления. Зато когда прогрохотал первый залп, от которого, казалось, задрожала земля, и лавина огня накрыла цели, Линьков и Кеймах были потрясены.

     — Вот что надо побыстрее выпускать, а не наши пукалки, — воскликнул Линьков. – Вот, это – оружие!

       Конструкторы, посмеиваясь, передавали из уст в уста, как начальство, опробовав новый автомат, рукой махнуло: «Да если нашему солдату дать такое оружие, на него патронов не наберешься». А немцы не боялись, что не хватит патронов, и маршировали со шмайсерами. Огорчало артиллеристов, что новые модели пушек медленно внедрялись в производство.  

       — Я сразу догадался, для кого и для чего Сталин сочинил «Заявление ТАСС»,       — сказал Линьков Кеймаху, — но, может быть, это даст, по крайней мере,  год передышки. А за год все наладится.

     xxx

 

      Советский разведчик, послушав немецких офицеров, сообщал в Москву:

«Германия сконцентрировала на советской границе около 200 дивизий, с  большим количеством танков и самолетов. Хотя, в случае войны, поражение СССР  не подлежит никакому сомнению, все же Германии пришлось бы потратить на войну около 6 недель, в течение которых снабжение с Востока прекратилось бы.  Лето было бы потеряно, и в Германии опять наступила бы голодная зима.

Советский Союз имеет на границе с Германией четырехмиллионную армию. Но эта армия Германию нисколько не пугает. Основная беда СССР — в полном отсутствии способных офицеров.

О броске на Англию нет и речи. Фюрер теперь не думает об этом. С Англией он намерен   бороться при помощи авиации и подводных лодок.

Немецкие офицеры говорят: мы имеем 10 миллионов парней, которые хотят драться и   подыхают от скуки. Они жаждут столкнуться с серьезным противником. Наша военная машина не может простаивать без дела. Теперь наш план переменился. Теперь главный враг – Россия».*

Разведка отправила сообщение И.В. Сталину.

 

      xxx

 

У минских школьников наступили каникулы, и многие уехали в пионерлагеря.

21 июня, в субботу, Ленька пришел на озеро раньше одноклассников. Все работы и приготовления заканчивались.  

Шурику некуда было девать брата, и он притащил его с собой. Тот тут же полез в воду. Хорошо, что Леня углядел, а то сразу искупался бы.

Подошли Саня и Витя с Колей. Все работали с настроением, но не долго, а затем, побродив по берегу, мальчишки улеглись на траве и принялись обсуждать то, о чем говорили взрослые.

— Мой папа уехал в Москву в командировку и мою сестру с собой взял. Он сказал, что войны не будет. В газете так написано, — твердо заявил Ленька, — и в магазине почти все так считают. Покупатели разбираются. Папа говорит, к нему часто заходит один  художник по фамилии Бразер, подружился с отцом, рыбу любит,  папа  всегда для него лучших карпов держит. Обещает нарисовать меня и сестру-певунью. Так вот, скульптор этот сильно разбирается, папа сказал, он учился в Париже. Все знает и про Германию, и про Гитлера.  Особенно понимает политику. Красиво говорит, сам слышал. Приглашал отца и меня, на выставку. Вот — откроется, сам пойду и вас бесплатно проведу.

— А мой папа говорит, что все может быть. Немцам нельзя верить. Но отец предупредил, что трепаться об этом не стоит, скажут – паникер, — сообщил Саня.

— Слыхали, завтра сам Пономаренко приедет озеро открывать. Потом будут соревнования на байдарках. И катание на лодках. Я сам видел: на остров штук сорок завезли, — восхищался Ленька.

— А еще концерты будут, а вечером – фейерверк.

— Пойдете?

— Обязательно!

 

     xxx

 

     В субботу днем Пономаренко в сопровождении Цанавы проверил готовность к открытию. Сделал несколько замечаний, садясь в машину, пригласил Цанаву:

     — Заедьте ко мне, пообедаем и есть к вам еще пару вопросов.

    Шофер НКВД Саша Тарлецкий, доставив Цанаву, заодно зашел в столовую ЦК, где работала официанткой его жена Елена Мазаник. Едва жена покормила мужа, как показались Пономаренко с Цанавой.

    Постоянно слыша разговоры шефа о войне, Тарлецкий наказал жене:

    — В случае чего, будь на работе или дома. Никуда не отлучайся. Понятно?

    — Саша, я без тебя — никуда! – испуганно вскрикнула Елена.  

    — Не волнуйся, я за тобой обязательно заеду. Я тебя не брошу, — заверил муж.  

     Пономаренко и Цанаве обед принесла миловидная Елена Мазаник. Вернувшись в ЦК, Пономаренко обсудил с Цанавой ситуацию.

     — Хотел бы узнать, — спросил Пономаренко, — как с содержащимися в тюрьмах?

     — Есть много, приговоренных к высшей мере, ожидаем решения из Москвы. — ответил Цанава, — В случае войны, с ними будет проблема. Куда их девать, особенно политических, не знаю.

     — А как наши писатели? – поинтересовался Пономаренко.

      — По-разному, — ответил Цанава. – одни, как Антон Луцкевич, сидят, другие исправляются. Вот, например, поэтесса Арсеньева. Во время присоединения западных земель муж поэтессы, Кушель, был взят нами в плен. С польскими офицерами Кушель попал в лагерь. Почти всех этих врагов мы расстреляли в Катыни. В лагере Кушеля удалось завербовать, а позже мы перевели его в тюрьму, где его подсаживали к польским офицерам. Мы дали ему псевдоним “Крымский”, а жене —  “Казбич”, она ведь дальняя родственница Лермонтова.

      — Шутники вы, однако…  Согласились супруги сотрудничать?

      — Куда ж они денутся! За Арсеньеву, между прочим, очень просил Купала. В начале года мы освободили Кушеля, и тогда же Арсеньевой разрешили с детьми вернуться из ссылки в Белоруссию. 

      — А где сейчас Купала? – осведомился Пономаренко.

      — Купала завтра возвращается из Риги, участвовал в съезде писателей. Мне доложили, что по дороге он заехал в Вильно. В гостиницу к нему пришла делегация местных белорусов, но я дал приказ, и встречи не допустили. Купала, как мне сообщили, был этим очень недоволен…

      — Понятно. Время тревожное. Работы очень много.  Домой я возвращаюсь затемно. Даже не имею полчаса хотя бы бегло осмотреть выставку скульптора Абрама Бразера. Там же и мой бюст стоит. Вы видели?

    — Нет. Тоже не имел возможности, вы же сами знаете, сколько дел, еще успеем.

     — Ну ладно, до вечера. Встретимся на спектакле Мхата, не каждый год такой театр в Минск приезжает, — попрощался Пономаренко.

 

xxx

 

Сталин нервничал, хотя самый ответственный рубеж возглавлял Герой Советского Союза генерал армии Д. Павлов. Военачальник прекрасно проявил себя в боях в Испании. Именно ему, самому подготовленному из переживших кровавую «чистку» советских генералов, Сталин доверил будущую победу над Германией, война с которой, как все понимали, рано или поздно — неизбежна.

Вечером 21 июня все члены Политбюро собрались в кабинете Сталина. В напряженной тишине Сталин с дымящейся трубкой в руке медленно расхаживал по мягкой ковровой дорожке.

— Обстановка, товарищи, обостряется с каждым днем,— негромко говорил он, уверенный в том, что каждое его слово будет услышано.— Очень похоже, что мы можем подвергнуться нападению. Мы выдвинули к границам три сотни дивизий. Немцы, по нашим данным, не имеют столько. Но главное сейчас — не количество дивизий. Современная война — это координация всех родов войск. Боюсь, как бы нас эта координация не подвела. Давайте подумаем, что еще нужно сделать…

  

xxx

В Минске субботний вечер 21 июня ничем не отличался от других. В  парках звучали духовые оркестры, в кинотеатрах было полно зрителей, в школах проводились выпускные балы. Город готовился к назначенному на воскресенье торжественному открытию Комсомольского озера. На сцене Дома Красной армии начались гастроли МХАТа. 

Привыкнув к постоянной напряженности на границе, руководители Белоруссии во главе с Пономаренко решили пойти на спектакль. Неожиданно в разгар представления в правительственной ложе появился начальник разведки. Наклонившись к генералу армии Павлову, он доложил:

— Разведка сообщает, что на границе очень тревожно. Немецкие войска  приведены в полную готовность.

— Продолжайте наблюдение и не поддавайтесь панике! — был ответ.

Пономаренко продолжал смотреть на сцену. Лишь за полночь генералы отправились на свои посты. Все были уверены: войны не будет.

Прощаясь, генерал Павлов успокаивал Пономаренко:

— В принципе, я считаю, самое опасное позади. Если немцы собирались напасть, то этого следовало ожидать полтора месяца назад. Теперь война откладывается на следующий год.

— Почему вы так думаете?

— Мы наблюдаем переброску немецких соединений на территорию бывшей Польши. Туда же переместились и авиационные части. Все это, конечно, означает полную готовность к нападению. Но, с другой стороны, разведка продолжает подтверждать: теплой одежды у противника — нет. Для успешной кампании немцам нужно минимум сто пятьдесят дней. Сейчас — конец июня, если прибавить четыре-пять месяцев, то как они будут воевать в ноябре, декабре, январе? Зимняя кампания для них абсолютно невозможна. Свои планы вермахт мог осуществить  только до наступления холодов.

— Да, но Францию захватили быстро.

— Неужели вы допускаете, что нас могут разбить за месяц-другой? Мы же не Франция.

— Это точно, мы не Франция.

— Меня смущают только два момента, — сказал в заключение генерал. — Медленно осуществляется переход на новую технику. Современное оружие еще не освоили, а старое уже не жалуем. Никак не войдут в серию новейшие танки, мало новых самолетов, стрелкового оружия, особенно автоматического.  И второе:  слишком близко выдвинуты армии в приграничную зону. Это ослабляет тыл, это опасно…

Около полуночи 21 июня нарком обороны по телефону задал вопрос командующему округом:

—  Ну, как у вас?

— Очень большое передвижение немецких войск. Беспрерывно тянутся  мотомехколонны. Пограничники сообщили, что во многих местах немцы сняли проволочные заграждения.  

Народный комиссар предостерег:

— Только не паникуйте! Смотрите, не нарвитесь на какую-нибудь провокацию.

Павлов предложил командующим частями привести войска в состояние полной готовности и занять все сооружения боевого типа, даже недостроенные.

 

Блицкриг

 

  22 июня 1941 года Кубе рано утром был разбужен звонком своего приятеля —  эсэсовца Герфа:

  — Спишь? Включи побыстрей радио.

 Чтобы не разбудить жену и детей, Кубе тихонько включил радио и услыхал, что фюрер решился. Имея 250 немецких дивизий и около 100 дивизий государств-сателлитов, Гитлер напал на Советский Союз. Немецкое радио передавало обращение, в котором он утверждал, что вынужден был напасть первым, ибо «Москва нарушила положения пакта о дружбе».

     Будучи опытным политиком, Кубе понимал, что для завоевания СССР история отводила Гитлеру не более трех месяцев, до наступления русской зимы.

Немецкое вторжение было колоссальной операцией. Линия фронта растянулась на три тысячи километров. 

 

 xxx

 

Утро обещало быть трудным. В половине четвертого, едва генерал Павлов прилег на диване, его растолкал адъютант:

— Товарищ генерал армии! Срочное сообщение! На всем фронте артиллерийская и пулеметная пальба, вражеские самолеты бомбят штабы и аэродромы. Это война!

Сон как рукой сняло. Генерал немедленно передал всем командующим:

— Приказываю ввести в дело утвержденный план отражения нападения и перехода в наступление!

Он тут же соединился с Москвой и доложил обо всем наркому обороны. Тот ответил:

— Действуйте, как подсказывает обстановка.

В это время Сталин уже спал. В четыре часа утра начальник генштаба  потребовал разбудить вождя и доложил ему о налетах вражеской авиации.

Когда собрались все члены Политбюро, Молотов глухо выдавил:

— Немецкий посол только что известил, германское правительство объявило нам войну.

                                     

xxx

 

      Где-то далеко за горизонтом начало розоветь небо, и рассветные лучи осветили верхушки деревьев. Летнее солнце еще не успело обласкать поля, пахнувшие спелым нескошенным житом, когда за серебряной гладью реки, в Брестской крепости, разорвались первые вражеские снаряды.

     Пламя и дым окутали цитадель. Пограничники грудью заслонили крепость, и   немцы впервые узнали, что такое мужество. Люди в зеленых фуражках встречали наступающих пулеметным огнем, забрасывали гранатами, бросались в контратаки. Ураганный огонь раз за разом заставлял противника возвращаться на свой берег. Течение реки уносило их трупы в серых кителях. Но перевес был на стороне нападавших: немцам удалось перебраться через Буг. Вскоре они заняли город. Когда немцы вошли в Брест, там под парами стояли эшелоны с зерном, углем, железной рудой и другим стратегическим сырьем, направлявшиеся в Германию.  

     Взять крепость враг не сумел, войска, оставив ее в тылу, двигались дальше. Противник бросил в бой тяжелые танки, которые не пробивались артиллерией. За  танками, ломая русскую оборону, следовала пехота. Небо заполнила немецкая бомбардировочная авиация. Бомбы и пулеметные очереди сыпались на пехоту, а пикирующие бомбардировщики выводили из строя танки и орудия. Господство авиации противника в воздухе было полное.

        После подписания пакта о ненападении немецкие самолеты свыше 500 раз вторгались в воздушное пространство СССР, фотографировали железнодорожные узлы, дороги, аэропорты, мосты. Почти вся советская истребительная авиация попала под бомбовый удар и была уничтожена. 

     Генерал Павлов видел, что основной причиной всех бед было превосходство противника в танковых ударах и авиации. Он предпринимал все меры, чтобы остановить врага. Больше всего гитлеровские генералы боялись, что русские успеют вывести войска из-под удара и отступить. Они обрадовались, когда поступили сообщения о яростном сопротивлении. Их задача была окружить и разбить противника. Успех сопутствовал Гитлеру, его армия неудержимо двигалась  к Минску.

      Вроде бы нападение не должно было застать Красную Армию врасплох: она готовилась как к оборонительной, так и к наступательной войне. И все-таки застало. В хитрой игре, которую Сталин все предвоенные годы вел с Гитлером, победил фюрер. Хотя Красная армия не успела перевооружиться, по количеству вооружений она превосходила вермахт. Но боевой уровень частей был весьма низок, владение техникой – слабое, управление — бездарное.

     Огромный, ни с чем не сравнимый урон армии нанесли сталинские репрессии. За все годы войны на фронтах не погибло и малой толики высшего комсостава от тех, кто погиб в подвалах. Сталин истребил опытных военачальников: из пяти маршалов было расстреляно трое; из 15 командармов – 13; из 243 комдивов – 204; из 106 комиссаров – 99; из 456 полковых командиров – уничтожено 400!

       Места расстрелянных заняли вчерашние лейтенанты и капитаны, не обладавшие ни военным опытом, ни стратегическим мышлением. Советский Союз не смог ни избежать войны, ни задержать ее. По железным дорогам мчались бесчисленные немецкие составы, перебрасывавшие на фронт подкрепления. Удар противника пришелся в направлении столицы Белоруссии, в которой до войны проживало около четверти миллиона человек. Туда двигалась мощная группировка германских сухопутных и военно-воздушных сил.

 

 

ххх

 

22 июня 1941 года Пономаренко распорядился собрать в 5.30 утра членов Бюро ЦК и немедленно выехал в штаб округа. Однако там он получил весьма туманную информацию о завязавшихся боях. Во это время позвонил из Москвы Сталин и выразил недовольство тем, что полученные от Павлова данные не полны, потребовал немедленно во всем разобраться.

  Оказалось, что штаб округа вообще потерял связь с войсками. Возле Пономаренко находился офицер, который информировал штаб о поступающих сведениях. Все секретари ЦК поочередно дежурили в кабинете Пономаренко у телефонов. Информация была отрывочной. К концу дня связь с областями была прервана.

В 12 часов дня Сталин вновь вызвал к телефону Пономаренко, и руководитель  Белоруссии доложил ему о сложившейся ситуации. 

 

xxx

 

Воскресным жарким утром весь город хлынул на Комсомольское озеро. Люди облепили трамваи, автобусы, шли пешком, катили коляски с детьми. Оркестры   встречали их бравурными маршами. Вскоре над водной гладью взлетели фонтаны брызг – это мальчишки, не дожидаясь открытия торжеств, дружно бросились в воду. Старшие расположились компаниями на берегу, на травке, молодежь ринулась на волейбольные и городошные площадки. Возле дощатой трибуны толпилось, изнывая от жары, начальство в  костюмах. Все ждали Пономаренко, он должен был открыть торжества.

Накупавшись до синевы Леня, Шурик и Саня выбрались на берег. Ленька так озяб, что зуб на зуб не попадал. Но вожак старался быть впереди. Вскоре к ним присоединились Витя и Коля. Подошли ребята из других школ. Чтобы согреться, стали играть в лапту.

     Веселилась и молодежь из окрестных деревень, участвовавшая в строительстве озера.  Приехала из Рубежевичей и Сара Фишкина. Она готовила репортаж для газеты. Девушка подошла к группе знакомых школьников. Мальчишки обрадовались, увидев ее.

      — Ну что, Сара, написала про нас? – спросил Ленька.

      — Да. Вот, и фотоаппарат привезла.

      — Зачит так. Витя и Коля, станьте позади скамейки. А Леня, Шурик и Саня, — садитесь впереди, — скомандовала девушка.

        Сара их сфотографировала, и Ленька, дав адрес и попросив прислать газету, побежал с мальчишками искать мороженое. 

Праздник продолжался. Из «колокольчиков», на столбе возле трибуны, лилась музыка. Вдруг радио замолчало. Наступила длинная томительная пауза, а затем послышался напряженный голос Молотова:

«Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра, без предъявления каких-либо  претензий к Советскому Союзу, без объявления войны,  германские войска напали на нашу страну… Правительство призывает вас, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина. Наше дело — правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»*

Вокруг озера воцарился хаос. Тысячи людей хлынули к своим домам. Ленька и с друзьями бросились с ужасной новостью к родителям. Сельская молодежь  устремилась к автобусам, привезшим их на открытие озера, и вскоре они уже все мчались к своим деревням и местечкам. В одном из автобусов спешила к своей семье и Сара Фишкина. О репортаже уже думать не приходилось.

Над Минском, как и над всей страной, повисло страшное слово: война!

 

xxx

 

Поскольку Минск не бомбили, паники не было, обстановка оставалась спокойной. Погода стояла прекрасная. Минчане наблюдали, как куда-то в ясном небе проплывают немецкие бомбардировщики. Когда над городом завязался скоротечный бой и советский истребитель сбил немецкий самолет, раздались   восклицания.

Все были уверены: пройдет два-три дня, и жизнь войдет в привычную колею.

Днем состоялось собрание партактива города, на котором выступил  Пономаренко. Многие присутствующие вспоминали его слова, произнесенные накануне. На вопрос, готовы ли, если начнется война, отразить врага, Пономаренко   уверенно ответил: «Нам нужно только 24 часа, чтобы поднять на ноги весь Советский Союз!».

Затем на крупнейших предприятиях состоялись митинги. Люди, которых убеждали, что война будет проходить на чужой территории и малой кровью,  верили: Красная армия не может отступить. Директора предприятий призывали всех сохранять спокойствие:

— Никакой паники! Минск врагу не отдадим! Всем приходить на работу вовремя.

Тревога нахлынула вечером, когда прибыли семьи военнослужащих из западных гарнизонов. На площадь Свободы подъезжали грузовые автомобили с женщинами и детьми. Беженцев стало столько, что их пришлось располагать прямо в скверах.

С понедельника жизнь города в корне изменилась: предприятия взялись за выполнение военных заказов, началась мобилизация. Многие минчане явились в военкоматы, не ожидая повесток. Пришли почти 30 тысяч человек. Однако, в связи с бомбардировкой военкоматы переехали, и многие не могли их найти. Были организованы отряды рабочих для охраны предприятий и ликвидации немецких десантов. В полдень город огласил  сигнал  воздушной тревоги, и вскоре немецкие самолеты появились над Минском. На аэропорт, на здания с воем обрушились бомбы. Вспыхнули  пожары. В тот день удалось сбить семь немецких самолетов.

 Серьезное положение возникло, когда начались перебои с хлебом. Из поступающих с фронта сведений руководству стало очевидно, что немцы могут взять Минск.  Пономаренко, боясь начать эвакуацию самовольно, чтобы не отдали потом под суд, позвонил  Сталину с просьбой разрешить вывоз детских учреждений и государственных ценностей.

На вопрос Сталина: «Не рано ли?» — Пономаренко не скрыл опасений:

— В половине западных областей эвакуация уже невозможна. Боюсь, что опоздание может обернуться для Минска непоправимой бедой.

Сталин разрешил, и эвакуация началась. 24-го  июня безоблачное утро превратилось в кромешный ад: над Минском появилось с полсотни бомбардировщиков. Самолеты со свастикой бомбили беспрерывно. Целились в главные объекты: Дом правительства, здание ЦК КП(б), дом НКВД. Налеты накатывались волнами через каждые полчаса. Были разрушены сотни жилых домов, под их руинами погибло множество людей. Вышли из строя обе электростанции, водопровод. Улицы полыхали огнем, тушить пожары было некому и нечем. Здания, искалеченные бомбами, грозили рухнуть. Над городом висели громадные тучи дыма.

Днем снова прозвучал сигнал тревоги. В массированной бомбардировке опять участвовало около пятидесяти «юнкерсов». На улицах лежали опрокинутые трамваи, автомобили, телеги с убитыми лошадьми. Раненные заполнили дворы больниц. Родственники разыскивали своих близких.

 Для населения Минска предназначались укрытия в парках и скверах, но многие из них были не оборудованы. Вооружившись лопатами и кирками, люди сами копали узкие траншеи, чтобы хоть как-то укрыться от осколков. По радио объявили, чтобы жители покинули центр города. Но старики, женщины и дети не успели этого сделать.

       Были разрушены почти все центральные улицы. Город постепенно вымирал: дома погибали вместе с их обитателями. Дым и гарь затмили солнце. В учреждениях валялись опрокинутые столы и стулья, полы были усеяны мусором. Кругом — битое стекло, вместо окон зияли черные дыры, лежали выбитые взрывной волной двери. Вокруг – трупы. Страшные, опухшие, почерневшие. Возле уцелевших зданий зияли воронки.

Город не переставал гореть ни днем, ни ночью. Зарево от пожаров было видно за десятки километров. Немцы целенаправленно уничтожали дома, стараясь сохранить для себя фабрики и заводы.

Начался исход. С чемоданами, узлами, котомками минчане покидали свои жилища. Уезжали на автомашинах, велосипедах, шли пешком. Лошади тащили подводы, набитые домашним скарбом, посреди узлов с одеждой ютились дети. На вокзале была такая давка, что пробиться на поезд не было никакой возможности. Толпы людей хлынули к дорогам на Москву и Могилев. Проселками из западных районов гнали колхозный скот.

       Попытались уйти из пылающего Минска семьи Лени, Сани и Шурика. Поскольку отец Леньки оказался в Москве, дожидаться его под бомбами было бессмысленно. Неожиданно подвернулся столяр Зорин,  Мать Лени упросила его, и он посадил семью на повозку, и все они направились в сторону Москвы. По дороге мать плакала:

       -- Что теперь будет? Что нас всех ждет?

       -- А где муж? -- спрашивал Зорин.

       Тайбл объясняла:

      -- На прошлой неделе уехал в Москву и захватил дочку, чтобы показать ее в консерватории… Вот, теперь Ленька должен помогать во всем.     

       Ленька это слушал, и его детское сознание говорило ему: ты должен сам держаться, помочь маме и срочно взрослеть. 

      -- А, может, ничего страшного? Может, немцы не будут обижать, -- терзалась сомнениями мать Леньки. 

     По пути было много бомбежек, встретили много трупов и крови. Вскоре дорогу преградил немецкий десант, и Зорину пришлось развернуть повозку. Семья Лени вернулась назад.

        Отец Шурика Грингауза достал подводу, на нее свалили узлы, посадили маленьких детей. Взрослые и дети постарше шли пешком. Однако далеко уйти им не удалось. Немцы высадили десант, стрельба была такая, что пули свистели над головой. Хочешь-не хочешь, пришлось возвращаться.          

      Старшие дети Каплинских были в отъезде. Отец, мать, Саня, брат, взяли годовалую сестренку, собрали вещи и попробовали уйти из города. Никто не согласился взять их на машину, и им тоже пришлось вернуться.

  Подъездные пути Минского железнодорожного узла оказались разрушенными, часть паровозов и вагонов была уничтожена. Железнодорожники в перерывах между бомбежками восстановили полотно, и 10 эшелонов смогли вырваться из Минска. Удалось вывезти ценности Госбанка и сберегательных касс, часть архивов. Вечером и ночью тысячи минчан продолжали попытки самостоятельно вырваться из горящего ада. Поток человеческого бедствия двигался на восток, оставляя позади разрушенный город-призрак.

Большинству беженцев, как и семье Лени Окуня, Грингаузам и Каплинским, пришлось возвратиться.

Молниеносность гитлеровского удара, потеря управления войсками, трагические ошибки «величайшего полководца всех времен и народов», как  именовали Сталина, не оставляли шансов для отпора. По радио бодро твердили, что первые неудачи Красной Армии носят временный характер и враг будет остановлен. Однако партийная верхушка во главе с Пантелеймоном Пономаренко  24 июня, на третий день войны, тайно покидала израненную, задыхающуюся в дыму столицу.

     Пономаренко послал своих людей к Купале — помочь эвакауироваться. Они встретили поэта, спешившего, опираясь на свою неразлучную палку-кривульку. Поэт ответил им, что ищет мать и, как-только она верется, на своей машине отправится на дачу за сто километров от Минска. Скоро немцев остановят, и он вернется домой. Не успел Купала проехать и полдороги, как вместе с другими сгорел его дом, с рукописями и вещами.

В Минске воцарилось безвластие: грабили магазины, сберкассы, покинутые дома и квартиры. На одном из зданий блестело выведенное свежей краской:

«Пантелеймон! Душа с тебя вон!»

Люди тащили со складов и магазинов муку, крупу, масло, вино. На улицах валялось много пьяных. Панику усиливали переодетые диверсанты.

Из Минска отошел последний эшелон. Люди теснились на крышах, висели на подножках вагонов.    

 

                                

xxx

 

28 июня, через неделю после начала войны, в Минск ворвалась немецкая танковая группа. Сдержать этот железную лавину уже было некому. Танкисты, высунувшись из люков, с любопытством разглядывали разрушенный город, не обращая никакого внимания на жителей. С грохотом и лязгом, сопровождаемые мотоциклистами, бронемашины устремлялись к Московскому шоссе. Вслед за ними в город вошла пехота.

Столица Белоруссии пала. Была эвакуирована лишь незначительная часть материальных ценностей, зато в тюрьмах успели расстрелять сотни политических заключенных. Уголовников распустили.

Партийное руководство искало виновных среди военначальников. Сталин находился в таком подавленном состоянии, что, несмотря на уговоры соратников, отказался выступить с обращением к народу.Он работал в своём кремлёвском кабинете, но получив сведения о падении Минска, поехал в наркомат обороны и спросил, почему допустили прорыв немцев. Сталин был настолько удручен, что сказал членам политбюро: «Ленин оставил нам великое наследие, а мы — его наследники — все это просрали». После этого уехал на дачу и заперся там, никого не принимая и не отвечая на звонки.

  Сдача Минска оказалась последней каплей, вскрывшей   полную несостоятельность Сталина в оценке собственных сил и военного искусства немцев. Он впал в панику не из-за того, что потеряли белорусскую столицу, а потому, что разбили армии Павлова.   

Вряд ли вспоминал тиран о расстрелянных по его приказу генералах, которые очень пригодились бы. Вначале советский вождь полагал, что «фактор внезапности» скоро иссякнет, но события показали, что дело не в этом.

Сталин всегда быстро находил виновных. На этот раз «козлом отпущения» стало командование Западного фрона. Генерала армии Павлова вождь решил    расстрелять. Ситуация на фронте от этого к лучшему не изменилась.

Политбюро поехало к Сталину. Молотов предупредил, что вождь в глубокой депрессии: ничем не интересуется, потерял инициативу. Один из членов руководства, возмущенный всем услышанным, сказал, что, в таком случае,  главенство должен взять на себя Молотов. Испуганный до смерти, тот бурно запротестовал.

Когда приехали на дачу, Сталин выглядел испуганным. Видимо, подумал, что члены Политбюро решили арестовать его за провалы и бездействие. Вождь понимал, что в период побед, успехов и всеобщего ликования можно и грузину править Россией, но во время поражений гнев русских людей может обрушиться на него, и за ошибки не долго поплатиться головой. Но соратники убеждали Сталина: страна огромная, на Урале и в Сибири заложены заводы-дублеры, произведем необходимую эвакуацию, поднимем народ против Гитлера.

Поняв, что в него все еще верят, Сталин воспрял духом. 3 июля по радио страна услышала его голос:

Товарищи! Граждане! Братья и сестры!

Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!

Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается…

Мы должны организовать всестороннюю помощь Красной Армии. В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания  партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджогов лесов, складов, обозов…

Все наши силы — на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа — на разгром врага!  Вперед, за нашу победу!*

Вскоре вся Белоруссия попала в руки захватчиков…

     Среди оставшихся в Минске оказалась и официантка Елена Мазаник. Ее муж – шофер НКВД, голубоглазый блондин Саша Тарлецкий, беспрерывно возил своего начальника из одной тюрьмы в другую, где тот выполнял приказ Москвы: политических — расстрелять, уголовников — распустить. Телефон не работал. Как муж ни старался, заехать за женой он уже не сумел. Еле успел вывезти из города наркома. Елена попыталась сама уйти из Минска, но ей, как и многим, пришлось вернуться.

     Обстоятельства сложились так, что в оккупированном городе оказалась и молодая судья Мария Осипова, с которой Елену вскоре свела суровая судьба…

 

Вновь на коне

 

16 июля 1941 года в «Волчьем логове» Гитлер созвал совещание, на котором присутствовали начальник канцелярии Мартин Борман, рейхсмаршал Геринг, министры и военные. Подойдя к висевшей на стене карте, испещренной разноцветными стрелами, фюрер уверенно произнес:

— Мы никогда уже не уйдем с занятых территорий. Если русские развернут партизанскую войну, это даст нам право выкорчевать все, что сопротивляется. К западу от Урала никакого сопротивления впредь не должно быть, даже если придется воевать сто лет. Мы никому не позволим держать в руках оружие.

Среди прочих вопросов, связанных с распределением постов на оккупированных землях, фюрер спросил у присутствовавших, справится ли Кубе с обязанностями комиссара Москвы:

— Он еще в тридцать третьем был оберпрезидентом Берлина, много лет был успешным гауляйтером, опыт управления у него большой.

Розенберг и Геринг посчитали, что Кубе для этого староват:

— Нет, это слишком ответственно, — сказал Борман. — На эту должность, мой фюрер, мы рекомендуем кандидатуру помоложе. А гауляйтеру в отставке Кубе подыщем на Востоке другую должность, соответствующую его способностям.

     Фюрер сел за свой огромный стол и, обращаясь к Розенбергу, объявил ему свое решение:

     — В вашем личном распоряжении – все завоеванные Восточные территории. Вам будет подчиняться Лозе, отвечающий целиком за «Остланд». Kох получит    Украину, Кубе — Белоруссию. Громадная территория СССР должна быть умиротворена как можно быстрее. Самый простой и эффективный путь для этого — расстреливать любого, кто искоса посмотрит на немцев.

Получив от Гитлера уведомление о назначении главой гражданской администрации Белоруссии,  гауляйтер  тут же в письме выразил слова признательности:

 «Как самый счастливый человек я вступаю на новую службу, буду трудиться, не щадя своей жизни!.. Для моей храброй жены это – тоже  счастливый день в ее судьбе. В послушании и верности мы оба благодарим Вас, мой фюрер!»*

Это означало прощение после пяти лет опалы. Теперь Кубе мог продолжить карьеру, вернуть прежние высоты и отомстить обидчикам.

 «Если бы не потерянные годы, я, без сомнения, был бы сейчас  министром», —  переживал он. Двое его сыновей от первого брака уже служили в вермахте…

Министром Восточных оккупированных территорий фюрер назначил                  А. Розенберга. В его подчинении находился имперский комиссар «Остланда»                  Лозе, давний знакомый Кубе. В свою очередь имперские комиссариаты делились на генеральные. Во время борьбы за власть Кубе был более авторитетным, чем Лозе, поэтому ему трудно было смириться с положением подчиненного рейхскомиссару. Причем Кубе получил даже не всю «Вайсрутению» – так немцы назвали Белоруссию, которая рассматривалась как сфера «жизненного пространства» Третьего рейха. Некоторые ее области попали под другие управления. Лестница гражданской администрации получилась следующая: Кубе — Лозе — Розенберг – Гитлер.

Первым делом будущий администратор Белоруссии заказал немецкие книги о земле, которой ему предстояло управлять. Позвонил Лозе, чтобы узнать, кто до него был главным в Белоруссии. Лозе сообщил:

— Твоего «предшественника» зовут Пантелеймон Пономаренко, 39-летний инженер-конструктор, по национальности — русский, любимец Сталина, сделавший головокружительную карьеру. Бежал вместе с помощниками, в данный момент находится в Москве.

Молодую жену и трех маленьких детей Кубе в незнакомый Минск брать пока не собирался, а вот новый тесть сам попросился. Зять легко мог предоставить ему непыльную должность в комиссариате.

Не забыл Вильгельм и обещания, данного Вильденштейну. Через несколько дней  в кабинете майора охраны лагеря Дахау раздался звонок:

—  Герр Вильденштейн?

— Да, слушаю, герр Кубе! — Вильденштейн сразу узнал голос бывшего охранника.

— Гауляйтер Кубе приглашает вас на должность адьютанта генерального комиссара Белоруссии. Согласны?

— Конечно, шеф, с радостью. Спасибо, что не забыли.

 

 

Из артиллеристов в разведчики

 

Уже на второй день войны Г. Линьков и Д. Кеймах попросились на фронт.   Кеймах пять раз писал заявления, и пять раз ему объясняли, что он нужнее на своем месте, в оборонном конструировании: армии нужно новое поколение артиллерийских орудий.

Через неделю Кеймах постучался в кабинет к Линькову и застал его пишущим в ЦК ВКП(б) рапорт с просьбой отправить в тыл врага для партизанской борьбы.

Линьков пригласил младшего коллегу присесть, и они стали обсуждать создавшее положение. 

— Не могу продолжать работу в лаборатории, когда страна истекает кровью,              — терзался Линьков.

— И я уже несколько раз, Батя, подавал заявление на фронт. Отказывают,— подхватил Кеймах.

— Вот, сочинил, послушай, — предложил начальник:

«Я, Линьков Григорий Матвеевич, 1899 года, русский, член ВКП(б), прошу  направить меня для борьбы в тыл врага.  Принятое мною решение и моя просьба   обоснованы моим опытом партизанской борьбы в тылу врага, приобретенным в годы Гражданской войны. Я имею опыт работы с массами, знаю быт и нравы деревни и считаю, что эту сложную и ответственную задачу выполню с честью. А если придется отдать жизнь, то я предпочитаю умереть в бою, чем через 25-30 лет умереть в постели. Мне 42 года, физически здоров и способен перенести любые трудности. У меня есть жена, любимый сын, но что может быть любимей матери Родины!*

— Правильно написал? Поддерживаешь?

— Конечно!

Прошел месяц. Кеймах встретил Линькова по дороге в лабораторию, зашли в кабинет. Ободренный, Линьков делился с Кеймахом:

— На заявление в ЦК — отказ. Второе направил лично Сталину. Написал, что смогу принести наибольшую пользу в тылу врага. Я — ведь старый вояка. За долгие годы у меня выработались выносливость, умение приспосабливаться к любым условиям. Умею ходить по лесам и болотам, могу везде добыть себе пищу, устроить жилье. На охоте мог поплыть за подстреленной уткой ранней весной или поздней осенью. Простуды не знаю вообще. Разве это не должно быть использовано в условиях лесной войны?

— Ну, а ответ на письмо к Сталину получили?

— Да. Меня пригласили в главное разведуправление армии — ГРУ. Скажу по секрету: уже формируем отряд.

— Возьмите меня! Люди-то не знают, что у меня туберкулез, и думают: «Такой бугай, а отсиживается в тылу!»

— Пойдешь ко мне комиссаром?

— Конечно.

— Пиши рапорт!

Григорий Линьков был назначен командиром отряда военной разведки. В управлении у него поинтересовались:

— Кого возьмете комиссаром?

— Своего сослуживца Давида Кеймаха, — не задумываясь, назвал Григорий Матвеевич

  В ГРУ, перед засылкой в тыл, у Кеймаха спросили:

— Давид Ильич, под каким кодовым именем хотите работать?

— «Дима».

— Так и запишем. Приступайте к спецподготовке и подбору людей.

Раздраженный Сталин приказал Пономаренко лично наблюдать за тем, как снаряжаются первые отряды в Белоруссию. Через несколько дней в новом кителе, плотно облегавшем грузную фигуру, Пономаренко приехал в ГРУ. Разговор вскоре перешел на технические темы. Выяснилось, что Кеймах окончил институт, в котором Пономаренко ранее преподавал конструирование. Артиллеристы увидели, что руководитель Белоруссии был образованным человеком, много читал, следил за научно-техническими достижениями.

Все понимали: на фронте сложилась тяжелейшая обставка. Пономаренко опасался суда за сдачу Минска, молча переживал расправу с командирами и со страхом ждал, что Сталин прикажет расстрелять и его.

 

 

II. ЛЮДИ И НЕЛЮДИ  

 

Под пятой гауляйтера

 

 

 1 сентября 1941 года Вильгельм Кубе с адъютантом и тестем прибыли в Минск. Вступление в должность наместника фюрера было обставлено с шиком, подразумевалось, что Кубе приехал навсегда, да он и не сомневался в этом.

Фасад бывшего Дома Красной армии был украшен цветами и флагами. Церемонию проводили на свежем воздухе. Осень была только на календаре, погода стояла хорошая, было еще совсем тепло. На ступеньках расставили букеты цветов, на площадке перед зданием – украшения из венков хвои со свастикой. Командующий немецкими войсками в присутствии офицеров, солдат и гостей торжественно передал власть главе гражданской администрации.

 Выступая на церемонии, Кубе восторгался собственным величием:

  — Мы пришли сюда управлять страной, использовать ее экономику для победы в войне и вывезти все полезное.

С большими надеждами на успех гауляйтер принялся за дело. Кроме кабинетов и личных апартаментов, Кубе поблизости подобрал для жилья запасной дом. Там он поселил своего нового тестя. По протекции генерального был назначен городской комиссар, которому подчинялась управа. Бургомистром Кубе назначил белоруса, профессора, хорошо говорившего по-немецки. В первом приказе гауляйтер известил, что лица, которые в неположенное время  без уважительной  причины будут встречены на улице, подлежат расстрелу.                                         

       Генеральный комиссариат разместился в бывшем Доме союзов на площади Свободы. Прибыв туда, чтобы  поздравить гауляйтера, Герф крепко пожал ему руку: «Я всегда верил, Вилли, что ты вернешься к большим делам».

      А между тем на улицах Минска людей отлавливали, как бродячих собак. Многих расстреливали. В уцелевших больших жилых зданиях были назначены старосты. Им приказали вывешивать списки жильцов, чтобы обнаружить скрывавшихся. В Минск можно было войти и выйти, только имея аусвайс или советский паспорт со штампом о прописке. После приказа о сдаче оружия и радиоприемников была объявлена регистрация мужского населения от 17 до 55 лет. Организовав биржу труда, оккупанты составили списки трудоспособных. Были введены справки с места работы, — немцы периодически устраивали облавы на безработных.

     Рядом с городом захватчики устроили громадный лагерь, где содержалось 100 тысяч военнопленных и 40 тысяч гражданских.   

Со дня на день возрастала угроза эпидемии. Все меньше стало разговоров, что русские вернутся. Больше говорили, что надо привыкать жить под немцами и соблюдать новые законы. В обращении были немецкие марки и советские рубли. Распростанялось мнение, что немцы — хорошие хозяева, работу любят, воровства у них нет, даже никаких замков не применяют. На улицах красного города, каким его делал битый кирпич, были установлены громкоговорители, по которым транслировались объявления.

Суд расположился в комиссариате, а городская тюрьма осталась на прежнем месте, только сменила обитателей. Немцы открыли пять домов терпимости для солдат и офицеров, с вывесками «Дом красавиц» на немецком и русском. В каждом заведении «работало» по 40 женщин. Насильно «красавиц» туда не тащили, брали тех, кто шел по своей воле.   

Вскоре начались вспышки тифа и туберкулеза. В Минске были три детских дома, но беспризорники, потерявшие родителей в   неразберихе, встречались на каждом шагу. Уже в июле были изменены названия улиц и площадей.

  Пономаренко, выдавая желаемое за действительное, писал Сталину, что настроение белорусов исключительно патриотическое, что колхозники умоляют дать оружие, просят забрать всех в армию. Он сообщал вождю, что в занятых районах немцы стараются подладиться к крестьянам, приезжая в села, здороваются с крестьянами, детям раздают шоколадки, женщинам —  по 3 метра ситцу. Пономаренко отметил, что немецкая агитация  «идет под флагом борьбы с жидами и коммунистами, что трактуется как синонимы».

Еще за месяц до приезда Кубе, под страхом смерти немцы начали загонять евреев в гетто. Белорусы, поляки, русские, которые жили на улицах, прилегающих к Юбилейной площади, перебирались в освободившиеся квартиры в «арийской» части города. Распределением квартир занималась горуправа. На переезд немцы отвели пять дней.

      Семье Лени Окуня пришлось переселяться. Транспорт не ходил; весь скарб Леня с матерью и сестрами перетаскивали на колясках. Сане Каплинскому никуда перебираться не понадобилось. Переулок вошел в гетто, и дом оказался в двух метрах от «русской зоны». Дом Грингаузов, как и дом, где жил Леня, не вошел в список, пришлось «переезжать». Шурик со своим отцом, навьючившись узлами, тащили вещи на новое место жительства. Жена и дети помогали. Сестра Шурика, Геня, вела за руку братика. Он не понимал, почему им приходится уходить из своего дома, и отчаянно ревел.

Мальчишки встречали в гетто знакомых ребят, ранее живших в других местах. На улице Леня наткнулся на столяра Зорина.

— Вы где теперь живете? – спросил столяр.

— Возле кладбища. Дали комнату на три семьи в какой-то хибаре. Не живем, а мучаемся.

 — Так ты, Ленька, теперь мой сосед. Ну, давай, держись! – сказал Зорин.

Начальником гетто стал прибалтийский немец, настоящий двуногий зверь, одно появление которого наводило ужас. Он был небольшого роста, с лицом землистого цвета, стеклянными глазами и отвисшей челюстью, хорошо владел русским языком. За косой взгляд, за не вовремя снятую шапку этот людоед отправлял людей на расстрел.

В августе 1941–го в гетто находились 80 тысяч евреев, в октябре за счет пригнанных из окрестных местечек оно расширилось до 100 тысяч. Евреи были обязаны носить на спине и груди желтые латы. Из гетто выпускали по специальному разрешению. Идти можно было только по мостовой, запрещалось заходить в другие места. За нарушение — расстрел.

Немецкое командование приказало сдать деньги, серебро и золото. По периметру гетто обнесли колючей проволокой, на проходных стояли вооруженные полицаи. Люди отчаянно голодали. Бесшабашные мальчишки проползали под проволокой и приносили выкопанную из заброшенных огородов картошку. Немцы периодически устраивали облавы: окружали район за районом и, загнав людей в грузовики, увозили на расстрел. Выходить за пределы гетто можно было только в рабочей команде. Длинные колонны евреев шли восстанавливать железную дорогу, грузить кирпичи, ремонтировать дома…

Первый погром в гетто произошел в августе 1941-го. Дикая расправа над евреями, вчерашними соседями, вызвала недовольство белорусов. Эсэсовцы учли – расстреливать стали за городом. Гетто пополнялось за счет евреев из оккупированной Европы.

Город не отапливался, стали вырубать парк имени Горького. Фабрика–кухня по талонам отпускала голодным обеды: 50 граммов хлеба и тарелку баланды. В городе открылись рестораны, заработали бани и парикмахерские.

Самыми многолюдными местами стали рынки. Среди перекупщиков в толпе сновали шпики, вылавливали евреев, которым удавалось выбраться из гетто, чтобы купить хоть какой-нибудь еды. Для торговли необходимо было получить патент. Из-за нехватки соли началась цинга, на рынке шел бойкий обмен продуктов на всевозможное барахло. В приказном порядке были установлены твердые цены в марках.

Немцы открыли школы и завезли из Берлина учебники немецкого и белорусского языка. Дважды в неделю стала выходить «Беларуская газэта».

Начал сезон Белорусский театр, среди прочего репертуара готовилась пьеса, написанная самим Вильгельмом Кубе. Артисты, не знавшие белорусского, срочно начали учить язык. Помимо белорусских песен, стали исполняться немецкие. Минский гарнизон состоял из пяти тысяч солдат, для которых в кинотеатрах демонстрировались фильмы из Германии.

 

Каплинские забрали к себе родственников. Теснота — негде повернуться. Очень скоро все почувствовали нехватку продуктов. Сначала одежду и обувь продавали за деньги, затем начали обменивать вещи на еду.

В сентябре к Сане зашли Леня Окунь и Шурик Гринзауз.

— Чего тебя не видно? – спросил Леня. 

— Хожу на работу. Там кормят. И сам червячка заморишь, и домой кусочек хлебца принесешь, — объяснил Саня.

— А где ты работаешь? – допытывался Леня.

— Начал на огородах, возле казарм Белполка, — ответил Саня. – А теперь – на дровах. Пленные пилят и рубят, а я помогаю складывать. Когда станет холодно, буду разносить по казармам.

— Ваши целы?

— Нет, у нас большое горе, — грустно произнес Шурик. – Во время облавы забрали папу. Схватили во дворе и увели. До сих пор ничего не знаем. Вернется ли?

     — Так и моего забрали, пришли к нам домой и увезли! Не знаем, что думать. Может, куда-то на работы повезли, а может и нет, — промолвил Саня.

     — Чтобы как-то прокормить нас, — рассказывал Шурик, — мать пошла на биржу труда при юденрате. Ее определили на обувную фабрику. Это спасение.

     — И моя мать работает на обувной, — сказал Леня. – Она в том же цеху,   заготовщицей, как и до войны.

       — Сань, как ты думаешь, убежать из гетто можно?—спросил Шурик

— Запросто. – убедильно ответил Саня.

— Может, рванем?

— А как оставить маму, младших?

— Знаете, пацаны, — поделился Ленька, не раз уже вылезавший за ограду, — я заметил, что немцы не так опасны, как полицаи. Эти всех знают… Да и кто спрячет? Немцы такой приказ издали: за укрывательство евреев – расстреляют   белорусскую семью. От мала до велика. Ужас… Мой вам совет– главное, не убегайте при виде немца. Идите, как ни в чем не бывало, не тронет.

— Сколько еды дают в юденрате? —  спросил Леня у Шурика.

— Миску баланды, двести грамм хлеба. Хлеб сырой, как глина. Как мы с мамой ни стараемся, братик и сестра все равно плачут от голода.

— Пошли к нам, дам немного рису. Я еще в начале войны стырил, целый мешок приволок, — похвастался Ленька, – и воблы из отцовского магазина притащил. Слушай, а где сейчас наши ребята-белорусы? Витька и Колька?

— Я Витьку на днях видел. Нас на работу гнали колонной, а он шел куда-то. Заметил меня, подбежал.

 — Санька, — кричит, — Санька! Его полицай резиновой палкой отогнал. А Кольку не встречал.

— Да-а… Они — хорошие хлопцы, – сказал Ленька и спросил:

— Слушай, Сань, а где вы моетесь?

—  В Свислочи. От грязи вши завелись. Мама боится их больше, чем голода. Слыхал про такую штуку – сыпной тиф?

— Слыхал. У нас все говорят про «фахарбайтеров» — квалифицированных рабочих. Ну, портных, сапожников, плотников… Говорят, что их не будут расстреливать. Как ты думаешь, правда – или нет?

— Будут – не будут… Моего папу-то забрали. Может, и расстреляли уже. А у него квалификация – будь здоров. Лучшего кузнеца в Минске не было. Нет, пацаны, надо что-то делать. Я знаю одного смелого парня, Нонку. Хотите, познакомлю?

— Конечно.

— А я знаю, где есть радиоприемник. Он ничей. Давай заберем, — предложил Ленька.

— Давай.

Нонка, шестнадцатилетний¹ парень, на четыре года старше Лени, Сани и Шурика, собрал группу подростков, отремонтировал радиоприемник, который притащили Саня и Леня, достал батареи. По вечерам, в подвале, ребята ловили Москву. Записывали сводки. Разносили листовки, подбрасывали их в дома, расклеивали в заметных местах. Это было смертельно опасно, заметь их, любой полицай, застрелил бы без разговоров. Но риск только подогревал мальчишек. Что ни говори, они чувствовали себя участниками борьбы. Жаль только, новости из Москвы долетали неутешительные – красноармейцы по-прежнему отступали.

Немцы разрешили открыть церковь для белорусов, костел для поляков и татарскую мечеть. Один из домов в гетто отвели под синагогу. Когда гестапо узнало, что среди ксендзов были выступления с антинемецкими проповедями, костелы на время закрыли, а проповедников арестовали.

Всем священникам Кубе предписал вести богослужение на белорусском языке. Разрешил «Беларускую народную самапомач». Бургомистр получил статус «мужа доверия» и имел доступ к генеральному комиссару.

Опытный администратор, гауляйтер начал организовывать работу хозяйства. Надо было поставить белорусскую экономику на службу рейху.  

 

xxx

 

Полицейские функции указом фюрера возлагались на Гиммлера, который послал в Минск своих головорезов. Командиры опергрупп получили приказ — убивать евреев и коммунистов. Отряды из прибалтов и украинцев помогали «зондеркомандам». На оккупированных территориях начались массовые убийства.

4 августа 1941 года возле Минска Гитлер провел совещание генералов, где выяснял их мнение о дальнейших действиях. Воодушевленные победами и   цифрами военнопленных, все генералы высказались за поход на Москву. Опьяненный успехом, уверенный в близком завершении «блицкрига», Гитлер решил разрушить советскую столицу, затопить и устроить на ее месте искусственное озеро. Он также принял решение о физическом уничтожении евреев на захваченных территориях.

Немцы чувствовали себя настолько смело и уверенно, что Гитлер через три недели снова прибыл в Белоруссию вместе с приглашенным в гости итальянским диктатором Муссолини. Торжества проходили на развалинах Брестской крепости.   

Фюрер возложил задачу «расового очищения» Германии на Гиммлера. Все евреи были зарегистрированы. Геббельс, ставший после Кубе гауляйтером Берлина, настойчиво просил Гитлера начать депортацию евреев, чтобы за счет освободившихся квартир решить в столице жилищный вопрос. Гитлер планировал начать переселение после победы над СССР. Но, когда в конце августа 1941 года Сталин начал депортацию поволжских немцев, Гитлер в отместку дал санкцию сделать Германию «юденфрай» — свободной от евреев.

Выполняя волю фюрера, Гейдрих издал инструкцию: «Вместо эмиграции появилась новая возможность, названная фюрером – депортация». Десятки тысяч людей были вывезены в лагеря смерти и в гетто, расположенные на востоке, в том числе и в Минске. Задержку вызывали только проблемы с транспортом. Расправиться с евреями раньше Гитлер не мог,  фюрера сдерживали возможные  действия со стороны Соединенных Штатов. После объявления Германией войны Америке, исчез и это фактор.

 Шеф СС Гиммлер маскировал армию своих карателей, назвав их «подразделениями по борьбе с бандами». В карательных отрядах насчитывалось 15 тысяч солдат и более 200 тысяч сотрудников полиции.

Вскоре в Минск, чтобы проинспектировать лагерь немецких евреев, приехал Гиммлер. Он был элегантно одет; хорошо сидевшая на нём униформа была украшена знаками отличия. Вид у Гимлера был ухоженный, он производил впечатление хорошо владеющего собой человека. Признаком садизма и жестокости только был его беспокойный, пронзительный взгляд преступника, ответственного за самые массовые убийства в истории.

Гиммлер выступил перед офицерами СС:

    «Когда началась война, мы заняли территории с массой евреев, и

это породило совершенно новые проблемы. Мы не можем терпеть такого врага в

нашем тылу: евреи помогают партизанам».*

В тот же день рейхсфюрер присутствовал при «акции»: наблюдал за расстрелом 200 евреев и коммунистов. Зрелище оказалось не из приятных. Одно дело – штамповать приказы и произносить речи, а другое – видеть, как под пулями гибнут ни в чем не повинные женщины, старики и дети. Гиммлер испытал настоящий шок, начальник штаба СС с трудом удержал его на ногах. Когда Герф рассказывал об этом Кубе, тот съязвил: «Пусть посмотрит, на что воодушевляет других». Правда, это не помешало гауляйтеру вместе с Герфом уже назавтра явиться на Юбилейную площадь, чтобы лично курировать отправку на казнь колонну в две тысячи человек. Кубе колебался, но считал, что приказ фюрера выпонять надо, и в еврейском вопросе — обратной дороги нет.

Несмотря на пережитый шок, Гиммлер остался недоволен слишком медленным темпом уничтожения. По его указанию инженеры, совершенствуя технологию смерти, создали газовые автомобили-душегубки. Это дьявольское изобретение впервые было применено в Минске.

Во время совещания в Минске руководитель батальона №322 прямо спросил шефа СС:

 — Кто будет отвечать за массовые убийства евреев и людей других национальностей?

 Гиммлер при всех ответил, что это приказ фюрера. Гиммлер откровенно признавался в ненависти не только к евреям, но и к славянам:

      «То, что происходит с русскими, меня абсолютно не трогает. Процветание или

страдания других наций меня интересует лишь поскольку эти нации являются

рабами нашей культуры. Если десять тысяч русских женщин умирают от изнурения,

копая противотанковый ров, то меня это интересует лишь поскольку этот ров нужен

для Германи…

    Если кто-либо придет и скажет мне: «я не могу заставлять женщин и детей

копать этот противотанковый ров, они умрут, и это бесчеловечно», — то я отвечу ему:

«вы — преступник. Если этот ров не будет выкопан, то результатом этого будет

смерть германских солдат, а они — вашей крови». Вот что я хочу внушить СС, как

один из наиболее священных законов их поведения. Я требую от них применения

этого правила ко всем негерманским народам, и особенно к русским».*

Гиммлер делился с Кубе:

— Нам необходим жизненный простор, а германскому народу — господство над миром. Вот, скажем, Польша: из 31 миллиона населения — 2,5 миллиона немцев. Остальные:  4 миллиона евреев, 9 миллионов украинцев и поляки. Зачем они нам? Что касается России, то фюрер далек от недооценки русской мощи. К тому же он   опасается налетов английской и американской авиации.

Кубе ответил:

— Я  всегда считал, что Америка рано или поздно придет на помощь Англии.

— Фюрер не разделял этого взгляда, — отозвался Гиммлер. — Влияния на суждения Гитлера не имеет никто. Фюрер говорит, что только он творит историю. Главное — воля и твердость. Не каждому дано освободить себя от псевдоморали и квази-гуманности. Помню, Гитлер при мне восклицал, что кровь не засчитывается тем, кто создает империи. Он подметил, что теперь никто не вспоминает, как Чингисхан истреблял миллионы. Гитлер судит о народах по их вождям, причисляя себя к самым великим. Мне он откровенно говорил, что в наши дни есть только двое вождей: Гитлер и Сталин.

— Да, Гитлер произносил хвалебные речи Сталину. Но оснований для беспокойства не видел. Считал, что Сталин — рассудителен, хитер, но боится Германии. Фюрер очень высоко оценивает свою роль в истории:                              

      В сущности — все покоится на мне; все зависит от моего существования.

Вероятно, никто и никогда не будет в такой степени, как я, пользоваться доверием

германского народа. Вероятно, никогда в будущем не будет человека,

располагающего такой властью, как я. Вот почему мое существование является

политическим фактором наибольшего значения. Но я могу быть устранен в каждый

момент каким-нибудь сумасшедшим или идиотом.

        Я — незаменим. Ни военный, ни штатский не могут меня заменить. Я знаю свои    

 способности и свою силу воли. Я не кончу войны, пока не сокрушу противника… 

       Судьба Рейха зависит от меня и только от меня.*

       Гитлер, отдавая приказ о наступлении на Москву, заявил, что противник сломлен и не сможет подняться.

Советский Союз защищался из последних сил. Комитет обороны ввел с 20 октября в Москве осадное положение. Рабочие сутками не выходили с заводов, не покидали оборонительных рубежей. Усиленный выпуск военной продукции, прибывшее пополнение и народное ополчение помогли остановить врага. Группа армий «Центр» была вынуждена прекратить наступление. Атака захлебнулась, наступали морозы. «Блицкрига» не получилось, война принимала затяжной характер.

В начале ноября Кубе уехал к семье в Берлин праздновать свой 54-й день рождения. В Берлине он встретился со своим начальником, рейхсминистром Альфредом Розенбергом, и пожаловался на возникшие противоречия между гражданской администрацией и СС.

В ответ Розенберг направил своему подчиненному инструкции:

   «Надо переселить поляков в восточные районы Белоруссии, чтобы они заменили там русских…  Необходимо также разжигать неприязненное отношение белорусов к русским. В «Остланде» следует препятствовать претензиям на создание независимых государств…  Германский рейх готов, однако, к тесному сотрудничеству с этими народами, поэтому администрацию нижнего уровня могут возглавлять представители местного населения.  Из них генеральный комиссар может выбрать доверенных лиц. Необходимо пресекать создание белорусских высших учебных заведений, не возражая против создания ремесленных училищ».*

Для славянских народов Гитлер имел тщательно разработанный план: часть онемечить, часть уничтожить, остальных выселить за Урал. Гиммлер на совещании эсэсовских главарей подчеркнул, что целью похода на Восток является «биологическое ослабление» славянских народов с уничтожением их культуры.  

Гитлеровский генерал-губернатор Польши заявил, что отныне роль польского народа закончена, он объявляется рабочей силой, и немцы добьются того, чтобы стерлось навеки само понятие «Польша».

Ему вторил министр восточных территорий А. Розенберг:  

    «Германия вступила в последний бой с большевизмом. Сегодня мы начали «крестовый поход» не для того, чтобы освободить русских от большевизма, а для  того, чтобы обезопасить Германскую империю. Замена Сталина новым царем или  выдвижение на этой территории какого-либо другого национального вождя – все это еще более мобилизовало бы их силы против нас. Есть также и другая точка зрения -- выкроить из огромной территории Советского Союза новые государственные образования и настроить их против Москвы... Цель германской восточной политики -- вернуть первобытную Московию к старым традициям и повернуть лицом на восток. Это -- примитивная  страна, и наши солдаты встретят там совсем другие условия, чем в Европе».*

Для «русской кампании» Гитлер приказал образовать четыре айнзатцгруппы общей численностью в 3 тысячи с буквенными обозначениями A, B, C и D. В руководители этих групп подбирались офицеры, имевшие высшее образование; возраст — от 30 до 40 лет. Тщательный отбор производился Гиммлером и Гейдрихом. Все приказы отдавались только в устно. Разделившись на более мелкие, эти команды, выполняя людоедские установки своего вождя, стали истреблять мирное население. Одну из групп возглавил оберштурмбанфюрер СС Штраух.  

16 декабря 1941 года Кубе, не ожидавший такого, написал своему давнему другу, а теперь начальнику — Лозе:

   «Полиция уже положила глаз на еврейскую собственность, забрала 400 матрацев и другие вещи без всякого разрешения. Должны ли мы поручить литовцам и латышам, к которым белорусы относятся враждебно, убийство евреев? Я этого сделать не могу. Учитывая репутацию Германии и партии, я прошу тебя прислать точные приказы, как это может быть сделано в более гуманной форме. Хайль Гитлер!»*  

 

 

Комиссар «Дима»

 

 

В сентябре 1941-го, через две недели после вступления Кубе в должность,  диверсионный отряд командира Линькова и комиссара Кеймаха, состоявший из 54 бойцов, ночью на восьми самолетах вылетел в Белоруссию. Снарядили хорошо: боеприпасы, рации, продовольствие, медикаменты, — всего около двух десятков мешков. Главная задача — разведка и организация диверсий.

Из-за плохой погоды отряд был десантирован не там, где намечалось. Ночная выброска прошла неудачно. Сильный ветер бросал самолеты вверх и вниз, два самолета повернули обратно, четыре пропали. В результате спешки и отсутствия опыта понесли большие потери, в том числе погибла радистка.

Кеймах нашел своих только через четыре дня. Затем к ним присоединились 25 человек из другой группы.

Скрыть высадку разведотряда не удалось. Два человека попали в плен. СД захватило несколько мешков, в одном из них была рация. В деревнях появились подозрительные лица, искавшие партизан.

Линьков блуждал по лесам и болотам четыре недели. К тому времени, когда он нашелся, комиссар Кеймах отрапортовал командиру, что в отряде уже 100 человек. В числе присоединившихся был минер, старший лейтенант Щербина.                      

Линьков постоянно передвигал отряд, оставляя на местах прежних стоянок замаскированные землянки. Несмотря на трудные условия, друзьям удалось   провести несколько диверсий. Угнетала потеря радистки. Не было связи с командованием. Однако, это была палка о двух концах. С одной стороны, невозможно было выполнять приказы, ведь общая картина была видна только из Москвы. С другой – ее отсутствие оберегало отряд, позволяло ему накапливать силы. Не грозила опасность прослушивания  и раскодирования.

Положение было тяжелое: враг захватил большое количество скота и хлеба, получил железные дороги и паровозы, противнику достались тракторы, машины и склады горючего.

Кеймах никак не мог понять, почему случилось такое. «В чем дело? Неужели внезапность и впрямь сыграла такую зловещую роль? Вряд ли. Что ни говори, но ведь все понимали, что войны с фашистами не избежать? — спрашивал он себя. — Конечно, свою роль сыграли немецкая дисциплина, аккуратность, которых нам не хватает. Но разве это главное? Может, военное искусство немецких генералов? Где же наши генералы? Неужели все расстрелянные генералы были шпионами?»

Ответа он найти не мог и говорил Линькову:

— Видите, Батя, перестали петь вашу любимую песню «Если завтра война»:

                                              Оборону крепим мы недаром
И на вражьей земле мы врага разобъем
Малой кровью, могучим ударом!

— Да, пока не очень-то получается, — вздыхая, соглашался Линьков.

К этому времени Линьков и Кеймах наладили связи с крестьянами, чтобы узнавать о намерениях немцев. В деревнях немцы назначили старост. Наступала зима. Вслед за ночными заморозками стал выпадать снежок. Не у всех партизан была теплая одежда, кончались запасы продовольствия.

На зиму отряду нужно было место, где можно было бы оставить раненых, достать хлеба. Зашли в большую деревню, вечером собрали жителей. На собрании Кеймах объявил, что организовается ополчение. Слушали его крестьяне, но энтузиазма не проявили. Вечером Линьков в откровенном разговоре с Кеймахом делился сомнениями.

— Знаешь, что меня поражает? В 1918 году врагу не удалось перетянуть на свою сторону население. А сейчас, после двадцати лет Советской власти, люди, в большинстве своем, безропотно выполняют указания оккупантов. Фашистам удалось многих завербовать в полицию, в охранники. При этом немцы тогда не были такими зверями, какими стали теперь.

Кеймах задумчиво потер щеку.

— Горько это, Батя. Все несчастья, включая войну, фашисты относят на счет евреев.   Гитлер  говорит, что Америка объявила войну Германии ибо «хромой американский президент находится под влиянием евреев». Немцы говорят, что с Россией можно бы договориться, если бы не «засилье жидов». Это делается, чтобы убедить население, что «юде» не люди, а животные, на которых можно охотиться круглый год. Самое отвратительное, что когда имущество, оставшееся от расстрелянных евреев, немцы раздают белорусам, то, к великому стыду кое-где создаются очереди и давка…

Линьков закурил, просыпая табак, — у него от злости дрожали руки.

— Да, это отвратительно. А знаешь, почему гитлеровцам удается вербовать в полицию? То, что я тебе сейчас скажу, выслушай и забудь! Я думаю, они используют в своих целях перегибы в коллективизации, беззакония и репрессии предвоенных лет. Почти в каждой деревне есть родственники раскулаченных, сосланных и расстрелянных. В конце тридцатых чекисты уничтожили сотни инженеров, сам я месяц спал в одежде, ожидая ареста. Многие мои друзья уже были арестованы. Думал, выслуживаются карьеристы в органах безопасности. Я верил, что в конце концов партия призовет их к порядку, что восторжествуют честность, но репрессии только усиливались. Мне много раз в гражданскую войну приходилось видеть смерть, не раз я был, казалось, в безвыходном положении, но смерти не боялся. Знал, что если погибну, то с пользой. Живым не сдамся. А когда в 1937 году спал в одежде, то сильно боялся. Потому, что мой арест означал бы еще и позор, и гибель всей семьи.

Линьков растоптал дотлевшую до ногтей цигарку.

— А сегодня? Подумай только, всех военнопленных объявить предателями? Сам ли сдался, потому что немцы обложили, а патронов нет, раненым ли взяли, без сознания, – все равно предатель. Где это видано – сотни тысяч предателей?! Немцы этим и пользуются. Создали из военнопленных «добровольческие» батальоны — повязали людей кровью. Но разве бы это удалось, если бы весь народ верил в Сталина?

Задумавшись, молчали. Затем Кеймах поведал Линькову о своих братьях.

— Мой старший брат, разведчик, мидовец, проработал в Германии более 10 лет, бывал на немецких заводах. Многое знал, постоянно докладывал начальству об увеличивающейся мощи Германии. Он мне говорил, что был удивлен сотрудничеством с Германией, особенно по танкам и кораблям.

А младший мой брат – инженер, строит военные заводы. Однажды, незадолго до войны, мы встретились в Москве. Брат тогда прямо предупредил: дело идет к войне. Неужели Сталин этого не видел, не понимал? Мы же его называем гением, провидцем, отцом народов…

— Я тебе так скажу, Давид, — Линьков поглядел комиссару в глаза. – Я пришел к выводу, что немцам здорово удалось нас одурачить и застать врасплох. А национальные отношения? Вот у тебя жена – русская. Я знаю, что у вас взаимное уважение и любовь. А сколько еще проблем у нас есть и будет из-за того, что не изжиты предрассудки, что люди различных национальностей еще не только не научились уважать, но порой ненавидят друг друга! Особенно здесь, в тылу.

— Вы правы, Батя, здесь главное — взаимное доверие. В лесу провинившегося на гауптвахту не посадишь. Не вызывающего доверия, возле себя держать нельзя. Конспирация должна сочетаться с железной дисциплиной. Уходить от карателей еще не значит — партизанить. Но мы все-таки не напрасно здесь кочуем. Вот уже целую неделю за нами топает немецкий полк, снятый с фронта. Значит, Красной армии легче, — удовлетворенно заметил комиссар.

— Как фамилии этих генералов, что нас преследуют?

— Бах, Герф и Ценнер.

— Смотри, насколько немцы могут быть разные. Гении и злодеи. Кох —немецкий бактериолог, эту же фамилию носит палач Украины. Бах – великий композитор, и фамилия карателя – тоже Бах! Правда, Герфу и Ценнеру нет пары.

— Не беспокойтесь, отличим великих немцев от бешеных псов.

Переводя отряд с места на место, командир и комиссар посылали в населенные пункты два человека, но заходили туда редко. Когда немцы нападали на след, партизаны, чтобы скрыться, совершали многокилометровые переходы. Уходили     в глубь болот.

Сыпал снег. Партизаны по колено проваливались в вязкую болотную жижу. Мокрая одежда замерзала, коробилась, хрустела. «Диме», с больными легкими, было особенно тяжело. На лесных островках делали привалы. Когда нечего было есть, кипятили болотную траву. Разделились на группы, уходили в непроходимые места. «Дима» со своей группой вырвался из окружения. Затем начались настоящие холода. Продовольствие добывали у противника или просили у местного населения. Комиссар строго предупредил: ничего у крестьян не отбирать.

«Дима» вспомнил простоволосую женщину, красную от ярости. Двое хлопцев из его отряда «конфисковали» у нее пять хлебов – всю выпечку. Изголодались страшно, попросили – не дала, вот и выгребли горячие из печи.

— Что ж вы делаете, люди! – кричала она. – Немцы приходят – грабят, вы приходите – тоже грабите! А чем же я деток кормить буду? Вон четверо по лавкам сидят, хлебушка не дождутся. Между прочим, мой мужик не в полицию пошел, где-то в армии сгинул…

Партизан сорвал с плеча автомат, передернул затвор. «Дима», заслонив женщину собой, выхватил револьвер.

— Верните хлеб, — задыхаясь, приказал он. – Застрелю, как собак.

Хлопцы сунули женщине в руки скатерку, в которую были завернуты буханки, и, понурившись, молча ушли. Она развязала узел, достала две буханки, подала комиссару.

— Возьми. И сам краюшку съешь, и им отдашь. Вон как у тебя щеки запали от голода. Господи, и что с нами война сделала!..

И заплакала.

Зиму Линьков и Кеймах провели в подготовке к боевым действиям. Кеймах учился разбираться в людях, находить подходы к их душам. Первые шесть месяцев не было связи с Центром. Москва не могла прислать взрывчатку, нечем было   подрывать железные дороги. В то время поезда двигались на больших скоростях. Немцы чувствовали себя так, словно эти пути пролегали по территории рейха, и смело доверяли охрану обходчикам-белорусам.

Наконец, взрывчатку достали. Первые крушения ошеломили фашистов, мешали им перебрасывать войска. Они тут же направили несколько батальонов на прочесывание леса. Партизаны в коротких стычках уничтожили несколько десятков карателей и сами понесли потери.

Положение становилось критическим. Линьков принял решение: Кеймаху с группой партизан пробираться к своим через линию фронта.

Переход был трудным, карты не было. Шли с проводниками: днем – лесной чащей, ночью – вдоль дорог.  

Всего партизан в лесах Белоруссии в то время было не больше пяти тысяч.

 

Кубе подбирает горничную

Чтобы как-то прокормиться, Елена Мазаник искала любую работу. Помог случай. Адъютант гауляйтера — Вильденштейн, прогуливаясь, встретил ее на берегу Свислочи. Кое-как она сумела объяснить, чего хочет. Он привел Елену в комиссариат, устроил уборщицей в столовую. Через некоторое время офицер, оформлявший ее дело, взял у нее отпечатки пальцев и дал подписать обязательство о честной работе в офицерском кафе, которое называли «казино». Она обязалась не воровать, и, если встретит коммуниста, немедленно сообщить об этом властям.

Генеральный комиссариат находился на третьем этаже старинного здания. На втором — вспомогательные службы, кухня, ресторан для старших офицеров. На первом — хозяйственные отделы, столовая для младших офицеров и полиции. Труд здесь был не только тяжелым, но и морально невыносимым: Елене, чтобы подработать, приходилось стирать и приводить в порядок окровавленную одежду, которую каратели присваивали себе после расстрелов.  

К полудню на этажах трудно было протолкнуться. Сновали официантки, кричали повара, — надо было накормить уйму офицеров.

В правой части третьего этажа располагались кабинет и личные апартаменты Кубе, состоящие из пяти комнат. Гауляйтер снова привыкал жить с размахом, он возвращался в круг нацистского руководства, его комнаты напоминали склад антиквариата: уникальная мебель, музейные картины, изделия Фаберже, фарфор. Единственное, чего не хватало в его окружении – красивых женщин.

Обычно завтрак для Кубе приносили в апартаменты, но в этот раз он лично появился в столовой. Работники кафе-казино увидели его вблизи: мужчина за пятьдесят, плотный, но не тучный. Рыжеватые, соломенного цвета волосы, круглый, с залысинами череп. Глаза, будто щелки, пристально прищурены. На галстуке – Железный крест.

Кубе подозвал заведующую — пожилую немку из России.

— Guten Morgen, фрау, мне нужна горничная. Хочу выбрать себе прислугу из новых девушек, набранных в столовую.

Заведующая уже давно заметила, что ее начальник не отличался супружеской верностью, и велела позвать всех, кого гауляйтер мог осчастливить своим вниманием. Девушкам приказали выйти в зал и построиться. Взгляд Кубе привлекла рослая молодица с привлекательными формами. По участившемуся биению сердца он понял, что эта подходит. Показал на нее пальцем, и, когда миловидная девушка подошла, попросил заведущую переводить.  

— Wie heißt du? – Кубе глядел на нее с таким интересом, словно она была лошадью, которую покупают на рынке.

— Елена… то есть Галина, — запнулась девушка.

Гауляйтера это не смутило, многие немцы имели двойные имена.

— Фамилия?

— Мазаник.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

        «Старовата, — разочарованно пронеслось в голове гауляйтера. – А выглядит молодо!»

        —  Откуда ты? Родители есть?

        — Родилась и жила в деревне. Родители умерли. Перед войной приехала в Минск, устроилась домашней работницей.

       Елена решила промолчать, что на самом деле работала официанткой в столовой ЦК.

       — Замужем?

— Да. Саша эвакуировался, а я осталась.

— Давно работаешь в столовой?

— Два месяца.

Мазаник говорить по-немецки не могла, но старалась выучить и уже кое-что понимала.

— Где живешь?

— Постоянного места нет. Дом сгорел.

Холодный взгляд спрашивавшего немного потеплел. В глазах мелькнул огонек любопытства. 

— Хорошо, я распоряжусь, чтобы тебе дали квартиру неподалеку от комиссариата.

Елена понравилась, и Кубе взял ее на третий этаж, где она должна была работать вторую половину дня, по утрам продолжая убирать в кафе. Хотя Мазаник удалось закончить только шесть классов, она, тем не менее, была очень толковая, всё схватывала на лету. Кубе был доволен расторопной горничной. Быстрая, она хорошо сервировала стол и бесшумно прислуживала в кабинете. Офицерам и гостям гауляйтера она тоже нравилась.

Вскоре Елена, как работница генкомиссара, получила квартиру и взяла к себе из деревни сестру. Устроила работать в столовую немецкого суда. В начале 1942-го немцы арестовали мужа Валентины. Елена пошла к Кубе просить защиты. Пока он навел справки, было поздно: шурина расстреляли.

Мазаник стала лучшей из горничных гауляйтера, старалась все выполнять аккуратно, женским обаянием помогала скрасить пребывание Кубе на чужбине. 

Вскоре начальник СД Штраух, отвечавший за безопасность гауляйтера, попросил у него разрешения допросить Елену:

— Нужно, чтобы мы побеседовали со всеми вашими горничными.

Кубе, хорошо относившийся к Штрауху и ценивший его способности, ответил дипломатично:

— Пожалуйста… Только вот Мазаник вызывать не надо, я уже проверял ее и полностью ей доверяю.

 

 

                                     Визит министра                                                                                                                

 

  В Минск прибыл рейхминистр Альфред Розенберг, его безопасность обеспечивали эсэсовцы. Приехал хозяин Восточных территорий с инспекционной целью и первым делом посетил комиссариат. Гитлер передал оккупированные земли не просто министру, а теоретику-палачу. Окружающим Розенберг казался ненормальным: дикий взгляд, отрывистая, безостановочная речь. Казалось, он пребывал в каком-то нереальном мире. Его сумасбродная книга «Миф двадцатого столетия» была издана тиражом в миллион экземпляров. Гитлер предоставил ему обширное поле для экспериментов — территории СССР.

Собственные отчеты министра отражали размеры возглавляемых им грабежей. Под руководством Розенберга в Западной Европе было разграблено почти 100 тысяч  домов, из которых 40 тысяч — лишь в одном Париже. Потребовалось около 30 тысяч вагонов для того, чтобы перевезти в Германию антикварную мебель. Поскольку в СССР частные богатые дома давно опустошили коммунисты, немцам осталось грабить музеи. Только на начальном этапе было захвачено более 30 тысяч предметов искусства, включавших знаменитые картины. Геринг брал их сотнями, Гитлер выбрал себе только 53, но все — мировые шедевры.

Розенберг отобедал у Кубе. Фюрер всегда лично подбирал гауляйтеров. Все — старая гвардия, твердые, проверенные бойцы.

В своем шикарном кабинете Кубе принимал высших офицеров армии и полиции; они пили кофе, коньяк, обсуждали новости из рейха. Комендант города протянул Кубе, а тот передал Розенбергу и присутствовавшим фотографии:

      — Внимание, господа! Гляньте на снимки этих подпольщиков: их повесили пару месяцев назад здесь, в Минске, на арке дрожжевого завода. Это была первая публичная казнь. Цель, как вы сами понимаете, — припугнуть население города, преподать ему урок. Высветлив волосы и перестав походить на еврейку, эта девушка не пошла в гетто, а осталась в городе, где встречалась с подпольщиками, собирала для раненых медикаменты. Оказывается, накануне войны в подвалах Политехнического института было спрятано оружие. Военнопленные, решившие устроить побег, воспользовались им. Некоторые успели скрыться, остальных мы перехватили. Выдал их нам русский пленный. Я лично присутствовал на казни. По булыжной мостовой, вели этих троих.¹  Девушка была посередине, у нее на груди висела табличка: «Я помогала партизанам». Когда они шли по улице, мальчик все время оглядывался, словно кого-то искал. Мужчина был весь в щетине. Никакого страха перед смертью…

     — Надо признать, вначале мы смело гуляли по городу, даже ночью, — включился в разговор комендант города. — Ходили по улицам, ничего не боясь. Но в последнее время на стенах и заборах стали появляться листовки. Кроме этих, — комендант кивнул на снимки, — мы повесили еще несколько десятков бандитов, но, кажется, на население это не произвело должного впечатления

Начальник СД Штраух отправил в рейх рапорт о том, что 4 января 1942 г. в Минске, в лазаретах и лагерях должно было начаться вооруженное восстание. Военнопленные в условленном месте получали гражданскую одежду и фальшивые документы. В этот день мятежники хотели освободить военнопленных, а затем общими силами около 10 тысяч человек предпринять попытку прорваться через линию фронта. Было найдено около 400 винтовок.

Зашел разговор о положении на фронте. Присутствующие попросили Розенберга рассказать, что об этом говорят в Берлине.

— Ситуация на фронте в октябре 1941 года была для русских критической, — начал министр. — Сталин приказал заминировать в Москве вокзалы, заводы, станции метрополитена и стадион. 7 ноября несмотря на обильный снегопад, состоялся парад на Красной площади. Наши передовые части находились совсем близко от города. Снегопад оказался таким густым, что мы не смогли послать самолеты для удара по Красной площади.

Через месяц, как вы знаете, Япония, разбомбив американские корабли в гавани Перл-Харбор, начала войну против США, а через три дня последовало объявление Германией войны Соединенным Штатам.

Кубе вспомнил, как, слушая по радио хвастливое выступление Гитлера, в душе осуждал решение фюрера объявить войну Америке. Гитлер говорил:       

     «Сегодня я стою во главе мощнейшей армии в мире, наисильнейших военно-

воздушных сил и гордого флота. За мной и вокруг меня стоит партия, с которой я

стал великим и которая стала великой благодаря мне».*

Кубе обратился к Розенбергу:

— Господин министр, наши офицеры удивляются: почему, несмотря на то, что мы присоединились к Японии в войне с Америкой, Япония не объявила войны Советскому Союзу? Ведь в связи с этим Сталин сумел перебросить войска с  Дальнего Востока и использовать их против наших армий, наступавших на Москву. Если Япония хочет получить часть Сибири, пусть нам помогает. Для чего тогда мы подписывали пакт? Война затягивается…

Розенберг, несколько смутившись, все же нашелся:

— Действительно, Гитлер обещал кампанию в несколько месяцев. Это означало, что СССР должен был быть покорен еще до зимы. Но, надо признать, мы не предусмотрели всех трудностей…

В разговор вступил генерал Герф.

— Да, начало кампании развивалось легко. Боеспособность русских армий была слабой. Целые соединения сдавались в плен почти без сопротивления, крестьяне радовались, что мы освободили их от большевиков. Помогала сухая погода, наши потери оказались небольшими. 15 июля мы уже были в трехстах километрах от Москвы. Нам противостоял разбитый неприятель. Москва казалась плодом, который должен был сам упасть к нам в руки. Но тут незаметно пришла осень, затем — зима. Термометр стал показывать 20° ниже нуля. Зимнюю одежду не получили; снабжение питанием нарушилось, в тылу начали беспокоить партизаны… В день нашего наступления термометр упал до минус 40 градусов. Масло в моторах замерзло, танки приходилось часами разогревать, на путях застряли паровозы. В начале декабря всё остановилось. Не секрет, наша армия одета в обычные шинели и сапоги. Русские же одеты в полушубки и валенки.   Надо отвести войска на зимние квартиры. Это единственный способ спасти армию. А Москву мы возьмем весной.

Розенберг понимал, что присутствующие ждут от него оценки ситуации.

— Когда я был у фюрера, мы смотрели трофейную хронику. На экране была Россия. Мелькнул силуэт Кремля, где находится Сталин. Давний безбожник и разрушитель церквей, он использовал даже священников, которые, высоко подняв кресты, шли от избы к избе, призывая на последний бой за «священную русскую землю». Конечно, необычайные морозы, каких не было свыше ста лет, помогли русским. Мы увидели немецких пленных без шинелей, без перчаток, растиравших обмороженные уши и носы! Тяжелое зрелище. Показали наши обледенелые танки, грузовики, орудия. Виноват, конечно, генеральный штаб, он не заготовил морозостойкого горючего и зимней одежды.

  Разведка доложила, что защищать Москву может только народное ополчение, войск у русских нет. В середине ноября поступили сведения, что Сталин покинул Москву. Гитлер решил этого шанса не упустить. Оказалось, это была ловушка. Нас встретили переброшенные с востока свежие силы. Видно, русские хотели нашего наступления…

Розенберг заключил:

— Все равно, русская армия будет раздавлена нашими танками. Путь к отступлению вглубь России должен быть отрезан. Мы отлично знаем, что наш  главный неприятель — пространство. Надо уничтожить противника раньше, чем он  сможет уйти в необозримые глубины России. Гитлер, конечно, изучил кампанию Наполеона и установил причину поражения. Однако, три русских генерала, что сломили Наполеона, живы и теперь, это — Мороз, Пространство, Храбрость. Но сейчас век техники, Наполеон не мог так быстро передвигаться, как мы. Мы будем стоять под Москвой и, когда возьмем Ленинград, тогда сомкнем кольцо вокруг русской столицы. Когда я бываю у фюрера, он спрашивает мое мнение. Ведь я, будучи студентом в Москве, лично наблюдал их революцию. 

— Поэтому вы хорошо знаете русский? — поинтересовался Кубе. 

— Да, я бегло говорю по-русски, — ответил Розенберг. — Я учился архитектуре в Риге, а потом наш институт эвакуировали в Москву. После большевистской революции, в начале 1918-го, я получил диплом и уехал в Берлин. На следующий год встретил Гитлера и вступил в партию. Еще через два года я уже редактировал   газету, где много печатались и вы, господин Кубе. Ну, а теперь вы мне расскажите о ситуации здесь, в Белоруссии.

— Должен признаться, господин министр, — сказал Кубе, — когда я приступил  к   своим обязанностям, я не знал этой территории. То, что нам было известно  – результат самой некомпетентной разведслужбы. Лучше всего о ситуации вам расскажет оберштурмбанфюрер Штраух.

Юрист по образованию, оберштурмбанфюрер Штраух сначала был назначен командиром эйнзацкоманды-2, а теперь стал начальником СД по Белоруссии. Он своего мнения не скрывал:

— Большая часть белорусов восприняла нас, как освобождение от советского гнета и связывала с этим свои надежды, но сегодня они разочарованы. Может начаться сопротивление. Здесь, в Минске, действовало несколько умелых руководителей подполья.² Один из них скрывался, перемещался по городу. Решительный, он проникал даже в гетто, где евреи давали ему куртку с желтой латой. Инженер по образованию, этот бандит собрал группу и совершал диверсии на железной дороге. Число подпольщиков увеличивается, масштабы диверсий растут. Бандиты наладили связь с партизанами, отправляют через них разведывательную информацию, пополняют отряды военнопленными. Мы схватили нескольких подпольщиков и этого главаря. При аресте он отстреливался, убил двоих и ранил трех наших солдат. Попали к нам и несколько проводников из леса. На допросах мы применили к ним самые строгие меры. Некоторые расказали, что знали. Главарь же не назвал ни одной явки, не назвал связей. Чтобы заставить его говорить, мои люди шилом прокололи ему язык. Все впустую, мы не добились от него ни слова…

   Штраух достал какой-то документ, поправил очки:

— Я вам зачитаю подготовленное мною в Берлин сообщение:

«Руководство партией находилось в руках комитета, состоящего из 7 человек. В гетто   группа из 60 евреев финансировала партийную работу, доставала оружие и регулярно укрепляла партизанский отряд. 70 человек из гетто были выведены к партизанам. Мы ликвидировали безупречно оборудованную типографию…»*

Реакция Розенберга была мгновенной:

— Надо повесить арестованных вместе с главарем в людном месте, например, в городском сквере.

— Это мы сделали. Сейчас работаем со вторым руководителем коммунистов. Гестапо арестовало их военный комитет – около тридцати офицеров. Второй — тоже твердый орешек. Пока не удается раскусить, но раскусим.

Затем Розенберг посвятил присутствовавших в планы по дальнейшему разграблению Белоруссии. 

— Мы предполагаем расширить Беларусь на восток и сделать административным центром Смоленск. Туда же переселим часть польского населения, чтобы разобщить белорусов и русских. Земли надо поделить на  индивидуальные хозяйства. Я лично сегодня отношусь к созданию  белорусского государства отрицательно, но должен сказать, что хочу, чтобы Беларусь когда-нибудь стала форпостом Рейха.

— Мы распустили почти полторы тысячи колхозов и создали 120 тысяч единоличных хозяйств, —  доложил Кубе имперскому министру. — К концу 1942 года в моем округе будет около тысячи крупных немецких имений.

В заключение беседы Розенберг выразил уверенность, что возникшие трудности — временные, что, безусловно, скоро победа будет за немцами. В целом генеральный план «Ост» предполагал в течение 30 лет выселить в Западную Сибирь 85% всех поляков, 65% украинцев, 75% белорусов. Всего предполагалось депортировать 30 миллионов славян и поселить на их землях 10 миллионов немцев.  

 

 

Командир «Дима»

  

В январе 1942 года Кеймаху с двадцатью бойцами удалось перейти линию фронта и вернуться в Центр. В это время еще продолжалась битва за Москву. Красная Армия гнала немцев от столицы. Успехи были громадные: под Москвой гитлеровцы потеряли более полумиллиона человек и 1300 танков. Таких потерь немецкая армия еще не знала. «План Барбаросса» был перечеркнут, «блицкриг» не получился, заставив перейти к затяжной войне.

Давид доложил в ГРУ о боевых действиях. Представил документы, рассказал о планах. Василий Щербина с частью отряда тоже перешел линию фронта.

Два месяца в Москве пролетели быстро: отчеты, лечение, подбор новых людей. Поскольку жена Галина и дочь Валя были эвакуированы вглубь страны, увидеться с ними не удалось. Перед вторым вылетом отец писал дочери:     

     «Валенька, дорогая моя девочка! Очень соскучился по тебе. Хотел бы тебя

видеть, но, к сожалению, сейчас это невозможно. Фашисты находятся на нашей

земле и их нужно скорее изгнать из всех мест, куда они проникли. Вот твой папа в

числе миллионов бойцов дерется с фашистской гадиной , чтобы не дать им

возможности издеваться над нашими стариками, матерями и такими детьми, как ты.

     А ты, дорогая Валюнька, в свою очередь, помогай родной стране в скорейшей

победе над врагом, учись прилежно и хорошо, крепи и закаляй свое здоровье и всем

сердцем ненавидь фашистских извергов. Помогай маме.

     Как ты учишься? Как твое здоровье?

     Дорогая моя дочурка, крепко-крепко целую тебя. Твой папа».*

Думая о дочери, он вспоминал детей из сожженых деревень и местечек, о тысячах безвинно замученных и расстрелянных. Он долго носил подобранную в подбитой немецкой машине куклу с открывающимися глазами, пока не подарил деревенской девочке.

Тяготясь разлукой, Давид писал жене:

      «Галинька, дорогая! Мне не удастся здесь много побыть и тебя увидеть. 

Наверное, даже не дождусь твоего письма. Ты не горюй, что мы сечас не увиделись.   

Держи себя крепко и Валюшу нашу расти в ненависти к фашистским мерзавцам. О,

если бы я тебе рассказал, что творят эти цивилизованные дикари! Но уж и мы им

тоже житья не даем, особой любовью мы у них не пользуемся. Вот и сейчас опять

отправляюсь назад, чтобы не дать им ни минуты покоя ни днем, ни ночью».*

Если солдат, попавший в плен на фронте, мог как-то выжить в лагере, то партизана фашисты после мучительного допроса убивали. Партизаны военнопленными не считались. Комиссаров уничтожали немедленно. Будучи евреем, Кеймах не имел никаких шансов на спасение. Им руководили любовь к Родине и ненависть к врагам.

В марте 1942 года ГРУ вторично забросило Кеймаха с группой из 5 человек в Белоруссию. Удачно приземлились в заповеднике. Через три дня вышли на базу. Там их уже ждал прибывший ранее Василий Щербина, назначенный командиром отряда. Встреча была радостной: давний минер, Щербина захватил с собой тол и мины.

 «Дима» шутил:

— Говорят, комиссар – душа отряда. Но душе без тела неуютно, вот душа и спустилась с небес на землю.

Наладившаяся связь с Центром обеспечивала получение и передачу информации. Когда отряд вырос до 200 человек, разбились на группы, и началась   боевая деятельность. На счету разведчиков уже числились десятки спущенных под откос эшелонов, взорванных мостов. В лесах Щербина с Кеймахом объединили под своим руководством местные отряды. Щербина организовал курсы и много ребят обучил подрывному делу, а самому ему было-то всего 28 лет.

Численность народных мстителей росла, отряды объединили в бригаду.

Кеймах узнал, что в Минске расположился штаб авиасоединения, подчинявшийся ставке Гитлера. Затем удалось получить и передать в Москву список агентов, заброшенных противником за линию фронта.

Летом 1942 года Центр поздравил «Диму» с присвоением звания — капитан. Туберкулезник, отказавшийся от брони, подтверждавшей его ценность в артиллерийской лаборатории, Кеймах был скромным и обаятельным. Мужество помогло ему снискать любовь партизан. Будучи комиссаром, правой рукой командира, он наказывал трусов, боролся с пьянством, не допускал издевательств над захваченными немцами, хотя каратели пойманным партизанам перед смертью зачастую отрезали носы, выкалывали глаза…

 У него в крови жила ответственность за людей, за порученное дело.

Однажды у костра, партизаны размечтались, кто какую мелодию закажет по радио после войны.

—  Я попрошу исполнить мой любимый романс, — сказал Кеймах. И запел:

                      Уймитесь, волнения страсти, засни, безнадежное сердце!
Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке…
И тайно и злобно оружия ищет рука.

 

xxx

 

       23 сентября 1942 года Кеймах отправил связного к Линькову с просьбой срочно приехать. Линьков с заместителем тут же отправились в путь. Гости приехали в отряд Кеймаха к вечеру. В землянке нашли комиссара, почерневшего от горя.

— В чем дело?

— Страшусь рассказывать, Батя. Беда, какой еще не бывало. Погиб командир отряда Василий Щербина и с ним молодые ребята. И не в бою, а из-за несчастного случая.

— Возьми себя в руки и расскажи подробно, — строго сказал Линьков.

— Да уж куда подробнее… Вся группа парней, будущих подрывников, вся наша надежда, — с горечью произнес Кеймах. 

  — Все? – не веря своим ушам, переспросил Линьков.  

Кеймах кивнул.

— Ужасный случай. Во время занятий по непонятной причине у Щербины в руках взорвалась мина. Сдетонировали и те, что лежали на столе. Конечно, мы все виноваты, нельзя было допускать такого количества учеников при рискованном обучении.

— Когда же это произошло?

— Позавчера. Скажу вам честно, я даже не знаю, как собщить об этом в Центр. Подумают, что диверсия.

—  Да, обидно. Жаль ребят и жаль Щербину. Отличный был парень, настоящий герой.

Кеймах сообщил в Москву, что произошла страшная трагедия: погибли Василий Щербина и группа его учеников. Долго партизаны не могли прийти в себя после этого ужасного случая. Представление на погибшего командира написал Кеймах: «При взрыве мины трагически погиб командир отряда В. Щербина. Большая утрата! Ходатайствую о присвоении ему звания Героя Советского Союза, посмертно».

Центр назначил командиром Давида Кеймаха. С тех пор эти лесные бойцы стали называться отрядом «Димы». Все видели, что «Дима» любит людей, прост с ними, его слова не расходятся с делом. Авторитет Давида держался на том, что в бою он всегда был впереди. 

В октябре 1942 года было создано Особое соединение отрядов, ведущую роль в котором, благодаря наличию радиосвязи, играл «Дима». Рации в то время были величайшей редкостью и свидетельствовали об «особом» положении. Кеймах передавал в Москву разведданные и результаты диверсий, делился боеприпасами с другими. В то время это было самое большое партизанское соединение в Белоруссии. Из соседних отрядов к «Диме» приходили за взрывчаткой, которую сбрасывали на парашютах прилетавшие из Москвы самолёты. «Дима» искусно пользовался своими осведомителями, чтобы узнать, когда и где намечается блокада. Это помогало незаметно уйти в другой район. Поздней осенью 1942 года «димовцы» перебазировались поближе к столице Белоруссии, отсюда было легче   держать связь с минской агентурой.

Спать укладывались, разведя небольшой костёр, чтобы хоть немного обогреться. Вполголоса пели полюбившиеся песни. Наибольший успех выпадал остроумным частушкам.

Прочесать леса неприятелю, когда он бросал большие войска, не стоило труда, поэтому партизан могло спасти только быстрое перемещение. Вот и сейчас пришлось менять базу. Вышли к одинокому домику. Лесник, пожилой бородатый мужик в потертом кожушке, сообщил, что немцы в ближайшей деревне погрузились в машины и уехали.

— Вам что, ребятки, — мрачно казал он, — вы ушли, и ищи ветра в поле. С неделю назад в деревню такие же заявились. А  там  четверо немцев и несколько «бобиков» скот конфисковывали. Ну, партизаны их тут же и постреляли. А через день целая часть их пришла. Сходите, посмотрите, что они с людьми сделали. Часть хат попалили, всех мужиков к стенке поставили. Хорошо хоть, баб с детишками не тронули. Вы простите меня, старого, — вздохнул лесник, — может, я   не то говорю… Но уж больно дорого нам обходятся ваши хождения по лесам.

— Мы ведь не просто так ходим, не грибы собирать, — сказал Кеймах. –  Мы эшелон взорвем, а они, сволочи, на мирных людях отыгрываются. Но что ж нам делать, отец, дорогой ты мой? Сидеть, сложа руки, и ждать, пока немцы всех перебьют, с советской властью покончат, или сражаться с ними? Сражаться всем миром, до последней капли крови! Суровая штука – война, на ней часто невинные люди гибнут. Тут так: или мы — их, или они – нас, третьего не дано.

— Оно-то так, — печально согласился старик.— Только вот людей жалко.

Печальная картина предстала перед партизанами в деревне. Вместо хат там и тут валялись обгоревшие бревна, доски, чернели закопченные печные трубы. Одна такая печь среди развалин топилась: старуха варила в ней картошку. На бывшем подворье женщины копали землянку. Партизаны отложили оружие, молча взяли топоры и лопаты, стали помогать. Старуха обвела их тусклым взглядом, намыла и поставила в печь еще один чугун картошки – покормить помощников.

«Дима» с отрядом подался в дальние места. Район был  партизанской зоной с аэродромом. Проводник отлично знал местность. Направились в деревню запастись съестным. Разбуженные собаки залились лаем. Жители делились с партизанами нехитрыми запасами: хлебом, картошкой. Иногда – куском сала, сыра. Взамен партизанский врач осмотрел больных, раздал кое-какие лекарства.

Свободная зона растянулась вплоть до болот, но вскоре в этих местах появились большие отряды карателей из местных, завербованных немцами и воевавших на их стороне. Их опасались больше, чем немцев.

Однажды после стычки с такой группой у одного парня нашли вырезку из газеты с обращением генерала Власова:

     «Я — сын крестьянина, родился в Нижегородской губернии,

учился на гроши, добился высшего образования. Принял народную

революцию, вступил в ряды Красной армии для борьбы за землю

для крестьян, за лучшую жизнь для рабочего, за светлое будущее русского народа.

        Прошел путь от рядового бойца до командующего армией…

     И вот разразилась война… Я видел, что война проигрывается по двум

причинам: из-за нежелания русского народа защищать большевистскую власть и из-за   

безответственного руководства армией…

     Русские люди умирали героями. Но за что?..  Не является ли большевизм, и в

частности Сталин, главным врагом русского народа?»* 

  Оказалось, это была русская бригада СС, которую немцы создали весной 1942 года. За бригадой была закреплена особая зона. Коллаборационисты принимали участие в антипартизанских операциях. От взятого в плен немецкого фельфебеля Кеймах узнал, что по пятам отряда идет бригадный генерал Герф, назначенный теперь начальником штаба соединения для борьбы с партизанами.

Генеральный комиссар Кубе, прощаясь, напутствовал бригаденфюрера Герфа:

— Ты в общем прав, Эберхард. Следует быть жестоким и не размышлять, расстреливать или не расстреливать. Когда имеешь дело с русскими, надо расстреливать, и тогда будет порядок.

Герф отвечал старому партайгеноссе Кубе:

— Я пришел к выводу, что против  бандитов эффективен не массовый террор, когда чаще всего страдают невиновные, а действия небольших групп.  Совместная работа с местной полицией и деревенскими старостами дает наилучшие результаты. Несмотря на отдельные случаи, местные жители оправдали надежды.

В это время Пономаренко писал Сталину, что немцы используют все средства, чтобы привлечь к борьбе с партизанами население оккупированных областей. Среди действовавших в Белоруссии Пономаренко назвал: украинско-литовский полк численностью 1200 человек, два батальона по 800 украинцев, отряд из 500 военнопленных, 9 крупных литовских и латышских отрядов, карательную дивизию.

Пономаренко информировал вождя, что немцы начали комплектовать легионеров для действий против Красной Армии: 

     «В Литве сформирован литовский корпус. В Белоруссии формируется

белорусский корпус. На Украине делаются попытки формирования 

добровольческой русско-украинской армии. Идет бешеная

националистическая пропаганда. На Украине местные формирования идут под

лозунгом «Незалежная Украина», в Белоруссии — «Освобождение Белоруссии от

насильственной русификации», в Литве — «Независимость Литвы», в Крыму –

«Крым для татар». Крымские татары, например, получили сады, виноградники, табачные плантации, отобранные у русских».*  

Получив от Кеймаха и Линькова сведения, Пономаренко доложил Сталину, что в отряды «Бати» явились делегаты от 200 полицейских для сдачи отряда вместе с вооружением. После того, как выяснялось, что перешедшие не расстреляны, начался переход и других.  

Видя, что Красная Армия начала оказывать сопротивление, настроение местных жителей стало меняться. Да и полицейских на оккупированной территории было недостаточно, чтобы обеспечить контроль над необъятной территорией. С осени 1942 года Линьков, Кеймах и другие вели переговоры с полицейскими отрядами о борьбе против немцев. «Батя», «Дима» и другие раздували пламя партизанской войны в Белоруссии.      

 

 

Мальчишки Минского гетто

 

 

Правда о Минском гетто такова: 

именно там разгорались первые искры 

подпольной борьбы. В гетто находилась

половина жителей Минска.

А. Купреева, белорусский историк.

 

По прибытии Кубе в Минск, рейхскомиссар Лозе прислал инструкцию, чтобы генеральный комиссар немедленно организовал регистрацию евреев и издал распоряжение о ношении ими желтых лат. Для поддержания внутреннего порядка была создана еврейская полиция, которую немцы вооружили палками.

Часть гетто прозвали «гамбургским», потому что самый первый транспорт с евреями из Европы прибыл из Гамбурга. Обершарфюрер похвалялся, что нашел для них место, избавившись от 35 тысяч русских евреев.

Немецкие евреи тщательно прибирали свои новые «квартиры», аккуратно располагали вещи, дружно вскапывали крохотные клочки земли под огороды. И каждый раз после окончания работы переодевались в чистое, вечернее платье. Они надеялись, что если будут хорошо работать, после войны вернутся в Германию.

Немецкие евреи, не скрывая своей злобы к белорусским евреям, упрекали их:

   — Из за вас, большевиков, Гитлер пришел к власти! Знаете, какой у него был лозунг? Кто не хочет, чтобы в Германии стало как в России, – голосуйте за меня!

Первые знакомства между «гамбургскими» и местными появились в результате товарообмена. Чтобы хоть как-то бороться с голодом, люди обменивали одежду на продукты. Еврейским старейшиной в «гамбургском гетто» назначили доктора из Гамбурга. Взаимоотношения «гамбургцев» с немецкой администрацией были лучшими, чем у минских евреев. Кубе с Ценнером и Герфом посетили гетто, и глава юденрата провел их по территории. В отличие от местных евреев, носивших желтые латы, немецкие носили желтую звезду Давида.  

Еврейский старейшина обратился к Кубе:

— Герр гауляйтер, обязан доложить, что среди обитателей «гамбургского гетто» есть полуевреи, у которых родственники служат в вермахте, а также у некоторых депортированных есть награды за прошлую войну на стороне Германии.    

— Этого не может быть! – возмутился пораженный гауляйтер. – Это нарушает инструкции по депортации. Немедленно, доктор, составьте списки, я извещу об этом фюрера.  

После прихода Гитлера к власти антисемитизм стал официальной политикой Германии. Минск же явился одним из центров сосредоточения евреев. Немцы приступили к осуществлению дьявольского плана уничтожения еврейского населения. Эта задача была возложена на специальные айнзацгруппы. В погромах принимали участие латышские, литовские и украинские батальоны СД, а также часть местных полицаев.

Гетто охватывало 40 улиц. Евреев из Европы разместили в освободившихся после погромов домах. Несчастные жертвы до последней минуты не знали, куда их везут и что их ожидает. За один год в Минск из Европы прибыли 35 тысяч евреев. Более 16 тысяч прямо из эшелонов были увезены и уничтожены.

После разгрома гитлеровских войск под Москвой немецкие власти стремились   использовать рабочую силу и специалистов для обеспечения нужд вермахта. Нехватка трудовых ресурсов в Минске сдерживала их от поспешной ликвидации гетто. Вначале обитатели гетто надеялись, что труд на немцев поможет спастись. Но после ноябрьских погромов эти иллюзии рассеялись.  

Гитлеровские оккупанты понимали, что евреи — способные противники. Немцы стремились уничтожить в людях чувство достоинства, подавить попытки к сопротивлению. 

Однако уже в августе 1941 года в Минском гетто возникло подполье из трехсот человек, большинство — молодежь. Главную роль в организации сопротивления играли старшие³.  

 Леня Окунь, Саня Каплинский и Шурик Гринзауз перестали писать листовки со сводками, их стали печатать в подпольной типографии. Молодежь была готова присоединиться к формировавшимся в лесах отрядам мстителей.

 В сентябре 1941 года узникам гетто удалось установить контакт с партизанским отрядом. И вскоре первая группа из 15 человек, была переправлена   в лес. Вслед за ней последовала вторая. Следующая попытка оказалась неудачной. Попав в засаду, почти все погибли. Этот провал не ослабил усилий: все больше молодежи уходило в отряды. Гитлеровцы казнили главу юденрата, организовавшего тайные мастерские по ремонту оружия.

В одну из вылазок в город, Ленька из «арийской» зоны принес листовку, обращенную к белорусам. В сквере валялось полно таких белых листочков. В них   нацисты учили, кто друзья и кто враги белорусского народа. Вскоре парень, который отремонтировал приемник и распространял в гетто сводки Совинформбюро, организовал подпольную группу. Леня, Саня и Шурик стали выполнять его задания.

  Если раньше Леня, Шурик и Саня, как и другие отчаянные, сняв желтые латы, выходили только за продуктами, то теперь мальчишки понесли в город листовки, разоблачавшие выдумки о положении на фронте. В городе мальчишки встречались со своими белорусскими друзьями Витей и Колей.

Пока было тепло, Леня и Шурик по вечерам собирались под старым тополем во дворе дома Сани Каплинского. Сидели, вполголоса вспоминали беззаботную жизнь, школу, товарищей, несостоявшееся открытие озера. Кажется, так недавно все это было, а будто годы с тех пор пролетели. Время  заполнилось горем, слезами и отчаянием.

— Я одного не понимаю, — недоумевал Шурик, — почему немцы с нами так обращаются? Загнали в гетто, как зверей в клетку, издеваются, убивают… Что мы им плохого сделали?

— Нацисты, — вздохнул Леня. – Гитлер их учит, что все мы – враги.

— Какие же мы враги? — Шурик погладил серебристую кору тополя. – Вчера у меня на глазах полицай застрелил старуху. Просто так, от нечего делать. Она подошла к воротам с клюкой, вся сгорбленная, седая, видно, что-то хотела спросить, а он вскинул винтовку и выстрелил. Она и повалилась на камни, как подкошенная. Чья-то бабушка… У этого полицая, у сволочи, что – ни мамы не было, ни бабушки, если он так спокойно выстрелил в старуху? – У Шурика на глазах выступили слезы. Он помолчал и повернулся к Сане.— Вот ты смог бы убить человека?

— Человека? – переспросил Саня. – Да я курицу зарезать побоялся. Как-то перед войной мама принесла с базара живую, говорит: я суп с галками сварю. Так я из дому удрал, чтоб даже не видеть, как отец ее резать будет. Если хочешь знать, я тот суп есть не мог, он у меня поперек горла стал…

— Пижон! Мне бы теперь того супчика! – засмеялся Леня. – Умял бы за милую душу, и тарелку вылизал. А, вообще, ты прав: наверное, это очень трудно — человека убить. А вот немца или полицая я бы убил, не задумываясь. И рука не дрогнула бы. Клянусь! За всех наших людей. Потому что немцы – не люди. Как они нас не считают за людей, так и мы их. Вот только, где оружие достать?

— Не представляю, — ответил Шурик. – Точно знаю, что в гетто есть оружие, но как к нему подобраться – понятия не имею.  

      — Все, – забеспокоился Саня, – расходимся, ребята,  уже поздно.

  

xxx

 

2 марта 1942 года при «акции» в Минском гетто на Юбилейной площади присутствовал А. Эйхман, а на следующий день в Минск приехал Р. Гейдрих.

      Весна только наступала, было еще очень холодно, вокруг лежал снег. Лишь в центре города трудовые колонны из гетто расчистили улицы. Хотя Гейдрих командовал другим ведомством, Кубе отправился встречать грозного генерала. В тот же день гауляйтер принял его в комиссариате.

Гейдрих казался озабоченным и был недоволен всем. Его высокомерный тон свидетельствовал, что и здесь он — хозяин. Гейдрих прибыл, чтобы лично выразить гауляйтеру недовольство: Кубе задержал расправу оберштумбанфюрера СС Штрауха над немецкими евреями, в то время как было уничтожено три тысячи белорусских. СД послало в Берлин жалобу на гауляйтера.

Гейдрих строго посмотрел на Кубе. Тот невольно поежился под его взглядом.

— Управление получило доклад, что вы задержали акцию. Как вы смеете так поступать, если это — воля фюрера. Я исполняю приказы и отвечаю за них.

— А я, как генеральный комиссар вверенного мне округа, отвечаю за то, чтобы здесь…

Гейдрих перебил его:

— Напоминаю вам, это воля фюрера!

Сдерживая гнев, гауляйтер вынужден был стерпеть эти нападки. А потом в свою очередь жаловался в Берлин на СС и СД. Им руководила ревность, что кто-то смеет учить, как ему следует поступать в его новом «гау».

Неудачи на фронте озлобляли Гитлера, и он требовал от рейхсфюрера СС Гиммлера «окончательного решения еврейского вопроса». А тот приказывал Гейдриху. «Голубоглазая бестия» — шеф Главного управления имперской безопасности, рьяно выполнял приказ фюрера. Днем Гейдрих посетил СД и приступил к вопросу, ради которого приехал в Минск.

—  Оберштурмбанфюрер Штраух, — произнес он, — вам поручается подобрать место, где будут подвергаться казни враги рейха. Это должно быть рядом с железнодорожной веткой. Казнить будем многих, очень многих: тысячи, сотни тысяч, а может и больше. В том числе из Европы. Нужно, чтобы никто оттуда не мог убежать, чтобы этого никто не видел, чтобы не осталось никаких следов…

— Генерал Ценнер еще две недели назад ввел меня в курс дела, — доложил Штраух. — Ваше задание, обергруппенфюрер, уже почти выполнено. Я много поездил и, думаю, нашел. Рекомендую лесистую местность у поселка Тростенец — это совсем рядом с Минском. В стороне от жилья. Очень удобное место, чтобы все сохранялось в тайне. Площадь 200 гектаров. Мы и раньше проводили там казни в небольших количествах, и все оставалось в секрете. Железнодорожную ветку подтянем. Можем начать подготовительные работы.

— Отлично. До последнего момента поддерживайте у людей видимость переселения на новое место. Расстреливайте у заранее приготовленных рвов, трупы закапывайте и утрамбовывайте гусеничным трактором. Включайте его, чтобы заглушать выстрелы. Наши специалисты разрабатывают печь для сжигания тел, очень простую: вырытую в земле яму. В середине ямы будут параллельно уложены рельсы, поверх них — железная решетка. Инженеров я пришлю. Возле Минска мы будем уничтожать евреев из разных стран, а также подпольщиков, партизан и военнопленных всех национальностей.

— Обязан доложить, до сих пор мы не расстреливали немецких евреев, Кубе не разрешал, — проговорил Штраух.

— Вы, оберштурмбанфюрер, подчиняетесь мне, а не Кубе. Понятно?

— Слушаюсь, генерал. Просто я хочу доложить, что Кубе неоднократно агитировал меня вообще прекратить расстрелы евреев.

— Вы заслуживаете похвалы, Штраух. Я сообщу об этом Гиммлеру. К началу мая лагерь должен функционировать. Гауляйтеру Кубе об этом плане пока ничего не говорите.

 

Погружение в ад 

 

К весне гетто напоминало город-призрак. Всюду стояли полуразрушенные дома, окна были заколочены фанерой или заткнуты тряпками, деревянные заборы исчезли – растащили на дрова, топлива не было. На улицах лежал грязный истоптанный снег. Люди ходили опухшие от голода, в них угасала жизнь.

Мартовским утром айнзацкоманды в сопровождении литовских фашистов и белорусской «черной полиции» проводили очередную кровавую «акцию». Загремели выстрелы. Первыми жертвами становились старики и дети, не успевавшие спрятаться от разъярённых бандитов. Следующей целью стал детский дом. Нацисты приказали испуганным ребятишкам собраться и шагать маршем. Во главе колонны поставили заведующую детдомом.

Прибыл на гнусное представление и гауляйтер Кубе. Рядом с ним в длинном кожаном пальто стоял Эйхман – исполнитель приказов Гиммлера. По сигналу Эйхмана убийцы начали бросать детей в ров и засыпать их песком. Крики несчастных были слышны по всему гетто. Задыхаясь от песка, протягивая вверх свои тонкие ручонки, дети умоляли убийц о милости.

Генеральный комиссар нервно ходил вокруг рва. Описывая в своем рапорте эту сцену, шеф полиции Штраух назвал Кубе «сентиментальным». Эйхман злобно выругался, когда на его плащ брызнула детская кровь. Такого зверства мир еще не видел. В последнюю очередь фашисты бросили в ров тела заведующей детским домом и доктора.

      Основную массу немцы погрузили на машины и вывезли за город. Морозную ночь люди провели на снегу, ждали пока закончат рыть яму. Утром на этом месте остались трупы замерзших людей. Люди лежали, замерзая от холода, – мертвые вместе с живыми. Тут были и дети, – от них остались игрушки.  

     Евреев выводили на место казни в овраг с пологими склонами, где не было ни одного деревца, чтобы не было возможности убежать. Останавливали и заставляли раздеться догола у громадной вырытой ямы. Приказывали ложиться лицами вниз. Убивали из автоматов. Трупы громоздились на трупы…

В темноте колонны рабочих возвращались в гетто. У входа они, как всегда, стали ждать, когда откроют ворота. Ворота не открывали. Прождав какое-то время, люди встревожились. Раздалась команда: всем  лечь на снег! Началось жуткое побоище. Эсэсовцы и их помощники-полицаи стреляли в каждого, кто посмел пошевелиться.

В гетто оставшиеся в живых спали в одежде, каждый день ожидая конца. К   кладбищу вела вымощенная брусчаткой улица Сухая, названная «Дорогой смерти». Утром, грохоча среди мертвой тишины, по булыжной мостовой узники тащили двуколки с трупами. В ту страшную ночь погибло и много подпольщиков… 

У Штрауха внутри гетто была осведомительная агентура. Организовать ее было не сложно. Достаточно было посадить в тюрьму кого-либо из семьи и шантажировать этим всю родню. От осведомителей Штраух узнал, что молодежью в гетто командуют взрослые.

Леня, Саня и Шурик, в очередной раз направившись к старшему другу, издали увидели, как к его дому подъехала машина с немцами. 

-- Шнель! Шнель! – раздавалось среди плача и рыданий.

Потом, подталкиваемый в спину солдатами, появился окровавленный парень. Руки у него были связаны веревкой. Немцы подхватили его и, как бревно, зашвырнули в машину. Туда же затолкали и его родителей. Перед этим их избивали дубинками, травили овчарками. 

От страшных собак, с окровавленными пастями, мальчишки бросились наутек. После этого они три месяца не ночевали дома, скрывались у знакомых. Боялись, что немцы узнают про радиоприемник и листовки.

 

xxx

 

В гетто оказался и скульптор Абрам Бразер. За несколько дней до начала войны, в Минске открылась его персональная выставка, вызвавшая  большой интерес. Теперь слух о Бразере дошел до немецких офицеров. Они стали  приглашать его из гетто, чтобы рисовать и лепить их портреты.

       Смоляр, хорошо знавший Бразера, просил его:

        — Знаешь что, Абрам. Ты, когда рисуешь этих выродков, прислушивайся, о чем они говорят, что делается в городе, что пишут в немецких газетах… Это очень интересует подпольщиков и партизан, это очень, очень важно…

       Слухи о Бразере дошли и до Кубе. Он велел привести к нему узника.

    Увидев осунувшегося мужчину, Кубе спросил: 

     — Мне сообщили, герр Бразер, что вы рисуете портреты офицерам? 

     — Красок не осталось. Рисую карандашами, герр гауляйтер.

     — Вы и рисуете, а мне сказали, что вы скульптор.

     —  Скульптором я стал, когда учился в Парижской академии.

     — А могли бы вылепить мой бюст?

     — Почему нет, только нет из чего. А какой вы хотите?

     — Пока в гибсе, а потом из бронзы отольем. У нас любой метал есть… Кого вы лепили при большевиках?

     — Я много лепил: Скорину, Маркса, из художников — Пэна, Шагала, артиста Михоэлса, поэт Янку Купалу, из начальников — Пономаренко, много кого… Все зависит от характера человека. Одно дело, поэт или артист, другое — деятель, как вы. Тут иные выразительные средства нужны. Модель предполагает манеру лепки, так сказать, внутренний темперамент.  

    — Расскажите немного о себе, — повелительно предложил Кубе.

    — Учился во Франции, у крупных художников. Выставлялся в Париже и в Петербурге. Но то, что важно для нас, совсем не значит, что ценно для вас…

    — Почему же? Великие всегда остаются великими. А вообще, мы всё собираем.

     — Для чего же вам нужны картины еврейских художников? Ведь искусство нашего народа Гитлер презирает, называет его «дегенеративным», терпеть не может авангарда, модернизма. Для чего это вам, если все еврейское, как вы говорите, опасно для арийской расы? 

     — Как для чего? Это же громадные ценности! Если бы вы знали, сколько    конфискованно у парижских Ротшильдов и захваченно в других странах! Вы правы, Шагал или Кандинский нам не нужны. Но мы можем продать все это на   акукционах, скажем в Швейцарии, и эти деньги пойдут для музея в Линце, где прошло детство Адольфа Гитлера, и где он решил собрать настоящие сокровища.

Нас интересует только прекрасное произведение, а не то, как оно попало в музей. 

Проект «Музей фюрера» придумал лично Гитлер, он ведь сам художник, разбирается в искусстве. 

     — Зачем же тогда мою выставку сожгли? Мою выставку, открывшуюся как раз накауне войны, ваши полностью уничтожили.

     — Идиоты. Меня тогда еще не было здесь… Вообще, Гитлер задумал превратить Линц в культурную столицу не только Третьего рейха, но и всего мира, — восторгался Кубе. — Для Линца фюрер купил во Франции 262 картины. Мы конфискуем имущество только у евреев. Осуществляет этот проект его любимчик Борман. Он будет строить огромный музей. В основе лежат эскизы, сделанные Гитлером собственноручно. Видите, мы не покушаемся на Лувр. Не собираемся вывозить богатейшие коллекции из Вены или Амстердама. Даже сейчас немецкие галереи обмениваются выставками с музеями Франции и Голландии. Насколько я знаю, — добавил Кубе, — из всего, захваченного в СССР, отобраны только рисунки Дюрера, которые Гитлер хранит в своей ставке. Из российских музеев его интересует только Эрмитаж.

      — Если дела обернутся иначе, не разграбят ли потом русские Дрезденскую галерею? Не дай Бог немецкому народу испытать то же, что и еврейскому, — сказал Бразер.

      — Не волнуйтесь, такого не случится, будьте уверены! В худшем случае, мы   картины обратим в золото и спрячем до лучших времен, для будущих поколений. Между прочим, мой преемник на посту гауляйтера Берлина, Геббельс, теперь командует в рейхе всей культурой. Он люто ненавидит импрессионистов и прочих. А я смотрю на это по-другому. К тому же я никогда не отрицал вклад евреев в искусство и науку. В мою бытность гауляйтером Берлина, когда физик Эйнштейн захотел эмигрировать, я ему не мешал. Его просто никто брать не хотел. Я знаю, что он даже сюда, в Минск, в Академию наук просился… 

     Значит, решим так. Спешки нет, делайте потихоньку эскизы, потом мне покажете. Позировать у меня времени мало, зато фотографий — полно. Я хочу оставить потомкам свой образ в бронзе…

      У Бразера появилось много заказов, он рисовал офицеров и получал за это   продукты. Художник внимательно слушал, о чем говорят офицеры, которым скучно было подолгу молча позировать. Бразер всегда возвращался с подарками, которыми щедро делился с голодавшими соседями. При встрече, он сразу признал Леньку, спросил про отца. Иногда, когда мог, давал мальчишке кое-что из продуктов.

Подпольщики получали от скульптора сведения об эсэсовцах, отправленных на поиски партизан, и даже о районах, куда выдвигались каратели. В конце концов об этом стало известно гестапо. Бразера арестовали. Допросы длились несколько дней. В гетто он уже не вернулся…

 Когда Кубе спросил у Штрауха, где же Бразер. Тот показал ему рапорт, где   говорилось, что скульптор был связан с подпольщиками.

 

xxx

 

Иногда после проверки на Юбилейной площади проводился «концерт». Леня, Саня и Шурик слушали оркестр «гамбургских» евреев, среди которых было много прекрасных музыкантов. Они исполняли классику. Теперь музыка находила в Ленькиной душе совсем другой отклик. Раньше он любил марши, сейчас же стал прислушиваться к печальным мелодиям, но не поддавался ощущению страха, пронизывавшего остальных. Перед слушателями проносились образы света и тьмы, жизни и смерти. Печаль раздирала и Ленькино сердцe, но все же горе не побеждало его. Ленька хранил веру в возможность новой жизни. 

Певец Горелик, когда-то выступавший на минском радио, пел народные песни. Грустные и печальные, они выворачивали измученным людям души:

                                         Eyli, Eyli, lomo azavtoni?

                                         In fayer un flam hot men undz gebrent…               

                                         Бог  мой, почему Ты оставил меня?

                                         В пламени  пожаров они жгут нас…

Евреи были совершенно не готовы к тому, что их ждало. Советская печать ранее ничего не сообщала о нацистской пропаганде. Люди жили воспоминаниями Первой мировой войны. Тогда ничего подобного не было.

За десять лет своего владычества Гитлер превратил талантливых ученых, философов, инженеров, рабочих и мирных бюргеров в стадо палачей и убийц, каких не знало человечество за всю историю своего существования.

Геббельс напутствовал гитлеровских нелюдей, убеждая их, что если немцы

потерпят поражение, безобидно выглядящие евреи превратятся в кровожадных волков. «Они нападут на наших женщин и детей, чтобы отомстить. —писал  главный пропагандист рейха, — поэтому в борьбе против евреев — обратной дороги нет».

Одним из тех, кто старательно проводил бредовые идеи Геббельса в жизнь, был оберштурмбанфюрер Штраух — худощавый блондин со шрамом на лице, хладнокровный садист и алкоголик, глушивший шнапсом остатки совести перед тем, как совершать казни.

Штраух запланировал очередную акцию по уничтожению. Он отдал распоряжение о сборе пяти тысяч евреев для «переселения». Были подготовлены списки. Немецкие евреи от Кубе узнали об этой операции и посоветовали соплеменникам спрятаться. Люди прятались в замаскированных погребах, за двойными стенами в комнатах и на чердаках, во всевозможных «малинах». Штрауха это привело в ярость. Пришлось, не оглядываясь на списки, хватать всех, кто подворачивался под руку. Сообщая в Берлин о поступке генерального комиссара, он отмечал, что Кубе оскорблял его подчиненных. Встревоженный Гиммлер пожаловался на Кубе его шефу — министру Восточных территорий Розенбергу, и тот пообещал приструнить «защитника евреев». Но Кубе и на это не отреагировал. Руководство СС не знало, как разделаться с минским бунтарем, считавшим себя хозяином Белоруссии. Он и семью-то в непокорную белорусскую столицу собирался привезти, чтобы продемонстрировать: этот город отныне и навсегда немецкий, и гауляйтер здесь полновластный хозяин.   

 У Вильгельма было некоторое сочувствие, в его душе иногда шевелилась какая-то жалость, но только к евреям, привезенным из Германии. Он,   хозяйственник, понимал, что поспешное истребление подорвет и без того на ладан дышащую экономику: евреи составляли основную массу квалифицированных рабочих. Но больше всего его возмущало, что эсэсовцы действуют через его голову, даже не ставя его в известность.

Своей спесивостью гауляйтер стал походить на шефа СД Гейдриха, который любил показать свою власть над Чехией, картинно разъезжая по Праге в открытом «мерседессе» без охраны. Кубе сначала не предполагал, что его новая должность будет связана с массовыми преступлениями, за которые, возможно, придется держать ответ.

Кубе протестовал против убийства евреев в Белоруссии и написал об этом Гейдриху. Получив его послание, Гейдрих ответил, что перед ним — более важные задачи, чем заниматься пустой болтовней и отрывать людей от дел. Гейдрих выразил недовольство, что по прошествии шести с половиной лет после принятия нюренбергских законов, ему пришлось объяснять Кубе ситуацию.

Когда Кубе продолжил попытки взять немецких евреев под свою защиту, оберштурмбанфюрер СС Штраух искренне возмутился:

                            «Странное отношение к еврейскому вопросу. Мне непонятно, почему из-за

           каких-то евреев среди немцев возникают разногласия.  Мне и моим людям

           предъявляются обвинения в варварстве и садизме, тогда как

                            мы лишь выполняем свой долг».* 

    Кубе уже невозможно было остановить, он резко обвинял самое высокое начальство:

                               «Характер наших действий недостоин немцев, народа Канта и Гёте. Если

                  отношение всего мира к немцам будет подорвано, то вина ляжет на нас».* 

Кубе не ограничился тем, что назвал эсэсовцев варварами. Он заменил эсэсовскую охрану и стал саботировать приказы о расстрелах. Его критика СС и полиции приобрела беспрецедентный характер.

 Однажды, когда Кубе с Герфом и Ценнером приехал инспектировать гетто немецких евреев, их внимание привлекли громкие крики. Подойдя поближе, Кубе с сопровождающими увидел, как немецкий полицейский избивал палкой пожилого еврея. Кубе приблизился и с удивлением заметил на груди у еврея  Железный крест.

— Немедленно прекрати! — с гневом приказал Кубе. — А ты — тоже кавалер Железного креста? — обратился он к полицейскому – Что-то я на тебе его не вижу. Как ты думаешь, за что эту высокую награду дают: за мужество в боях или за издевательство над стариком?

Окружавшие Кубе немцы были шокированы словами гауляйтера. Воцарилась гнетущая тишина. Так Вильгельм Кубе, еще с юности кропавший антисемитские статьи для нацистских газет, столкнулся с плодами своих рассуждений, они озадачили и испугали его.  

 

 

1. III.           ПОЭЗИЯ И ПРОЗА ЖЕСТОКОГО ВРЕМЕНИ

 

 

                                                  Свидетельство о расстрелянной юности  

 

       Зимой 1942 года транспорты с иностранными евреями стали направлять не в минское гетто, а сразу в Тростенец к месту уничтожения, приготовленному Штраухом. Белорусским же евреям суждено было погибать в местах их проживания.

      Знакомая Леньки и его команды по строительству минского озера, Сара Фишкина, никуда и не пыталась уехать. Она, как и все, осталась дома. Сара Фишкина — талантливое дитя человеческое из местечка Рубежевичи, даже в гетто продолжала много читать и писать. Закончив школу, она успела два месяца поработать стажером в воложинской газете. С приходом немцев, как и тысячи ее соплеменников, она была отрезана от внешнего мира. Сара размышляла о жизни, о людях, пыталась найти объяснение тому, что происходит. Девушка, сохранившая в сердце веру в Господа, не понимала, почему Он обрек целый народ на ужасные муки.

 

                                  Из дневника Сары Фишкиной

 

 

                                   20 июля 1941г. Воложин

 

Три недели я прожила у белорусов, добрых чудных людей Свинарских, которые смотрели за мной как за собственной дочерью. Хотя вокруг антисемитские настроения довольно сильны, этой белорусской семьи они совсем не коснулись.

Слезы навернулись, когда я прощалась с ними.

 

                                 24 июля1941г.  Рубежевичи

 

Сердце не может оставаться нетронутым всем происходящим. Это выше  человеческих возможностей — видеть столько горя и страданий.  Боль парализует разум, глядя как одни люди забивают до смерти других. Где же человеческая совесть, требующая справедливости, чтобы воззвать: «Человек, что же ты творишь? Одумайся! Задержи свою занесенную для удара руку, это — дикое, звериное начало толкает тебя убить человека, только за то, что он еврей!»… 

Тем не менее мы, евреи, не отчаиваемся, наши молитвы достигнут Царя царей и Он положит конец ужасным страданиям измученного народа. Придет день, сгинут черные тучи и радость станет сопутствовать нам по дороге через Иордан в землю Израиля. Да, многие падут. Впереди много бед и море крови, но мы преодолеем и это.  Евреи  выйдут победителями, и правда восторжествует!

 

 

                                   14 октября 1941г. Рубежевичи

 

Сегодня веселый праздник Симхат Тора. Но на сердце у всех тяжело, все  наполнено болью за пережитое.

Где-то далеко слышатся упорные разговоры об «уничтожении», о том, что сотрут еврейский народ с лица земли… Жизнь — вроде  дальней тени, схоронившейся в сыром бору, вроде эха, отраженного застывшими деревьями, призывающего обреченных: «Воспряньте, страдальцы!  Верните свою гордость и взгляните в будущее открытыми глазами, в нем вы прочтете предзнаменование, подтверждающее ваше вечное существование». 

 

 

                                  26 января 1942 г. Рубежевичи

 

Неужели все пути к хорошей жизни, провозглашенные лозунгами: человечность, единение, братство и любовь,— умерли? Или они заменены на противоположные? Вместо братства, мы видим размежевание, отделение.  Вместо единения и любви, которые долны быть присущи в отношении одного народа к другому, мы видим жестокость и варварство.

Человеческие ценности полностью отвергнуты… Как может Единственный, кто милосерден ко всем живому на земле, взирать на все это и оставаться немым? Я хочу стать первой, неодобрительно  высказавшейся, и усомниться, что, наверное,  нет Всевышнего!

Да, возможно, в данный момент мое перо описывает Его не должным образом, но мое терпение лопнуло, и сегодня я должна написать правду о своих мыслях…

 

                                  26 марта 1942 г, неделя до Пасхи, Рубежевичи

 

Да благословен будет Господь за Его милосердие!  Он разрешил нам жить вчера и сегодня, и мы молимся, чтобы Он не оставил нас…

О, Смерть! Как все  тебя ненавидят! Все бы тебя приняли, если бы ты  нормально пришла забрать наши жизни, если бы мы легли вечером и больше не проснулись. В таком случае, Смерть, каждый тебя уважал бы и счел такой конец хорошим. Однако, когда тебя приводят насильно — тогда ты становишься посланницей Дьявола, призванной покончить с горсточкой евреев. Мы видим перед собой только конец, а ты, Отец в небесах, молчишь и не хочешь спасти Твоих детей…

У кого же такое каменное сердце, чтобы вынести всё это? И кто может остаться

безразличным к такому безобразному концу?  А жизнь так прекрасна, если не думать о приближающейся смерти…

Да, я продолжаю писать! Но жива ли я еще?  Могу ли я управлять своим телом? Бьется ли еще мое сердце и течет ли в венах моя молодая кровь? Продолжаю ли я быть нормальным человеком, чтобы держать в руках ручку?..   

Я пишу и думаю:  кто знает, куда ветер разметет листы моего любимого дневника, унося их от меня?  Кто будет беречь вас, мои строки, как я?  Никто. Вы тоже предчувствуете ваш конец. Вас разорвут и уничтожат страница за страницей,  выдернут из твердого переплета. Кого волнует тот факт, что 18-летняя девушка вообще когда-то жила на белом свете и почти семь лет записывала все, что видела и чувствовала?..  Никто не вздохнет обо мне…

Но я не предам вас, мои разорванные, пропитанные горькими слезами листочки, вы будете скучать, вздыхать обо мне. Нет, я вас не оставлю одних скитаться по полям, где чужие люди могут вас поднять, снова бросить или употребить для своих целей.  Я не оставлю вас беспризорными, не брошу вас в жаркое пламя, где вы превратитесь в пепел. Если я буду в здравом рассудке, я  возьму вас с собой в темную яму, где тысячи таких, как я, будут гнить, но там вы  будете вместе со мной…

Почему люди ненавидят евреев, ведь мы, как и они, являемся частью человечества? Мир ярок, но то, что я вижу в нем впереди —  погружение во мрак, в закрытую на вечный замок, тесную общую могилу человечества…

Вот кончается зима, скоро заиграют лучи солнца, лед начнет таять, реки вскроются, освободятся от сковавшего их льда. Снова наступит любимое лето, все расцветет и устремится к жизни: поля покроются зеленым ковром, однако где будем мы?  Нас разорвут, расстреляют, бросят живыми в ямы, а земля покроет нас черной золой, и это будет нашим солнцем, нашими лучами, нашей весной и свободой. Солнце бросит свои лучи на наши могилы.

О, Боже, Отец наш, Ты же все  видишь и все знаешь. Ты, Отец единственный, разрушь планы наших врагов! Уничтожь страшные зверские чувства, разреши нам жить… Накажи нас, но чтобы мы могли жить и искупить наши грехи или суди нас Сам и дай нам умереть от Твоей руки. Мы — Твои дети, Ты вывел нас из Египта.  Как и в древние времена, о чем напоминает нам наступающая Пасха — выведи нас из кошмара ужасных козней тех, кто хочет уничтожить Твоих детей.

 

                                  5 апреля 1942, Рубежевичи

 

Мне недавно исполнилось 18 лет, я только становлюсь на ноги, я только начинаю познавать мир, только сейчас начинаю понимать красоту вокруг меня; гляжу глазами, желающими понять, учиться у благородных людей, чтобы крепко стоять на фундаменте человеческих ценностей. И вот когда наступила пора такого познания — оно грубо прервано.**   

 

      16 мая 1942 года записи в дневнике обрываются… В Белоруссии таких гетто, как в Рубежевичах, было около трехсот.

 

                        Из дневника литовского лейтенанта А. Блинаса

 

                                   18 сентября 1941 года.

 

Сегодня, я беседовал с майором, руководителем 1–го полицейского батальона,

о прекращении расстрелов евреев. Однако рвы были приготовлены…

 

                                   30 сентября 1941 г.

 

Сегодня пьяные солдаты  полицейского  батальона болтались по городу. Они

сообщили, что едут в Ригу, там они проведут приятно время…  Закончат они с

евреями до пятницы? Неужели литовцам будет присвоена почетная роль убийц и палачей?

 

                                   6 ноября 1941 г.

 

   Лейтенант вернулся из Минска–Борисова–Слуцка, там его батальон истребил

46 000 евреев.

 

13 декабря 1941г.

 

Я не могу понять тот факт, что наша земля превращена в морг для расстрелянных евреев, что мы стали наёмными убийцами и что нас снимают для кинохроники, а немцы в это время остаются в стороне.*

 

                          Из дневника немецкого унтершарфюрера СС Арльта 

 

4 мая 1942 прибыл поезд с евреями из Вены. 1000 человек прямо с вокзала были

доставлены к траншеям, для этого поезд был подогнан к ним…

Транспорты евреев через довольно равномерные промежутки времени прибывают в 

Минск и передаются нам. 

18-го и 19-го июня 1942 года мы снова занимались рытьем ям…

26 июня июня прибыл ожидаемый транспорт из рейха.

27-го мы снова вернулись в Минск. Следующие дни были заняты чисткой оружия,

приведением в порядок амуниции.

2 июля снова начали подготовку к прибытию транспорта с евреями, рытье ям.

17 июля прибыл транспорт евреев, отправлен в имение.

21, 22 и 23-го июля рыли новые ямы.

24 июля снова транспорт евреев (10000 человек) из рейха.

С 25.7 по 27.7 рыли новые ямы.

28 июля — большая акция в минском гетто. 6 000 евреев доставлены к ямам.

29 июля — 3000 немецких евреев доставлены к ямам.

Следующие дни снова заняты чисткой оружия, подгонкой амуниции. Позже моя группа 

несла дневную службу по охране здания тюрьмы…

Поведение людей здоровое, во внеслужебное время хорошее и не дает повода для 

осуждения.*

 

 

Праведник земли Белорусской

 

                                                                                                                       Партызаны, партызаны, 

                                                                                                                       Беларускiя сыны!

                                                                                                                       За няволю, за кайданы,

                                                                                                                       Рэжце гiтлерцаý паганых,

                                                                                                                       Каб не ýскрэслi ýвек яны!               

                                                                                                                                                Я. Купала

 

За три года до начала войны, Пономаренко, русский по национальности, став руководителем Белоруссии, выполнял все приказы Сталина, в том числе и по уничтожению белорусской культуры. Он руководствовался указанием вождя, что для успеха революции надо создать общую культуру с одним языком. Всем было понятно, что язык этот – русский. Преобразования намечались колоссальные. Еще в 1918 году всерьез обсуждалась мысль, поддержанная Лениным — перевести русский язык на латинский шрифт, чтобы облегчить в будущем переход на «всемирный» язык.

Янка Купала видел все это, страдал за свой народ, за «матчыну мову», без которой не мыслил ни развития самосознания белорусского народа, ни себя.  

В 1938 году, под грифом «совершенно секретно», Пономаренко доносил вождю:
«Враги народа, пробравшиеся в свое время к партийному и советскому

             руководству Белоруссии, ставившие целью отторжение Белоруссии от Советского 

                            Союза и организацию «самостоятельного» Белорусского государства, под

             протекторатом Польши, прилагали много усилий для идеологической подготовки

                       этого отторжения…  Здесь ненависть ко всему русскому доходила до

            болезненной истеричности…
Сама мысль о сближении белорусского и русского языков была ужасной. Янка 

                Купала пустил крылатое выражение «пока живе мова, живе народ»…  Вся эта

                вражеская работа в области правописания, неразбериха, путаница, смесь

                    в правилах определяют большую безграмотность оканчивающих школы….

                              В лозунге «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», слово «соединяйтесь»

            заменено словом «злучайцеся», а в народе «злучайцеся – злучка», все равно, что и

                      по-русски «случайтесь – случка»* 

Через некоторое время на стол Сталину легло следующее письмо:
            «Наиболее крупную контр-революционную работу провёл союз  «советских» писателей  Белоруссии, идейно возглавляемый десятком профашистских писателей (в том числе Янка  Купала и Якуб Колас)…

 Я. Купала говорит, что  все что он написал при Советской власти, не творчество, а  дринушки…  Янка Купала недавно сказал: «Все наши карты биты, лучшие люди истреблены,  надо самому делать харакири».

 В отношении Купалы и других имеются многочисленные показания…  Они, безусловно,  подлежат аресту и суду, как враги народа…  Я прошу Вас дать мне совет.

                                                                        Секретарь ЦК КПбБ  П. Пономаренко».*

Коварство, с каким Сталин относился к окружающим, было непредсказуемым.    В ответ на письмо, с просьбой разрешить арест белорусских писателей, он через месяц принял руководителя Белоруссии в Кремле. Когда Пантелеймон Кондратьевич, хорошенько подумав, сказал вождю, что неловко остаться без белорусской интеллигенции, как бы народ не возмутился и не встал на защиту своих любимцев, Сталин, усмехнувшись, посоветовал поменять «ордера на ордена».

Через два месяца Янке Купале «вместо ордера» на арест вручили орден Ленина.

 

xxx

 

       На второй день войны поэт решил переждать на даче, чтобы возвратиться домой, как только немцев отгонят. По дороге Купала на своей машине захватил Коласа и привез на свою дачу. Через несколько дней, видя что ситуация ухудшается, все выехали Москву.

        На всю страну прозвучал его пламенный, обращенный к партизанам призыв отомстить врагу. Купала жил в Москве до октября, пока обстановка не стала критической и не настояли на эвакуации в Казань.

       Летом 1942 года Янку Купалу вызвали в столицу. Поселили в гостинице «Москва». Приближался юбилей белорусского песняра, через две недели ему должно было исполниться 60 лет. Купала понимал, что никаких торжеств по случаю юбилея не будет – война, но уж свое-то, белорусское начальство вспомнит. Смущало, однако, то, что он  был извещен о подготовке к юбилею Коласа. Но никто даже словом не обмолвился о его, Купалы, юбилее. Забыли?  Но в гостинице Купалу в эти дни часто наведывал Пономаренко, постоянно в ней проживавший, они много беседовали. Приходили друзья-писатели. Выпивали. Купала живо интересовался положением в родном крае. Пономаренко рассказывал ему о последних событиях в Белоруссии.

Однажды Пономаренко сказал:

— Совсем недавно в Рубежевичах, где был найден дневник девушки, которую уничтожили фашисты, имел место любопытнейший факт. Немцы попытались заставить группу белорусов расстрелять их односельчан-евреев. Когда белорусы не подчинились, немцы расстреляли и тех, и других.   

Купала был потрясен благородством и отвагой своих соотечественников. Этот случай произвел на поэта огромное впечатление. Как только Пономаренко ушел к себе, Купала начал писать поэму:

                9 АСIНАВЫХ КОЛЛЯў.   9 ОСИНОВЫХ КОЛЬЕВ                        

Iх дзевяць, iх дзевяць асiнавых колляў          Их — девять, их — девять, осиновых кольев, 

Маю беларускую ганьбяць зямлю.                Мою Беларусь оскверняют  собой.  

Iх тысячаў сотнi, а можа, i болей,              Их — сотни, их — тысячи, может, и боле.        

Я ж  толькi пра гэтыя дзевяць скажу.       Про эти лишь девять рассказ будет мой.  

 

Бушуе, лютуе, як злодзей, не дрэмле,          Бушует, лютует убийца, не дремлет.
Крывёю людскою i п’яны, i сыт,                 От крови людской опьянев, он спешит
Нявiннымi трупамi выслаў ён землю,          Безвинными трупами выстлать всю землю                .
Ён — фюрэр, раз’юшаны прускi бандыт.   Взбесившийся фюрер — германский бандит.

      

Разбойнiк, грабежнiк на гладкай дарозе    Разбойник с большой опустелой дороги
На ўсю Беларусь свой грабёж распасцёр.  На всю Беларусь свой грабеж распростер.
Народ мой скаваны трымае ў астрозе,     Народ мой закованным держит в остроге,
Рэспублiку ўсю абярнуў у касцер.                Любимый мой край превращая в костер.

 

Кiшыць Егерштрасе ў Берлiне разгуллем   Полна Егерштрассе в Берлине до ночи             
Блядых прастытyтак арыйскай крывi       Рябых проституток арийских кровей,       
Ў садраных з дзяўчат беларускiх кашулях, В военных трофеях — расшитых сорочках,
Трафеях германскiх войск з поля бiтвы.     С девчат наших сорванных бандой зверей.                                                            

Заснi, беларуская кветка-дзяўчына,              Засни, белорусская песня-девчина.                   

Салдат прускi выразаў грудзi табе,              Солдат прусский вырезал груди тебе.                  

Аслеплены бацька знайшоў дамавiну,             Отца, ослеплённого в злую годину,                 

А матку павесiў фашыст на вярбе.                И мать застрелили фашисты в избе…           

   

Iх вывелi, дзевяць маiх беларусаў,                  Вот вывели немцы моих белорусов,                 

Iх вывелi, дзевяць яўрэяў маiх,                        Вот вывели немцы евреев моих,                        

Зямлi беларускай людзей сiвавусых,              Земли белорусской людей сивоусых,               

Людзей непавiнных, мне родных, блiзкiх       Людей неповинных, мне близких, родных.  

 

I дзевяць было iх, скатоў, людаедаў,             И девять их было, эсэсовцев сытых,           

Прыслужнiкаў фюрэра, дзевяць сабак.        Прислужников фюрера, девять собак.     

Навокал прасвету, ратунку нi следу,            Спасения нет от немецких бандитов,        

Дзесь толькi на ўсходзе маячыць маяк.       Над яром лишь зорька встает, как маяк.       

 

Каманда: «Капайце, яўрэi, тут яму!»           Команда: «Копайте, евреи, тут яму!»         

Яўрэi капаюць, не знаюць каму.                      Евреи копают, не зная кому.                         

I вырылi яму глыбей нетры самай                 И вырыли яму своими руками,            

Сабе па загаду магiлу, турму.                        Себе по приказу могилу-тюрьму.  

 

Загад людаедаў: «У яму, яўрэi.                        Приказ людоедов: «Ну, в яму, евреи!          

  А вы, беларусы, быстрэй засыпаць!»           А вы, белорусы, быстрей засыпàть!»          

А вокала свiшчуць вятры-сухавеi                    Вокруг только вéтры свистят, суховеи,          

I зверы трывожаць балотную гать.             Да звери тревожат болотную гать.                  

 

  Стаяць беларусы, яўрэi таксама                 Стоят белорусы, евреи у ямы                       

Нi з места, над ямай стаяць, як слупы.         Застыли… все молча стоят, как шесты…      

«Ну што?За лапаты, лапцюжныя хамы.      «Ну что? За лопаты, лаптюжные хамы!   

А вы, юды, ў яму…»                                           За юдами в яму хотите, скоты?..»            

 

Край родны абняты агнiшчам пажараў,     В сожженной пожаром сторонке родимой                   

Звiнiць ланцугамi скаваны народ                   За всех партизанский отряд отомстил              

Адно партызаны крываваю карай                 И девять осиновых кольев в могилу                 

Частуюць фашысцкае армii зброд.               Фашистских вампиров глубóко забил.              

 

Адно толькi ў небе навале варожай              Пророчат погибель врагам не напрасно        

Прарочаць пагiбель i смерць груганы.          Могильные вóроны в небе не зря.                

О, край Беларускi,                                            О, край Белорусский!                                        

                            о, край мой прыгожы,                                       О, край мой прекрасный,                                 

Цябе твае выбавяць хутка сыны!                  Свободу тебе принесут сыновья!**

 

 

Назавтра Пономаренко прочел незаконченную поэму и ничего не сказал. Вечером он вызвал к себе редактора, усадил за стол и, наливая водку в граненый стакан, предупредил:

— Поэму Купалы не печатать. Спешить не следует. Люди нас не поймут. Товарищ Сталин учит, что мы воюем не за евреев, а за советскую Родину. Так что обождем. Может, опубликуем, когда закончим войну.

Еще до войны, когда Купала получил орден Ленина, белорусы просили Пономаренко назвать именем поэта одну из минских улиц. Узнав об этом, Сталин, помня высказывания поэта о большевиках, категорически воспротивился. Пономаренко перечеркнул уже подготовленное решение. 

Когда же белорусы попросили Кубе назвать именем Купалы улицу в оккупированном Минске, гауляйтер ответил:

— С удовольствием сделал бы это, если бы Купала не написал стихи, призывающие к партизанской борьбе. Говорят, в Москве даже не разобрались, что мы назвали улицу в честь белорусского деятеля Луцкевича, а не поэта Луцевича-Купалы. Одна буква вполне может сыграть зловещую роль в его судьбе. Конечно, было бы здорово перетянуть Купалу на нашу сторону! Достаточно его выступления по радио с призывом к белорусам, поддержать нас, и многие бы его послушали. Кстати, мне сказали, что его мать осталась здесь, в Минске.

Вскоре Кубе доложили, что белорусский поэт погиб. Случилось это 28 июня 1942 года. Янка Купала разбился, упав в лестничный пролет гостиницы «Москва», где размещалось все руководство Центрального штаба партизанского движения и белорусское правительство. Тайна его смерти так и осталась не раскрытой. Возможно, собранный НКВД за все годы компромат на Купалу и слухи о том, что в Минске немцы якобы назвали улицу его именем, послужили причиной безвременной гибели песняра.

Узнав об этом событии, Готтберг советовал Штрауху:

— Надо распространить слухи, что Купалу убили русские, потому что он хотел независимости Беларуси.  

Выступая в Москве с прощальным словом на похоронах Янки Купалы,   артистка  Лариса Александровская  сквозь слезы говорила:

    — Развітваючыся, браўся за рукі, не адпускаў… Ларыса, перапёлачка, не ехала б ты нікуды, кепска мне будзе… Можа, і не жыць.

  

 

 Дорога смерти  

 

Опытный администратор, Кубе старался организовать жизнь города. Еще в сентябре 1941 г. он писал Розенбергу:                       

              «В Минске находилась большая  ценная коллекция предметов искусства, которая

          вывезена из города. По приказу Гиммлера большая часть художественных полотен,

             уже при моем руководстве, была упакована сотрудниками СС и переслана в рейх.

         Речь идет о миллионных ценностях, изъятых из генерального округа Белоруссия…

Я  прошу эти ценные коллекции, если они окажутся ненужными в рейхе, возвратить в                 

         распоряжение генерального округа Белоруссия, или же во всяком случае возместить

          их материальную стоимость министерству по Восточным территориям… Возможно,

         Вам, глубоко уважаемый рейхсляйтер, следует довести все это до сведения фюрера.

                           И без того уже бедная Белоруссия потерпела от этого тяжелые убытки».*

    «Мiнская газэта» опубликовала подписанное гауляйтером воззвание:

                       «Белорусы! Первый раз в вашей истории победа Германии дает возможность

               обеспечить вашему народу свободное развтитие и светлое будущее без российско-

                           азиатского угнетения, чуждого национального господства и еврейско-

                           большевистских мошенников…  Если вы, белорусы, хотите плодотворного

                           созидания, то такое может быть только под защитой немецкого меча».*

  Кубе говорил Герфу:

—  Если бы мы не нанесли Советам решительный удар, для нас Европа была бы потеряна. Я ни на секунду не сомневаюсь: если Сталин одержит победу, то во всей Европе будет коммунизм. 

Борман после поездки на оккупированные земли делился с Гитлером своими впечатлениями:

                    «Обилие русских детей может доставить нам много хлопот: ведь эти

                    дети принадлежат к расе, которая может вынести более суровые испытания,

                    чем наш народ. Я там не видел ни одного человека в очках, очень у многих

                     великолепные зубы, они сохраняют крепкое здоровье до глубокой старости…

         Любой из нас, выпив стакан сырой воды, тут же заболеет. А эти живут в грязи,

             среди нечистот, пьют какую-то жуткую воду из колодцев и рек и ничем не болеют.

             Их не берет ни малярия, ни сыпной тиф, хотя их дома просто кишат вшами… Рост

                    численности этих русских и украинцев в скором времени будет

                  представлять для нас угрозу. Мы заинтересованы в том, чтобы они не слишком

           сильно размножились: ведь мы намерены добиться того, чтобы в один прекрасный

           день земли, считавшиеся ранее русскими, были полностью заселены немцами».*                     

Гитлер велел подавлять в местном населении чувство собственного достоинства, не давать высшего образования; максимум, чему следует  научить туземцев — это различать дорожные знаки. Гитлер считал, что достаточно научить белорусов немного читать и писать, а такие предметы, как арифметика, ни к чему. Он выступал за то, чтобы белорусы учились не кириллице, а латинскому шрифту и обещал, что в перспективе для немцев будут построены города, и они никак не будут соприкасаться с русскими… 

  27 апреля 1942 Гиммлер внес несколько замечаний к генеральному плану «ОСТ»:                                                                                                      

                                    «Примерно 5 — 6 млн. евреев, проживающих на занятой территории,

                       будут ликвидированы.  Согласно плану 80% поляков будут выселены …

                           

                                                                  К ВОПРОСУ О БЕЛОРУСАХ:

                                  Предусматривается выселение 75% белорусов

                       с занимаемой ими территории, а 25% подлежат онемечиванию…

                    Надо отобрать белорусов нордического типа, пригодных по расовым

              признакам и политическим соображениям для онемечивания,

         и отправить их в империю в качестве рабочей

               силы…  ввиду отсутствия у них национального чувства, они в скором времени,

            по крайней мере в ближайшем поколении, могли бы быть полностью онемечены…  

                   Белорусы, непригодные в расовом отношении для онемечивания, должны быть

                  переселены в Западную Сибирь.  

                       Белорусы являются наиболее безобидными и поэтому  

                 самыми безопасными из всех народов восточных областей…

                          

                                                                       О РУССКИХ:

                                   Важно, чтобы на русской территории население в своем большинстве

                            состояло из людей примитивного типа. Оно не доставит много забот

                            германскому руководству. Эта масса расово неполноценных, тупых людей

                нуждается, как свидетельствует вековая история этих областей, в руководстве…     

                    Целью немецкой политики по отношению к населению на русской территории

                   будет являться доведение рождаемости русских до более низкого уровня, чем у

                            немцев.

                      Для нас, немцев, важно ослабить русский народ в такой степени, чтобы он не

                      был  в состоянии помешать нам установить немецкое господство в Европе».*  

  

 xxx

 

В один из вечеров Кубе вернулся усталый, позвал Елену Мазаник и попросил налить коньяку. Горничная тут же выполнила приказ. Он выпил, придвинув пепельницу, закурил и включил приемник. Прослушал новости из Берлина, затем, как всегда, стал искать Би-Би-Си. Только от англичан он мог узнать, что происходит в мире — без приправ геббельсовской пропагады, следовавшей принципу фюрера: чем несуразней ложь, тем скорее в нее поверят.  

Стрелка поползла вправо, и шум далеких волн притих. Зеленый глазок   уставился в широкий лоб гауляйтера. Мужской голос на немецком передавал перевод Заявления Советского правительства о присоединении к англо-американскому обязательству:  

        «Советское Правительство согласно с заявлением Президента США Рузвельта о наказании  нацистских лидеров, ответственных за бесчисленные акты зверств… 

       Советское Правительство считает, что столь же суровую ответственность, как и главари гитлеровской Германии, должны понести такие уже изобличенные преступники, как гитлеровские наместники на захваченных советских землях:  рейхскомиссар Украины  Эрих Кох,  рейхскомиссар Остланда Гейнрих Лозе и его помощник — генеральный комиссар Белоруссии Вильгельм Кубе, а также главный вдохновитель немецко-фашистских рабовладельцев Альфред Розенберг».*                  

      Кубе вконец расстроился, велел горничной достать из буфета и распечатать новую бутылку.

 

 

                                 Одному — капут, другому — урок! 

 

 

Служба безопасности пристально наблюдала за гауляйтером, отмечая, что он не спешит вызывать из рейха жену и детей, любит выпить, встречается с женщинами, и есть опасность, что в пьяном виде может выболтать секреты.   Кроме того, некоторые его действия не укладывались в рамки поведения начальственной фигуры, лояльной политике рейха. Обо всем этом докладывалось Гиммлеру и давнему врагу Вильгельма – Мартину Борману.

25 мая 1942 личный представитель Бормана приехал в Минск, и Кубе был приглашен к нему на беседу. Постепенно разговор принял форму допроса.

Посланник Бормана с язвительной иронией перечислял промахи гауляйтера:

— Мы получаем сообщения, что вы злоупотребляете алкоголем, часто встречаетесь с женщинами. Нас известили, что вас посещают какие-то балерины.  

— Гнусная ложь! — парировал Кубе. – В моих апартаментах никогда никакого балета не было. Лишь однажды мы пригласили балерин на отъезд генерала фон Баха, но после концерта девушек угощали отдельно от офицеров. На вечеринки я никогда не приглашал танцовщиц, я не участвую в попойках, и впредь не собираюсь интересоваться, кто с кем спит. Никаких подарков балеринам я не делал, а лишь однажды преподнес сувенир актрисе, игравшей в моей пьесе.

— Ну, а это правда, что вы раздавали конфеты детям в гетто?.

— Да, —  спокойно ответил гауляйтер. — Было это так: однажды СС и полиция принялись ликвидировать еврейских детей прямо на глазах белорусов. Я был возмущен и поехал туда приказать, чтобы акция проводилась за городом. Мне   стало по-человечески жалко детей, и я дал конфеты нескольким малышам, которые громко плакали. Но это отнюдь не помешало их уничтожить позже.

Беседа закончилась, и Кубе стало понятно, что Борман и Гиммлер за ним внимательно наблюдают.

30 мая 1942 года Кубе и Герф снова отправились на вокзал, на этот раз встречать министра Восточных территорий А. Розенберга.

Все улицы, прилегающие к генкомиссариату, оцепили эсэсовцы. Офицеры были строго предупреждены не ловить ворон: в Праге серьезно ранен Гейдрих. Фюрер дал указание усилить охрану важных деятелей рейха.    

 Кубе, вытянув правую руку вверх, крикнул «хайль Гитлер», и поздоровался.

       — Господин имперский министр, прошу вас.

— Добрый день, мой гауляйтер! – улыбнулся гость.

Под усиленной охраной прибыли в комиссариат.

— Прошу располагайтесь, господин министр, — предложил гауляйтер. — Садитесь вот сюда, тут удобнее.

Хозяин предложил гостю папироску из золотого портсигара, недавно «приобретенного» на складе конфискованных у евреев вещей. По кабинету расплылся дымок с запахом хорошего табака.

— Как вы тут живете, как ваша жена, Вильгельм? Разве она еще не с вами? Ах вы, старый греховодник! Кажется, я понимаю, как вы обходитесь без жены. Настоятельно рекомендую вам привезти ее в Минск. Она храбрая женщина, да и охрана у вас надежная.

Люди Гиммлера по приказу шефа неоднократно доносили Розенбергу о похождениях его подчиненного.

Кубе ответил: 

— Моя жена не против сюда приехать, надо только подготовить условия для детей.

— Так действуйте! Кроме того, что она создаст вам необходимый уют, это станет отличным примером. Уж коль здесь спокойно живет семья немецкого руководителя, значит, в городе все в порядке. Это подымет вас в глазах фюрера.

— Да, все так, но… Вот посмотрите, — гауляйтер взял со стола очиненный карандаш и подошел к карте. — Район севернее Минска. Рядом с городом — мы хозяева, за шоссе — партизаны. Мы владеем городом, а все остальное — в руках бандитов. Фон Готтберг немного утихомирил их, на некоторое время порядок навели. Но окружной комиссар уже доносит, что снова появились большие группы. Все наши старания пока что результатов не дают.

Кубе оторвался от карты.

— Вот так и живем. Каждый день подстерегает опасность. СД регулярно доносит, что готовятся нападения. Следы — повсюду. Агентура бандитов узнаёт о каждом нашем шаге. Приходится принимать меры предосторожности. Вам тоже надо соблюдать меры безопасности, господин министр.

— Благодарю, мой гауляйтер. Моя охрана об этом заботится.

Кубе продолжал:

— Если помните, господин министр, в вашей инструкции «К вопросу о белорусах» говорилось, что они являются наиболее безобидным и самым безопасным для нас народом. Однако, должен вам сказать, белорусы — не такие наивные и покладистые, как думалось раньше. Мы плохо знали их, и сейчас приходится расплачиваться. Я провожу политику фюрера на вверенной мне территории. А поддерживать порядок силой оружия — дело СС.    

— Очень хорошо, — сказал министр. – Но хочу снова подчеркнуть: — помощь   со стороны белорусов недостаточна. Они слабо ведут борьбу с бандитизмом, а сами жалуются, когда сжигаются деревни. Конечно, это не компетенция нашего министерства, наши сотрудники в репрессиях участия принимать не обязаны. Но если белорусские деревни пострадали, значит, имели связь с партизанами. Только  участием в борьбе с большевиками Беларусь завоюет себе место в Европе. Хотя в целом, согласен — положение трудное.

«Если бы Гитлер смог договориться со Сталиным и заключить мир, это было бы лучшим выходом из неизвестности», — мрачно подумал Кубе, а вслух произнес:

— Я в генеральном комиссариате рассматриваю разные предложения. Белорусы, члены Рады доверия понимают, что советские кубышки давно пусты, а   новых урожаев пока не видно.

Человек строптивый и упрямый, полный амбиций и редкой настырности, Кубе был уверен в успехе своей политики и хотел создать климат доверия с местным населением.

— Белорусы хотят сохранить свою культуру. Мы должны всячески этому способствовать и противопоставлять их русским. Ностальгия по прошлому живет в этих людях, в их песнях и помыслах. Чувствуя их настроения, мы должны умело играть на этом.

Они вышли в сквер, постояли у фонтана, где яркое солнце едва пробивалось сквозь зеленые ветви деревьев.

— Да, между прочим, Вильгельм, я хочу вам напомнить о субординации. Вы   докладываете Лозе, он — мне, и только я имею право обращаться к фюреру. Иначе мы потонем в бумажном хаосе…

Отдохнув на свежем воздухе, хозяин и гость вернулись в комиссариат:

—  Бах мне говорил, что Гиммлер хочет уничтожить двадцать миллионов русских, белорусов и украинцев. Зачем это? – спросил Кубе. — Мы не знаем меры. Зачем нам эта демонизация? Наш национал-социализм  превращается в сатанизм, шабаш оборотней. Нам предназначено стать господствующей нацией в мире. Значит, надо сохранить тех, над кем господствовать. Гиммлер же рассуждает  упрощенно — уничтожай всех! Но кто же тогда будет нас обслуживать? Вот недавно прислал доклад окружной комиссар. К нему явилась депутация белорусов: жаловались, что в ответ на убийство трех немцев эсэсовцы при помощи трехсот литовцев уничтожили 1200 белорусов и сожгли семь деревень. Особенно жестоко действовали литовцы. Издевались над мирными крестьянами. Те обратились к  нам за помощью. Ведь если репрессии не прекратятся, жителям ничего не останется, как искать защиты у партизан.

Розенберг, понизив голос, грустно произнес:

 — Это так.  Вильгельм, вы лучше других видите, что и здесь хозяйничает                    Гиммлер. А оберштурмбанфюрер Штраух постоянно докладывает Гиммлеру, что полиция безопасности и СД ужасно недовольны вами. Вы поступаете самовольно и создаете мне проблемы…

Кубе нервно щелкнул каблуками.

— Разрешите доложить: ко мне приходил муж белорусской поэтессы Арсеньевой — Кушель. Он просит разрешения открыть военные курсы для белорусов.

— Ну и хорошо! Вы должны сделать все, чтобы белорусы сотрудничали с нами. Времена изменились. Чтобы усмирить Белоруссию, мы готовы на уступки. Хайль Гитлер! — закончил гость.

 Вечером Кубе пригласил министра к себе в особняк. Коснулись ранения Гейдриха. Прислуживала им Мазаник, уже кое-что понимавшая по-немецки.

— Все здесь обсуждают покушение, — сказал Кубе.

— Да, вчера радио сообщало о покушении на шефа имперской безопасности. Он ведь еще и заместитель протектора Богемии и Моравии.

— В 1932–м, когда я уже был гауляйтером в Пруссии, — вспоминал Кубе, — Гейдрих только вступил в СС. На него обратил внимание Гиммлер и сделал его    помощником.

— Не могу представить, что мы его потеряем, — произнес Розенберг — Вообще-то Гейдрих крепкий, должен выжить. Он и сейчас стоит у меня перед глазами: рослый, белокурый, шевелюра разделена тонкой ниточкой пробора, высокий лоб, овальное лицо. Отлично сложен: широкая грудь атлета, прекрасная военная выправка. Так и кажется, что вижу его белые холеные руки. Как и вы, Вильгельм,   Гейдрих — большой поклонник искусства. Хорошо играет на скрипке, любит устраивать у себя вечера камерной музыки. Сам фюрер аплодировал ему за превосходное исполнение скрипичной партии. Вместе с тем, надо отметить незаурядный ум, железную волю и непомерное тщеславие шефа безопасности.

— Скажите, господин министр, успешно ли Гейдрих проводит хозяйственную политику? — поинтересовался Кубе.— В Богемии и Моравии он полный хозяин?

—  Я знаю, что Гейдрих для двух миллионов чехов повысил норму питания, выделил 200 тысяч пар обуви для занятых в военной промышленности и реквизировал лучшие гостиницы на курортах Богемии под пансионаты для чешских рабочих, — ответил Розенберг. — Три дня назад он был атакован членами   Сопротивления, устроившими засаду в Праге. При взрыве Гейдрих ранен пружинами из-под сидений, которые впились ему в ребра. Кусочки обшивки даже проникли в селезенку. Ему сделали операцию. Надеюсь, все обойдется.

 В тот же вечер Розенберг отправился в Берлин. Проводив его, Кубе и Герф вернулись в особняк.

— Надо отомстить! Прокатить волну террора по Богемии и Моравии, — кипятился Герф, переживая за Гейдриха.

—  Он был у нас, в Минске, три месяца назад, — сказал Кубе. — Выговаривал мне за то, что я не разделяю его взглядов о евреях и партизанах. Я говорил Гейдриху: а не убьют ли нас за это? «Не бойтесь? — успокаивал он меня. — Пусть они боятся». – «Вы шутите? – спросил я его. — Разве можно их чем-либо напугать после того, что мы с ними творим? Вы не думали, как сильна может быть месть?».  Видишь, я как в воду смотрел…

Герф пожал плечами.

— Да, Вильгельм, место здесь опасное. Не курорт, не то, что на адвокатской вилле моего покойного батюшки, под Прагой.

— А как там, кстати, твоя жена и дочь? – поинтересовался Кубе.

— Нормально, все хорошо, спасибо. Недавно получил от Урсулы письмо. Хвалят Гейдриха за порядок. Надеюсь, когда мы победим, ты с семьей навестишь меня там. Красота необыкновенная, не пожалеешь!

       — Я знаю, что за мной охотятся, — прощаясь, сказал другу  Кубе. — Возможно, это приказ Москвы…  А ты, старина, совсем озверел. Ты ведь мой ровесник.  Успокойся, ради бога, не понимаешь разве, чем это все может кончиться?

      — Я удивляюсь твоей перемене, Вилли. Мы оба давно в партии. Я был среди 12 тысяч зрителей в берлинском Дворца спорта и восхищался тобой, когда ты провозгласил: «Нашим национальным движением правит один монарх, один лидер — это Адольф Гитлер!»

     — Это было давно, старина, — ответил Кубе. — Вот тебя Гиммлер перебрасывает то в Харьков, то в Ригу, то в Киев, ты везде бываешь и все видишь. Сколько раз тебе пришлось преступать заповеди Господни? Не боишься? Ты же знаешь, что партизаны мстят сами, не надеясь на предостережение: Оставьте Мне отмщение, и Я воздам каждому! 

     — Я ничего не боюсь, Вилли, ни черта, ни дьявола, ни лесных бандитов. У меня уже 10 орденов, я — 39 лет в армии, через год начну получать приличную пенсию.  Заглядывая в свою душу, я вижу один ответ: эта война – необычная, и если мы не будем жесткими — войну не выиграем. А тогда ни современники, ни потомки нам этого не простят, — отвечал старый эсэсовец. – Только победа может списать наши грехи, только полная победа…

Гитлеровцы надеялись, что Гейдрих поправится. Фюрер называл его «человеком с железным сердцем».  Чешские патриоты так не думали: 4 июня 1942 года, несмотря на срочную операцию, шеф СД скончался. 

Поздно вечером Кубе услышал по радио, что за смерть Гейдриха арестованы  десять тысяч чехов. Эсэсовцы зверски расправились с населением деревни Лидице, где укрывались диверсанты. Сама деревня была сожжена, все мужчины расстреляны, женщины и дети отправлены в концлагеря.

 

ххх

 

В Минске на оживление подполья гитлеровцы ответили усилением репрессий. В марте 1942 года гестапо арестовало более 400 подпольщиков. Кубе понимал: без сотрудничества с населением порядка в городе не навести. Белорусы же хотели иметь не только культурные организации, но и собственную армию.  

«Надо пойти навстречу требованиям белорусов, увеличить число школ, притом исключительно на белорусском языке, а также не сдерживать частную инициативу в хозяйстве», — соглашался гауляйтер.

 «Беларуская газэта», напечатав статью «Беларусь — штурмовой батальон Европы», провозглашала, что Польша и Россия отжили свой век господства над чужими народами, и на арену выходит Беларусь — возрожденная молодая нация,   шагающая рядом с Германией.  

      Подпольщики доставили газету в лес, и партизаны переправили этот номер Пономаренко. Он доложил о ситуации Сталину. Решено было взяться за Кубе. Узнав, что гауляйтер должен был поехать на охоту, партизаны устроили засаду. Было убито 12 офицеров и 30 охранников. Кубе среди них не было. Капкан на чужеземца оказался пуст.

 

 

 

Красивое имя – Тала

  

Жизнь продолжалась. И в военное время Кубе не желал лишать себя радости общения с женщинами, несмотря на проблемы, которые они принесли ему в прошлом.

«Здесь — не Германия. Здесь, в Минске, я всему хозяин», — считал 55-летний донжуан.

Однажды на собрании белорусской интеллигенции Кубе увидел очень красивую девушку. Стройную, с гордым лицом, с бровями вразлет и длинными косами цвета спелого льна. У нее было необычное имя — Тала. Фамилия —  Калита. Муж Талы, выпускник мединститута, перед самым началом войны был на стажировке в Москве, а Тала застряла в Минске.

Таких выразительных глаз, Кубе не видел уже давно.   

На следующее утро, когда адъютант, любитель раннего кофе, показался на глаза, гауляйтер, вынув изо рта сигару, обратился к нему:

     — Вильденштейн, вы обратили внимание на блондинку во втором ряду вчера на собрании?

— О, да, мой гауляйтер. Очень симпатичная. Благородное лицо, белокурые косы, лучистые глаза, – настоящая арийка!  

— Именно, Карл. Не могли бы вы разузнать, кто такая и где работает. Я хочу взять ее горничной.

Вильденштейн вызвал руководителя «Самопомощи», и через час уже знал, где искать прекрасную незнакомку. Тала работала врачом в городской больнице.

Больница была заполнена больными и тяжело раненными. Лежали на полу, в коридорах, в проходах. Чтобы пройти в палаты, врачам и медсестрам приходилось перешагивать через них.

 — Облегчи страдания, золотце. Целую неделю никто не перевязывал, — хрипели умирающие.

Но не было ни бинтов, ни лекарств; все держалось на энтузиазме врачей и их помощников. Работы у Талы было невпроворот. Она глядела на подошедшего офицера и сперва даже не могла понять, чего он от нее хочет и кто его прислал.

Адъютант все выяснил и доложил шефу. На следующий день доставили Талу. Большие неотразимые глаза спокойно и смело смотрели гауляйтеру в лицо. Мелодичным голосом на грамотном немецком она отвечала на вопросы Кубе, не выказывая ни малейшей заинтересованности в нем, как в мужчине. Это уязвляло его самолюбие. Непомерное тщеславие всегда подталкивало его к опасной черте, в прошлом он часто не владел собой и устремлялся навстречу катастрофе, подобно мотыльку, летящему на гибельный огонь.

Он пригласил ее сесть, и они долго разговаривали. Восхитительная белоруска поразила Кубе изящными манерами и благородной осанкой. Он открыл для себя нечто новое, о чем даже не подозревал. В этой девушке было все: благородство, ясный ум, грация, очаровательное гибкое тело и стройные ноги, белокурые волосы и тонкий разрез глаз.  Обольстительная славянка будоражила его, заставляла учащеннее биться сердце.

    Стоило ему закрыть глаза, как он представлял себя гладившим и целовавшим ее волосы, она околдовала его своей pусалочной негой. Это состояние нежности он часто чувствовал при исполнении музыки, которая продолжала звучать в его душе.

Тала и мысли не допускала о какой-то взаимности, но быстро поняла в какое безвыходное положение попала. Ее пугала его сила, его необузданная страсть, Перед глазами вставала мать, которая непременно погибнет, если с нею что-либо случится.

Девушка чуть было не покончила с собой, но жажда жить оказалась сильнее. Поняв, что от его похоти трудно уйти, она надеялась обратить свою красоту в оружие хоть какого-нибудь влияния. Она была уверена, что останется недоступной.

На людях Кубе, наученный горьким опытом, рядом с ней был осторожным. Он не спешил. Он наслаждался, зная, что, в конце концов, добьется своего. Высшим удовольствием для него было заставить женщину забыть стыд. Покориться, пусть даже притворяясь – его это не волновало.

Тала не притворялась. Кубе видел, чувствовал, что она готова принести себя в жертву жестоким обстоятельствам. Его это не устраивало. Его сентиментальное сердце жаждало не просто близости – хватало у него любовниц и без Талы, а любви, возвышенной и чистой. Какой он когда-то полюбил Аниту.

Как все пожилые кавалеры, он любил делать подарки. Брал их на складе реквизированных вещей, дарил кое-что из принадлежавшего комиссариату. Пожилой мужчина невысокого роста, коренастый, с короткими руками и ногами, он смотрел на Талу горящими глазами и все больше и больше привязывался к ней.

Вскоре в Берлин последовал донос от Штрауха, о том, что Кубе завел новую  любовницу:                           

                         «Так как ему не удалось установить биографические данные врача, то он созвал 

                        в Минске совещание белорусских медработников, на котором выступил с речью.

                           Кубе обнаружил разыскиваемую им белоруску и дал задание своему адьютанту

                   сфотографировать ее и выяснить анкетные данные. На следующий день врач была

                           вызвана к руководителю «Белорусской самопомощи», который сказал ей, что

                           генеральный комиссар затребовал ее в качестве прислуги…  Только когда ей 

                           пригрозили полицейскими мерами, тогда белоруска согласилась служить

                      гауляйтеру. Сейчас выясняется, имеют ли в этом случае интимные отношения».*³           

Партизаны со своей стороны также получили сведения, что Кубе наезжает на  бывшую дачу ЦК с красивицей-белоруской.

За Еленой Мазаник, которая с появлением Талы ушла в тень, стал ухаживать начальник городской почты. А затем и адъютант гауляйтера начал оказывать знаки внимания обольстительной горничной. Он помогал ей одеждой и обувью, постоянно дарил водку и сигареты, которые горничная продавала, чтобы жить получше и поддержать племянников.

Обо всем этом знало СД и докладывало в Берлин.

 

 

Приезд Аниты 

 

Через полгода, после настойчивых напоминаний рейхсминистра, Анита Кубе решилась приехать в Минск со своими тремя детьми и тремя собаками. Ей шел 30 год, старшему сыну — 7 лет, среднему — 6, а младшему Вилли — 3 года.

Серым сентябрьским утром в гауляйтерском «Майбахе» Кубе и Герф выехали на вокзал встречать Аниту с детьми. Следом за ними двинулись две машины: одна   с охраной, вторая — забрать багаж.

— Поезд прибудет по расписанию, — отрапортовал дежурный по станции.

 Вильгельм вспомнил годы, проведенные с молодой женой. И теперь,  тридцатилетняя, она была так хороша, свежа, притягательна, как и десять лет назад. Он вспомнил годы интимной близости пожилого мужчины и молодой женщины. С ней он становился моложе и надеялся прожить подольше…

Ко времени прибытия на перроне появился усиленный наряд полиции. Подошли встречающие. Постепенно собралось много народу. Впереди, ни на кого не обращая внимания, стуча подковами сапог, через рельсы протопали путейцы. Послышался свист паровоза и стук колес. Затем показался поезд.

Платформа задрожала, вагоны приближались.

— Уф-ф, — с облегчением перевел дух Кубе, — наконец увидев, что поезд закончил небезопасное путешествие.

— Шнелль, шнелль! – кричал комендант вокзала, прося встречавших не подходить близко к полотну.

Кондуктор обтер поручни, и вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры, в основном военные. Завидев гауляйтера, кондуктор отстранил пассажиров, давая ему дорогу. Кубе проследовал в вагон.

— Вилли! – увидев его, обрадовано воскликнула Анита.

Встреча разволновала главу семейства, чувства захватили его, казалось, он вот-вот заплачет.

— Ну как ты здесь, Вилли? – жена вынула платок, вытирала глаза. – Наконец-то мы все вместе!

Он поцеловал Аниту, погладил ее волосы: 

— Хорошо доехали?

Ответа не успел услышать, как сыновья вместе с визжавшими собаками гурьбой полезли к отцу:

— Папа, папочка!

Отец целовал их, гладил по светлым головкам. 

— Здоров? – спрашивала жена. – Ну и слава богу!

Кубе вышел на платформу и, махнув рукой, крикнул:

— Подавай.

Тут же подъехали автомобили, все расселись, забрали багаж, и кортеж направился в резиденцию гауляйтера.

По дороге Анита удивлялась красному от битого кирпича городу, где почти не осталось целых зданий. Погода была теплая, все были взволнованы долгожданной встречей.

Разместились на третьем этаже комиссариата, где у Кубе было пять личных комнат для семьи и еще запасной дом у реки.

— Заканчивается ремонт нового здания комиссариата и особняка для нас, мы скоро в него переедем! – сообщил муж.

— Очень хорошо! — кивнула Анита.

Из окна ей открылся вид на сквер. Вокруг площади виднелись черные руины разрушенных зданий. Серые, в подтеках дождя, чахлые деревца – все, что осталось от городской зелени, — усиливало ее тоску по комфортному Берлину.

«Убитый город! – пронеслось в ее светлой головке.—Как он называется? Ах, да, Минск».

Тяжкого впечатления невозможно было скрыть. Улицы были пустынны. Редкие горожане жались к стенам развалин, пугаясь собственных теней. Неумолимая, неутихающая нервозность, витавшая в воздухе, передавалась и Аните. 

Обслуживала семью дюжина служанок. Они должны были заботиться, чтобы все вокруг блестело и сияло, чтоб дети были красиво одеты и накормлены. Некоторую домашнюю работу выполняли немецкие евреи, которым хозяин разрешил не носить желтые звезды.

Начались будни семьи гауляйтера во враждебном оккупированном городе.

Все немцы, работавшие в комиссариате, были в восторге от ясных, чуть на выкате глаз, высокого лба, светлых волос Аниты. Веселая, стройная, высокая арийка происходила из культурной семьи. Искусно подрисованные брови, белоснежная атласная кожа с легким румянцем, узкая талия, лебединая шея, дорогое платье, колье, золотые браслеты, — все это делало генеральшу властной и неотразимой. Мужа Анита называла «папочкой» не только из за разницы в возрасте, но и потому что имя главного героя его пьесы «Тоттила», где она играла в юности, звучало, как «папочка».

Анита строго относилась к прислуге, но видела разницу между горничными и Талой. Гордая гувернантка вела себя независимо. Занималась с детьми, под присмотром охраны водила их на прогулку в соседний сквер и исчезала в своей комнате. Анита, в конце концов, почуяла соперницу, и Тала через несколько месяцев была отстранена от работы в семье Кубе. На требование жены уволить ее генеральный комиссар и не пытался возразить, впервые ему пришлось подчиниться. Скандал мог произойти небывалый, новой опалы он бы не выдержал.

Тала была уволена.

Гауляйтеру уже было тесно в комиссариате, да и для семьи старый дом оказался маловат. Ремонт и отделка бывшего здания коммунистической администрации, выбранного под генеральный комиссариат, двигалась к завершению. Особняк для семьи гауляйтера, находившийся рядом с новым комиссариатом, был почти готов к заселению.

 

Смерть зовется: фон Готтберг

 

Гиммлер посчитал, что генерал Ценнер расслабился, стал ленив, слишком медленно уничтожает евреев и партизан, и уволил его. В прощальном письме Кубе отметил работу генерала: 

                         «Если в течение Вашего срока службы десятки тысяч наших врагов-евреев

                 здесь были уничтожены, то в этом — Ваша заслуга. Вы постоянно содействовали

  моей цели по удалению естественных врагов белорусов — русских, поляков и евреев».*                      

С лета 1942 года полицию в Белоруссии возглавил профессиональный палач  генерал СС Курт фон Готтберг. Он энергично принялся за дело и вскоре устроил показательную экзекуцию. С утра по радио объявили, что состоится казнь подпольщиков, и полицейские стали сгонять народ в сквер возле Белорусского театра. В 12 часов подъехала крытая машина, борт с визгом распахнулся, и фашисты выволокли трех босых мужчин, в светлых рубашках с бурыми потеками крови. Слипшиеся волосы спадали на глаза, страшно чернели ссадины на скулах. Им одели на шеи таблички, снятые с предыдущих казненных подпольщиков. 

Из подъехавших легковых машин медленно вышли Готтберг и Герф. Вскоре прибыл и Кубе. Немцы вытащили обреченных, связали им руки веревками и подтолкнули к табуретам.   

Через переводчика говорил Штраух:

— Так будет с каждым, кто осмелится поднять руку на немцев!

Готтберг, небрежно скользнув по толпе взглядом, решил, что слов Штрауха достаточно, и махнул рукой. Палачи, стоявшие позади подпольщиков, выбили табуретки у них из-под ног. Толпа в ужасе замерла.

Несмотря на то, что в душе гауляйтер не переносил высокомерного эсэсовца, он все же решил принять Готтберга и поговорить в домашней обстановке. На всякий случай Кубе пригласил и своего приятеля, генерала СС Герфа, находившегося в зависимости от нового шефа эсэсовцев. Елена Мазаник застелила стол белоснежной скатертью, принесла и расставила царскую посуду, хрусталь. Подала шнапс и кофе.

Гауляйтер старался развлечь гостей в своих роскошных апартаментах. Они долго сидели перед камином, потягивая коньяк, курили дорогие сигары.

     — Я бы хотел обсудить с вами теперешнее тяжелое положение в городе, генерал. 

Готтберг, сверкнув глазами, проворчал:

— Здесь мы столкнулись с непослушанием белорусов и с «еврейским вопросом». Уверен, белорусов мы усмирим. Есть и те, кто проливает крокодиловы слезы по евреям. Что за проблема, если немецкие евреи померзнут немного в Минске?

Кубе, соглашаясь, уточнил:

—  Правильно. Фюрер говорит, что Вторая мировая война — это борьба не на жизнь, а на смерть. Всемирный сионистский конгресс под руководством белорусского еврея Хаима Вейцмана  объявил нам войну, мировое еврейство — враг национал-социализма номер один.⁴  

— Только сила может служить аргументом, — соглашался с Готтбергом генерал Герф.

— Все же надо знать меру.— возразил Кубе. — Я не могу согласиться со многими нашими действиями. Вот получил рапорт. Комиссар города Слуцка   описывает, как он старался остановить зверства подразделения СС:

                               «Я решительно протестовал, заявив командиру, что еврейские акции не

                           должны проводиться самовольно…    Ввиду того, что все

                 специалисты-евреи были ими ликвидированы и предприятия города полностью           

                      прекратили работу, я просил немедленно остановить акцию. Капитан очень 

          удивился. Он сказал, что получил приказ командира очистить весь город от евреев, 

                            не делая исключений, точно так, как он это делал в других городах… 

                                   Однако на основании моих настойчивых требований под вечер акция

                            была остановлена.  Я должен с сожалением признать, что их действия

                                  граничили с садизмом… Были случаи, что я с

                            револьвером в руках выгонял этих литов­цев с предприятий…

                                   Многие белорусы, которые доверяли нам, после этой акции очень

              встревожены. Они настолько напуганы, что не смеют в открытую выражать свои 

                  мысли, однако уже раздаются голоса, что этот день не принес Германии чести и он

                            не будет забыт… 

                                    Заканчивая, я должен отметить, что во время акции солдаты данного

                       полицейского батальона грабили не только евреев. Много домов белорусов были 

                            ими ограблены».*

— Мне рассказали, — гауляйтер аккуратно положил окурок в пепельницу и повернулся к Готтбергу, — что ваш начальник, генерал СС Бах, страдая от галлюцинаций и призраков расстрелянных, в результате нервного расстройства попал в госпиталь. Когда же он обратился к рейхсфюреру СС с вопросом, нельзя ли положить конец этой дикой истории на Востоке, Гиммлер закричал, что это приказ фюрера. Я знаю, — морщась, продолжал Кубе, — многие находятся в подавленном состоянии. Не помогает даже водка. Я бы не хотел, чтобы люди из моего комиссариата принимали в этом участие. Это — не моя, это — ваша работа.

Генерал Готтберг без удовольствия выслушал эту тираду и вскоре, злой, покинул особняк гауляйтера.

Шеф СС Генрих Гиммлер усердно выполнял план фюрера по обезлюживанию захваченных немцами просторов. Отовсюду военнопленных вывозили в лагеря смерти. Гитлер поставил задачу:

                      «После поражения  СССР должно последовать истребление славянского

                      населения в таких масштабах, что физическое  уничтожение  евреев следует        

                      рассматривать лишь как эксперимент для подобных кампаний в  будущем».*         

Боясь последствий, рейхсфюрер СС запретил фотографирование экзекуций и приказал сдавать все фотодокументы в архив. Руководители зондеркоманд несли личную ответственность за то, чтобы фотографии не оставались на руках.

Зимой, когда земля глубоко промерзла, немцы столкнулись с проблемой закапывания убитых.

 Кубе, испугавшись ответственности за издевательства над белорусами, жаловался Герфу:

     — Генерал Готтберг заявил, что за каждую диверсию он повесит 10 человек из ближайшей белорусской деревни. Такими методами не покоришь население. Повесить, конечно, легко. Этот  метод удобен. Но он вредит интересам рейха.  В Германии нельзя так просто повесить 10 человек. Так почему местное население должно привыкнуть к этому?                           

Но Готтберг и не думал отступать.

 

xxx

 

В июле 1942 в гетто произошел самый большой погром. Мать Лени спрятала детей в «малине» за ложной стенкой, которую муж сестры Лени строил целый месяц. Услышав выстрелы, Леня с матерью и сестрами, схоронились там и затаились, как мыши. Леня чувствовал, что теперь он — единственный защитник.   Мать Лени – Тайбл, тряслась от страха, боясь что вся семья в любую секунду может быть обнаружена. Что тогда будет?  Об этом даже подумать не смели.

Саня в это время был в своем доме на чердаке, подбивал доски, чтобы прятаться во время облав. Мама, сестра и братик оставались в комнате. Сквозь щели в досках Саня увидел, как гетто заполнили грузовики. Полицейские оцепили дома, стали выгонять жильцов на улицу. Послышалась автоматная стрельба, крики, полные ужаса.

Саня хотел спуститься вниз, чтобы помочь своим перебраться на чердак, спрятаться в почти готовое укрытие, но было поздно. В дом ворвались полицейские. Вытащили всех троих во двор и у Сани на глазах застрелили.

Мальчик зажмурил глаза и зажал руками рот, чтобы не закричать.

— Проверь чердак! — приказал старший.

— А чего его проверять? Вся семейка здесь. Пошли, работы еще до черта. Вон старый пень на лавочке сидит, в огороде. Видишь? Возле соседнего дома. Ну-ка стрельни!

Полицай выстрелил. Санин дедушка молча повалился на траву.

 В это страшное время мать Шурика была с рабочей колонной вне гетто. Шурик на чердаке, в узеньком проеме между двумя стенами, спрятал сестру Геню и брата. С ними там же скрывалось несколько польских евреев. Они очень боялись, что малыш захнычет и выдаст их.

— Задушить его, и дело с концом! — сказал бородатый еврей с длинными, как у гориллы, руками.

— Только попробуй! – прошипел Шурик, прижав к себе братика и выхватив из кармана кухонный нож. – Раньше я тебя самого убью, гад.

Проворчав себе под нос какое-то ругательство, бородач отступил и забился в угол.

Польские евреи опасались не зря. Немцы и полицаи криками и стуком, лаем собак старались испугать детей, чтобы те начали плакать. Так им было легче найти схроны, «малины», где прятались евреи.

Братику Шурика было всего три года. Понимая, что старший брат никому не даст его в обиду, он молча прижимался к нему. Грингаузам, как и Сане, повезло – эсэсовцы не полезли на разбитый чердак, думая, что его уже проверили другие.

Погром продолжался четыре дня. Саня остался совсем один. Когда каратели ушли, Саня побежал на Сухую к Шурику. Погром кончился, Леня видел, как вывозили трупы. Горы трупов. Сотни  ни в чем не повинных людей: и Санину маму, и его сестричку, сжимавшую в руке тряпичную куклу. И братика, не успевшего даже мухи обидеть за всю свою коротенькую жизнь.

     Когда все стихло, Шурик с Геней и братом спустились с чердака. Взявшись  за руки, они пошли к воротам гетто: надеялись, что появится мать. Ее долго не было, но все-таки она пришла. Увидела уцелевших детей, обняла их, села на землю и заплакала.

 

Переломный 1943-й

 

После шока от разгрома под Сталинградом, после поражения в Курской битве Германия перешла к обороне по всему фронту. Заказы вермахта росли, на них работала вся экономика оккупированных стран. В самом рейхе шла повальная мобилизация, рабочие места замещались остарбайтерами — рабочими, из оккупированных территорий. Начались облавы. Из Минска было отправлено в рейх 2500 человек.

 Кубе, встретившись с Розенбергом, прямо сказал ему:

 —  Если так, как действовала полиция, будет поступать и вермахт, то в следующую зиму мы будем иметь не только партизан, а восстание всей страны…

Кубе чувствовал, что приговорен. Он пребывал в постоянном напряжении, усилил конвой, менял маршруты и машины.

Как-то прогуливаясь у фонтана в городском сквере, Кубе спросил своего друга Грефа:

— Как ты думаешь, Эберхард, может так случиться, что проиграем войну?

 — Не должны, Вилли, но на свете всё бывает.  

— А не поймают ли нас победители где-нибудь в Чехословакии, не привезут ли сюда, да и повесят в этом сквере, где мы вешаем партизан? Я слыхал, что уже и закон такой в Москве принят. Смертная казнь через повешение или, при смягчающих вину обстоятельствах, — 15 лет тюрьмы.

На лице Герфа появилась невеселая улыбка:

— Да уж, у меня таких обстоятельств — кот наплакал. Как раз на петлю потянет. Как и у тебя, дружище. У нас с русскими, Вилли, смертельные скачки. Как на ипподроме — кто быстрее придет к цели. И тот, кто выпускает лучшее вооружение, лучше управляет войсками, у кого больше людей и ресурсов – тот и выиграет.

Кубе согласно кивнул.

— А как там в Берлине поживает твой двоюродный братец, Максимиллиан Герф?

— Он большим начальником стал, командует всеми кадрами высшего состава СС — правая рука Гиммлера…  

В 1943 году Кубе принимал делегацию итальянских фашистов, показывал им город. Гостей провели мимо целой горы чемоданов. Итальянцы с изумлением полюбопытствовали:

— Что это такое?

Кубе, не повернув головы, честно пояснил:

— Это все, что осталось от немецких евреев.

 

xxx

 

В феврале 1943 года из Минска в деревню для встречи к Кеймахом пришла подпольщица Мария Осипова. До войны, после окончания Минского юридического института, Мария работала в Верховном суде и растила двоих детей. Кеймах в сопровождении ординарца прискакал из отряда в деревню, как заправский кавалерист, верхом на лошади. Одет в полушубок, с автоматом через плечо, на правом боку маузер в кобуре и планшетка. Густые, каштановые кудри волнами зачесанные назад, прикрывала кубанка с красной ленточкой. Из-под густых бровей смотрели большие карие глаза. Лицо украшали усы, придававшие командиру солидность. Валенки носил почти новые, но брюки и гимнастерка из простого сукна были изрядно потёрты. Спал, где все, ел, что все. У него не было ни тени высокомерия, партизаны никогда не слышали его раздраженного тона. Никто не видел его озлобленным. Бывал уставшим, но всегда уравновешенным. Чтобы сохранить бодрость духа у бойцов, любил пошутить, рассказать анекдот, попеть у костра.

Давид вошел в хату, повесил на гвоздь полушубок, улыбнувшись, пожал Марии руку и начал беседу. Прервала прибежавшая радистка: «По радио объявили: гитлеровская группировка под Сталинградом ликвидирована! Уничтожено 330 тысяч фрицев, 22 дивизии! Захвачены десятки тысяч пленных, огромные трофеи!»

Сообщение вызвало бурю восторга. Все расспрашивали радистку о подробностях. Для немцев это было преддверьем грядущей катастрофы. Все понимали: германские войска утратили инициативу, в войне наступал перелом.

Выступая в деревне перед большим скоплением народа, «Дима» поздравил всех с важной победой и разрешил к ужину выдать «боевые сто грамм» припасённого самогона.

 

xxx

 

Из леса в далекую Москву летели невидимые сигналы. Враг прислушивался, перехватывал их, привлекал замысловатую технику, чтобы расшифровать код и узнать задумки партизан. Радистка выбивала точки-тире, посылая в далекий Центр секреты, добытые ценой жизни подпольщиков, и ждала ответа.

Пока ключ стучал: ти-ти-ти, тук-тук-тук, — на другом конце его уже с волнением ждали. Центр приказывал Диме активизировать участие в рельсовой войне.

Этой зимой немцы снова навалились блокадой. Дима, предупреждённый  минской агентурой, решил перебазироваться. Заканчивалась вторая военная зима, голодная и холодная. Наступала ранняя весна. Многочисленные ручейки превращались в стремительные потоки, ночью опять все замерзало. Утром партизаны шагали по замёрзшим лужам, днем по размытой просеке, вечером разводили костёр, который тлел всю ночь. Собирались вместе, коротали время перед сном. Садились на брёвна, крутили цигарки из листьев и рассказывали о довоенной жизни, а потом вспоминали погибших товарищей. Тугой комок подступал к горлу… 

Утром надо было подобраться к железнодорожному пути, за которым чернел густой лес. Подтянулись ближе и за оврагом увидели дорогу. Взобрались на насыпь. Было так тихо, что каждый слышал стук своего сердца.

Неподалеку немецкий патруль остановил встречного обходчика-белоруса:

— Аусвайс!

Солдаты держали пальцы на курке автоматов. Ефрейтор, взяв у путейца паспорт, посмотрел ему в лицо.

— Тут работайт? 

— Тут, вот документ.

— Гут. Гут, пшпацир…

Послышались удаляющиеся шаги. Партизаны выждали, пока немцы и обходчик скрылись, затем ножами вырыли ямку под рельсом и осторожно уложили мину. Отошли в лес, залегли и стали ждать. Когда послышался стук колес приближавшегося поезда, нервы натянулись до предела. Командир дал сигнал, и оглушительный взрыв известил о диверсии: вагоны со скрежетом полетели под откос.

Теперь можно было пару дней передохнуть. 

Опасность подстерегла с неожиданной стороны. «Дима» своей агентурой был предупреждён, что Герф начал очередную блокаду. Давид приказал уходить. Шли днем и ночью. Мокрая метель наотмашь била по лицу, валила с ног. Не ели уже двое суток. Хлюпали сапоги, полные водой. Близились сумерки, пришлось заночевать в лесу.  

Ранним утром едва успели заминировать полотно, как послышалось: «чуф-чуф-чуф!», и струйка черного дыма поднялась в небо. «Чуф-чуф-чуф», — ответило лесное эхо. Партизаны замерли. Новый взрыв потряс лесную чащу.

Рельсовая война ширилась: вскоре и отряд Кеймаха рапортовал о подрыве трех немецких поездов, шедших на восток с живой силой. При каждом крушении гибло около ста немцев. Последнюю из этих диверсий Кеймах осуществлял с пятеркой партизан. Заминировав пути, Давид и его люди отошли в лес, не зная, что уже после второго взрыва немцы насторожились, и теперь полк карателей прочесывал всю округу.

В лесной глухомани провели несколько дней. Наконец двинулись в обратный путь. Раньше в бескрайней пуще партизаны чувствовали себя в безопасности, теперь же обходили дороги стороной, предпочитая просеки. На третий день скитаний лесные солдаты расположились на берегу речки, неподалеку от деревни. Не успели смежить глаза, как взвизгнули тормоза: к придорожной канаве подъехал грузовик, послышались выстрелы. Стало понятно, отряд тут уже ожидали. 

      — Спокойно, — сказал Кеймах, —  берегите патроны. Стреляйте, не торопясь, с толком. Спокойно выбирайте цель.    

      —  Неужели умереть придётся? — спросил молодой  партизан.

      — Мы разобьем их и прорвемся, — заверил командир.

      — Что будем делать, если немец сильно попрет?

      — Не паникуй раньше времени, нужно не только командира слушать, но и свою смекалку проявить.

       Партизаны увидели вдали немецких солдат с автоматами в руках. 

       — Товсь, ребята, целься! — прокричал Кеймах и сам залёг.  

      Вокруг, словно пчелы, запели невидимые пули. Они натыкались на толстые стволы, с хрустом переламывая зеленые деревца.

       — Без  приказа не стрелять, ждите пока подойдут ближе!   

      Немцы наступали, но смерть подстерегала их у каждого куста. Кеймах приказал приготовить гранаты. Когда зашевелились ветви ближайших кустов, подал команду: «Огонь!». Грохот взрывов гранат и визг осколков ошеломил карателей, они залегли. Открыв огонь из автоматов, короткими очередями стреляя по кустарнику, в котором скрывался противник, группа бросилась на прорыв вражеского кольца. Партизаны продолжали вести огонь, не давая карателям опомниться. Высунувшись из-за ели, Кеймах бросил гранату и, пригнувшись, побежал, увлекая за собой  партизан…

Шло время, и Центр поздравил Кеймаха с награждением орденом Ленина.

 

 

                                      Два года правления Кубе

 

Летом 1943 года дети Кубе от первого брака, летчик и танкист, приехали к отцу в Минск на побывку. Кубе был рад приезду из армии бравых сыновей-офицеров, гордо показывал им разрушенный город, властелином которого он был. Во время прогулки началась бомбежка. Они поспешили к зданию комиссариата и вынуждены были остановиться, увидев, что бомба, попавшая в гараж, вызвала сильный пожар. Охранники отбежали подальше, опасаясь взрывов: в гараже хранились бочки с бензином. Мысль о том, что надо спасать машины, никому даже в голову не пришла. Вдруг немецкий еврей, механик, работавший на гауляйтера,   раскрыл ворота, сел за руль, включил мотор и вывел самую дорогую машину из гаража, охваченного пламенем.

Это был автомобиль, который Кубе получил, как начальник Белоруссии  — роскошный черный «Майбах». Такие машины попадали в гаражи только богатых промышленников и кинозвезд, выпускались они в ограниченном количестве. Хоть «Майбаху» не суждено было стать витриной Третьего рейха, потому что гитлеровское окружение предпочитало «Мерседесы»», Кубе дрожал за свой автомобиль. Видя, что машина спасена, Кубе приказал Елене Мазаник:

— Поди в столовую, скажи, что я велю выдать хлеба и колбасы.

— Куда подать, мой господин?

— Принеси сюда.

Когда горничная вернулась с пакетом, Кубе вручил  его механику. Это был бесценный подарок для его голодной семьи в гетто. Но еще большее удивление окружавших вызвало то, что Кубе при всех пожал еврею руку. Дети гауляйтера и окружающие эсэсовцы никогда бы этому не поверили, если бы не видели   собственными глазами…

 

xxx

 

Кубе знал, что соседние страны никогда не давали белорусам стать равными между народов. Беларусь постоянно притесняли, она находилась между молотом полонизации и наковальней русификации. Он считал, что этим грех не воспользоваться.

Летом 1942 года в минской газете, выходившей на немецком языке, было опубликовано стихотворение, написанное самим гауляйтером. Вскоре в белорусской газете появился перевод:

 

Und wir aus dem Reich, wir helfen dir gern    А мы iз Нямеччыны ў новыя днi
Den Faden des Gluckes zu spinnen;                Ткаць шчасьце табе дапаможам,
Damit auch dies Land, der Heimat so fern,     Бы ўрэшце i ў гэтым далёкiм краi,
Vetrauend auf Deutschland und seinen Stern, Што зь верай пры нашым народзе стаiць,
Kann Brot und Freude gewinnen.                    Досыць радасьцi й хлеба меў кожны.

 

                                      Армия Рейха свободы венец
Поможет воздеть вам в ненастье,
Чтоб здесь, в Белорусском краю, наконец,
Где с верой в Германию бьется боец,
Дать каждому радость и счастье!**

 

Кубе специально создал фабрику по производству телег, стараясь уберечь немецких евреев от неминуемой смерти. Он убеждал Герфа:

— С людьми, прибывшими из нашего культурного круга, надо обходиться не так, как с местными озверелыми ордами. 

Выступая перед немецкой молодежью, Кубе объяснял:

                    «Напрасно вы, молодые нацисты, боитесь любого упоминания о евреях.    

           Будучи студентом, я часто слушал Мендельсона и Оффенбаха, но от этого

             я же не перестал быть носителем немецкой культуры!  Мне непонятно, почему мы

                    должны делать вид, что Мендельсон не существует, или почему нельзя больше

            исполнять «Сказки Гофмана» Оффенбаха. В 19 веке, после освобождения из гетто,

              евреи пережили необычайный культурный расцвет. Не подлежит сомнению, что

                           евреи имеют склонность к искусству…

                      Я не верю, что еврейский вклад в музыку, как например Мендельсон, просто

                           может быть выброшен без ущерба мировой культуре».*

Гауляйтер действительно был неординарным человеком, страдавшим раздвоением личности. И все-таки, убийца в нем постоянно брал верх над философом.

Разногласия и трения Кубе со службой СД привели к тому, что она, возможно, зная о готовящемся на него покушении, не спешила вмешиваться. Это был наилучший способ избавиться от строптивого генерала. 

  

 

ххх

 

Кубе чаcто приглашал своего друга генерала Герфа домой. Старый служака чувствовал себя уютно в роскошных покоях гауляйтера. И на этот раз Герф удобно расположился в большом кресле у камина с рюмкой коньяка и сигарой и задумчиво смотрел на огонь.

— Что нового Эберхард? — спросил хозяин, усаживаясь в кресло.

— Каждый день что-то происходит. Вот и сейчас произошел невероятный случай. Здесь у нас, в гетто, среди других, находилась одна семья из Гамбурга. Отца убили, мать умерла от тифа. Остались три сестры. Одной исполнилось 19 лет: Ильза Штайн, красивая, здоровая, работала на заготовке торфа. В здании бывшего Дома правительства есть котельная, топят ее торфом, который привозят со складов. Вот тогда-то на девушку и обратил внимание капитан Шульц.

Девушка понравилась Шульцу. Он назначил Ильзу бригадиршей. В ее подчинении стало сто человек. Сам капитан — ровесник века, ему 43 года, женат, член партии. Представь, Вильгельм, между ними, врагами, зародились чувства, весьма необычные для их положения. Конечно, сначала девушка боялась своего нечаянного кавалера, потом привыкла. Очень уж жадно он на нее поглядывал. Мне принесли ее фотографию. Красивая, чертовка, ничего не скажешь. Неудивительно, что он влюбился. — Герф опорожнил свою рюмку, Кубе тут же снова наполнил ее. — Короче говоря, между 43-летним офицером и 19-летней еврейкой возникли искренние чувства. Капитан старался облегчить жизнь сироты и ее сестер. Ильза получала у Шульца для всех талоны на питание: раз в день им давали черпак баланды и 200 граммов хлеба. Теперь мы выяснили, что когда началась «акция», капитан не отправил бригаду в гетто, а задержал на три дня в подвале Дома правительства и спас. Капитан даже приносил девушке суп из офицерской столовой.

Скрыть эту любовь было невозможно, и вскоре не только узники гетто, но и мы  узнали.

— Тебе доложили об этом?

— Да. Я приказал отправить капитана в другую часть, подальше от Минска. Но он опередил, решил спасти девушку, и они вместе убежали к партизанам. Мы сначала думали, что его похитили, но потом обнаружилось, что нет и Ильзы с сестрами. Штраух за это расстрелял сто человек…

Кубе тихо шептал: 

                                              Ein Fichtenbaum steht einsam

                                              Im Norden auf kahler Höh';

                                              Ihn schläfert; mit weißer Decke

                                             Umhüllen ihn Eis und Schnee.

                                                           Er träumt von einer Palme,

                                                          Die, fern im Morgenland,

                                                          Einsam und schweigend trauert

                                                          Auf brennender Felsenwand.

— Что ты там бормочешь, Вилли?— поинтересовался Герф.

Кубе спохватился:

       - Ничего, просто мысли вслух. Из Гейне...

                                    На севере диком спит кедр одинокий,

                                   Ковром белоснежным покрыт,

                                   И снится ему, что в пустыне далекой

                                   Прекрасная пальма грустит.**

— Да, любовь оказалась для капитана важнее долга перед родиной. Она заставила его пойти на отчаянный поступок. Он взял грузовую машину, крытую брезентом, прикатил в гетто, остановился у биржи труда. Под видом доставки на работу, вывез 25 евреев. А шоферу что? Ему старший по чину приказал, он и поехал. Возле одной из пригородных деревень, как мне доложили, произошла их встреча с партизанами. 

Кубе поглядел на приятеля:

 — Этот перебежчик, как, говоришь, его фамилия?

— Гауптман Шульц, — повторил генерал. — А зовут, как тебя – Вилли.

В воображении Кубе сразу предстали сцены любви девушки и зрелого мужчины. Сцены такие в своей собственной жизни он пережил не раз…

— Этот Шульц  знал расположение аэродромов, штабов? – осведомился Кубе, возвратившись из унесшего его мысли приятного воображения…

— Разумеется! – подтвердил опасения Герф. — Еще до побега доносили, что он возмущался нашим обращением с населением, но мы прошляпили. Случай привел его в Тростенец, здесь, под Минском. Он был свидетелем ликвидации. Мы принимаем срочные меры по его поимке, он может многое рассказать в Москве, если попадет туда. Кстати, он и о душегубках знает. И не только он.

Кубе насторожился: для одного дня неприятных событий было слишком много: 

— Это еще что такое?

— Понимаешь, из душегубки убежали несколько женщин. В городе усилены посты, я приказал произвести облавы.

— Что такое «душегубка»?

— Ты разве не знаешь?

— Клянусь, не знаю.

— «Душегубками» называют грузовые машины с большой будкой без окон, обитые изнутри жестью. Швы запаяны, дверь обита резиной. Внутри проделаны отверстия, через которые из выхлопной трубы подается отработанный газ. Удивляюсь, что ты не в курсе… Туда сажают до 40 человек. Машина трогается, шофер поворачивает рычаг, и угарный газ, поступая в кузов, убивает всех, кто там находится. Очень удобно, к ямам привозят уже трупы. Выбраться можно только через двери. Но они закрываются герметически, и ручек внутри нет. В тот день евреек быстро затолкали в машину, но у одной из девушек прищемило подол юбки. Бороздки не вошли в пазы, дверь закрылась неплотно, на повороте она раскрылась, и узницы выпрыгнули. Почти всех мы поймали, но несколько девушек сколько ни искали — не нашли. Теперь русские могут узнать и про Тростенец, и про «душегубки».

Кубе пришел в ярость.

—  Господи, Боже мой… Ведь это станет известно не только русским, но и англичанам, и американцам! Представляешь, какой разразится скандал! Это же прямое нарушение Женевских конвенций!

— Раз русские не придерживаются конвенций, то и мы не обязаны…

— Нас это не извиняет. И потом я что-то не слышал, чтобы русские использовали газ. Скажи, Эберхард, кто за все это будет отвечать?

— Кто будет отвечать? Те, кто отдают приказы. Наверное, в какой-то степени и те, кто их исполняет. Я, ты, Штраух, Готтберг… Поэтому мы должны знать всё, что происходит в городе, и что происходит в гетто. У нас достаточно методов, чтобы это осуществить. Я приказал: с утра все евреи должны собираться на Юбилейной площади на перекличку, — продолжал генерал. — На них начальник полиции объявляет о наказаниях. Главное — отбить у евреев охоту прорываться в лес. Пусть знают, что все равно, там погибнут от голода и холода, да и партизаны их не хотят брать. Зачем они им? Обуза. Мы объясняем, что немецкие войска уничтожат партизан, а тут, в гетто, евреи могут жить спокойно, мы обещаем, что «акций» больше не будет. Кстати, Вилли, меня очень беспокоит недовольная белорусская и польская интеллигенция, надо с ними заканчивать…

Красная армия теснила немцев. Вскоре из Берлина пришел приказ об уничтожении следов массовых убийств. Теперь начальнику  зондеркоманды Штрауху предстояло эксгумировать сотни тысяч трупов и сжечь останки.  

  

ххх

 

Мать Шурика сидела с детьми на крыльце, плакала и пела:

                                                       Птичка-канарейка, чужая сторона.

                                                        Никто не приголубит, —

                                                        Лишь только мать одна…

Партизанская связная Люба Бондаренок познакомила ее с полькой, пани Пожарицкой. Та спросила:

— Jak może pomagam wam? Як може помагам вам?   

— Спасите, пожалуйста, мою дочь, мы здесь все погибнем. Может, хоть она выживет. Бог вас за это отблагодарит, милая пани.

Шел май 1943 года. Они договорились о встрече. Мать одела на Геню все лучшее, что еще оставались, что не поменяли на хлеб: черную юбочку, голубую кофту, белый свитерок, шапочку с помпончиком, взяла детскую колясочку и положила туда куклу. Привела дочь к воротам гетто, дождалась, пока охранник   отлучился, и насильно вытолкнула ее. 

— Генечка, только не оглядывайся. Там полицаи. Иди спокойно и ничего не бойся.

Геня благополучно миновала полицейский пост. В стороне, у разрушенного дома стояла повозка, где девочку ждали пани Алима Пожарицкая и ее муж Бронислав. Они набросили на нее кожушок и отвезли в деревню, в Воложинский район. Недалеко от Рубежевич.

Для Гени началась новая жизнь. Супруги Пожарицкие жалели ее, как собственного ребенка. Своих у них было четверо, Геня стала пятой. Тряслись от страха за своих детей – немцы или полицаи тут же уничтожили бы всю семью, если бы узнали, что они укрывают еврейского ребенка. Но в деревне, к счастью, доносчиков не нашлось, хотя люди знали о приемной дочери Алимы.

Пожарицкие и впрямь считали ее своей дочерью. Геня стала называть пани Пожарицкую «мамуся».  В гетто у Гени была мама, если немцы ее еще не убили, а здесь — мамуся…

«Мамуся» наказывала:

 — Геня, ежели видза когось з полицьянтов, кторы потрэбуе яек и млеко, ховайся взрод древна. Разумееш?

— Понятно, мамуся. Я маленькая, спрячусь — никто не заметит.

Тяжело вздохнув, пани Алима погладила девочку по черным, как воронье крыло, волосам.

   — Матка Боска, ратуй, будь нам всем заступница! Скажу, что мое дитя, но вряд ли    поверят. Свои-то беленькие, все в отца…

Такие люди, как Алима с мужем, не думали, что спасая одну жизнь – спасают весь мир, что величие и благородство их сердец позволят людям сохранить веру в человечность, которую так и не удалось уничтожить нацистам.

Зимой настала и очередь Лени Окуня уйти из гетто. От кого-то на обувной фабрике его мама Тайбл узнала, что есть женщина, которая за золото и драгоценности выводит детей из гетто в партизанский отряд. У Лениной мамы сохранилось обручальное колечко, цепочка и несколько царских золотых монет. Встретились, поговорили. Женщина согласилась вывести Леню.

Поздно вечером он попрощался в мамой, обнял сестер, сунул за пазуху сверточек с маминым богатством и пошел к укромному лазу в колючей проволоке, которой было обнесено гетто. Женщина уже ждала его. Леня отдал ей сверток. Она отвела мальчика к себе домой, уложила спать. На рассвете они покинули город. За Кальварией углубились в лес. Леня шел, свесив голову, и не глядел по сторонам; его угнетали мысли о маме, о сестрах, оставшихся в гетто. Он даже не заметил, как женщина-проводница стала потихоньку отставать. Когда оглянулся – ее уже не было.

Пробежав назад с полкилометра, Леня остановился. Он уже слышал о том, что  были и бесчестные люди. Они забирали у обреченных узников последнее, выводили в лес и бросали там на произвол судьбы. Вот и ему попалась такая подлая баба. И искать ее нечего, и не на что надеяться. Разве что — на чудо.

Светало. Дрожа от холода и голода, он брел по глухой лесной дороге. Вдруг на пригорке прямо перед собой увидел волка. Опешив, Леня смотрел на хищника, а тот – на мальчишку.

«А может, это и не волк вовсе, а собака?» — леденея от ужаса, подумал он.

И тут на лесную дорогу выехали несколько конников. На шапках-кубанках у них были нашиты красные полоски. Волк тут же исчез. Всадники подъехали и спросили:

– Ты кто такой, паренек?

Леня рассказал. Один из всадников посадил его перед собой на коня. Привезли в отряд, накормили, уложили спать. Утром спросили:

— Мальчик, а ты дорогу назад помнишь?

У Лёни на глазах навернулись слезы.

— Меня убьют, если я вернусь назад. Первый же немец или полицай пристрелит. Не прогоняйте меня, дяденьки.

Командир погладил его по голове.

— Не прогоним, Леня, нам такие боевые ребята нужны. Но и ты должен нам помочь. Нужно передать в гетто записку. Но учти: ни немцы, ни полицаи  прочесть ее не должны. Снимай ботинок, сейчас наши ребята бумажку под стельку положат, так и донесешь. Мало ли теперь по дорогам сирот бродит. А ты и на еврея не очень похож, так что тебе, как говорится, все карты в руки. Сделаешь?

– Сделаю. Не сомневайтесь, обязательно сделаю. Дяденька командир, а как вас зовут?

— Зови меня — товарищ Иванов.

Так Леня стал связным и проводником. Иванов брал людей из гетто с большим разбором: молодых парней, которые могли сражаться с врагом, слесарей, чтобы ремонтировать оружие, врачей и медсестер, машинистку и тех, кто мог заплатить.

Давно известно: кому — война, а кому — мать роднà. Каждый раз, приводя в лес очередную партию, Леня с надеждой спрашивал:

— Товарищ командир, а когда можно моих привести? Маму, брата, сестер, шурина? Поубивают их немцы.

— Успеется, — отвечал Иванов. – Вот еще пару раз сходишь, а потом и за своими отправишься.

Рискуя жизнью, Леня много раз возвращался в гетто. Он всегда выкраивал минутку-другую, чтобы забежать домой, повидаться с родными. Они обнимали его, жадно расспрашивали о жизни в лесу. О себе никто не говорил. Все понимали: от Лени ничего не зависит, нужно согласие командира отряда. Но глаза мамы и сестер выдавали, в них светилась надежда. «Скоро!» — отвечал Леня, потупившись, чтобы никто не заметил, как ему тяжело повторять раз за разом одно и то же. Когда Леня уходил, мать долго не могла подняться, не в силах придти в себя после таких потрясений. Сердце у Тайбл разрывалось на части от беспомощности, и только надежда придавала ей силы, чтобы жить дальше.

Леня уже вывел в лес человек пятьдесят, а до его семьи очередь все не доходила. Когда же он по ошибке привел в отряд вместо хирурга Лифщица его однофамильца гинеколога, Иванов и вовсе потерял к Леньке всякий интерес. Только отмахивался, когда парнишка лез к нему с вопросами.

Леня понял: чтобы спасти мать и сестер, надо переходить в отряд Шолома Зорина.

Как ни охраняли гетто полицаи, после Лени все-таки Шурик и Саня при помощи школьных товарищей-белорусов Вити Рудовича и Коли Прищепчика,   тоже удрали. Перед этим ушла мама Шурика, брат Лева и еще 13 человек. Леву, которому уже шел четвертый год, несли по очереди на руках. Угрюмо брел закадычный друг Шурика — Саня Каплинский, после четырехдневного погрома он остался совсем один.

Витя и Коля проводили беглецов глухими пустырями до леса. Там у них был схрон. Под старой елкой ребята выкопали из земли запрятанные патроны, пулеметную ленту, оружейные затворы, две гранаты — все свое богатство отдали Шурику и Сане, а сами вернулись домой.

Группа долго бродила по лесу и в конце концов заблудились. Через несколько дней их встретили партизаны из отряда «Димы» и привели к Кеймаху.

— Я, к сожалению, никого, ни взрослых, ни вас, ребятки, взять не могу, — честно сказал Кеймах Сане и Шурику. — Наш отряд скоростной, диверсионный, за нами немцы постоянно охотятся. Вот что, переправлю-ка я вас в семейный отряд.

Как ни уговаривали его мальчишки, Кеймах был непреклонен. Подозвал проводников и отправил всех в семейный отряд Зорина. Так мальчишки оказались в лесу, в семейном партизанском отряде.

 

Колокола Хатыни

 

                                                                                    Историю Тростенца мы никогда не напишем, если

                                                                  не поведаем о двух тысячах коллаборационистах-полицейских,    

                                                                            орудовавших в этом лагере смерти под Минском.                                                 

                                                                                            Пауль Коль, немецкий историк.

 

Весной 1943 года началась антипартизанская операция, в которой принимали участие 11 батальонов, сформированных из коллаборационистов: восемь латышских батальонов, а также литовский и два украинских.  

Сталинские репрессии, такие, как массовое уничтожение польских офицеров в Катыни, вдохновили Гитлера на еще большие убийства: уж если большевики не побоялись истребить польских офицеров, чего бояться Гитлеру?  

Это случилось 22 марта 1943 года. Утром около белорусской деревни Хатынь   была обстреляна немецкая автоколонна. В результате нападения среди других был убит офицер, любимец фюрера — чемпион Олимпиады 1936 года.  

Жители ничего не знали об атаке на прилегавшей к деревне дороге. Направленный немцами 118-й украинский батальон с трезубцами на кокардах  ворвался в деревню и окружил ее плотным кольцом. Белорусам, которые даже не слыхали об обстреле немецкой колонны, изуверы вынесли смертный приговор. Все население Хатыни, включая стариков, мужчин, женщин, детей, выгнали из хат и затолкали в колхозный сарай. Прикладами автоматов поднимали с постелей больных, женщин с грудными детьми. Когда все население деревни собрали, ворота заперли, сарай обложили соломой, облили бензином и подожгли.

Деревянный сарай загорелся мгновенно. В дыму задыхались и плакали дети. Взрослые пытались их спасти. Под напором десятков человеческих тел не выдержали и рухнули ворота, люди бросились бежать. Но тех, кто вырывался из пламени, каратели хладнокровно встречали очредями из автоматов и пулеметов.

В огне заживо сгорели 149 белорусов, из них 75 детей. Деревня была сожжена дотла. Единственный свидетель Хатынской трагедии, оставшийся в живых, — деревенский кузнец. 

Основную роль в трагедии сыграли не немцы, а постоянно пьянствовавшие   украинцы. Их командир раньше был кадровым советским офицером. Попав в окружение, он сдался в плен. Пошел служить в карательный батальон. Оказался форменным садистом, который буквально шалел от запаха крови. Немцы лишь ставили задачу, каратели успешно претворяли ее в жизнь: свирепствовали и убивали более изощренно, чем их хозяева.

Кубе с одобрением сказал Герфу:

— Очень хорошо, что мы не участвуем в подобных репрессиях. Пусть этим занимаются прибалты или украинцы, в крайнем случае, сами белорусы под нашим контролем. И еще. Как ты знаешь, партизаны напали на селение Дражно и без разбора постреляли мирных жителей за сотрудничество с нами. Этим  преступлением возмущено все население, требуют от меня защиты. Надо бы выловить этих партизан и отдать на суд оставшимся жителям Дражно.

— Попробуй их вылови, — Герф  отмахнулся тем тоном, каким говорят о собаках,  — черт с ними, пусть они режут друг друга, нам это только на руку. Это у них как гражданская война…

В Дражно стоял довольно большой полицейский гарнизон. Многие из сельчан служили в нем полицаями. Партизаны, не имея сил сразиться с ними, выместили злобу на мирных жителях. Комбриг обманывал, докладывая Пантелеймону Пономаренко, что гарнизон разгромлен полностью, полиция уничтожена, «убитыми и задохнувшимися от дыма насчитывается до 217 сволочей». Погибли не «сволочи», а мирные крестьяне и их дети.

— Не так просто заставить их убивать, — объяснял Герф Кубе. — Одни, бывшие уголовники, добровольно рвутся в палачи, чтобы отомстить даже тем, кто не был виновен в их бедах, других же очень трудно убедить помогать нам. Разные они. Например, бургомистр города Борисова, по случаю уничтожения восьми тысяч евреев, организовал банкет. Поднимал тосты за  здоровье немцев, благодарил полицейских за старательность. А есть такие, что не хотят участвовать в акциях, хоть их самих стреляй.

Слова генерала СС соответствовали истине. Примерно в это же время Пономаренко получил донесение от минского подпольщика:  

                       «Привезли евреев из гетто на машинах, держали сутки во дворе под навесом.

                            Затем приказали снять с себя всю одежду и привели к краю вырытых ям.      

                        Выстроили в шеренгу роту украинского батальона полиции, которая стоит в

                            Минске… и приказали солдатам открыть огонь.

                                  После первой команды не было ни одного выстрела. Подали вторую

                            команду «Огонь»! — раздались 2-3 выстрела в воздух.

                    После этого немцы отвели украинцев, привезли две бочки спирта, напоили их.

                            Затем вторично построили, за их спинами встали немецкие

                            автоматчики. Тогда украинцы открыли огонь».⁵      

 

 

 

Между молотом и наковальней

  

                                                                                    Забраны ў няволю з забранага краю.                  
                                                                                                Узяты за краты з спустошаных хат.
                                                                                  Для нас пачалася часіна ліхая,
                                                                                                       Мой родны, мой бедны пакрыўджаны брат.

                                                                                                                        (Стихи неизвестного автора)

 

В Белоруссию из эмиграции вернулись деятели белорусского движения, вынужденные при советской власти жить за границей. Сначала немецкое руководство, надеясь на быструю победу, и слышать не желало о стремлении белорусов к независимости. Деятельность коллаборационистов была вначале исключительно гуманитарная:  здравохранение, образование и культура.

Немцы пытались использовать в своих целях ученых, оказавшихся в Минске. Было создано «Белорусское научное товарищество». Его почетным президентом стал сам Кубе. Организовалась «Женская лига», в которой активно участвовала поэтесса Наталья Арсеньева. Попытки Ф. Кушеля создать корпус самообороны оказались неудачными – немцы опасались восстания. Было набрано около 20 батальонов, которые так и не решились вооружить.

Было много тех, кто считал, что с немцами нужно сотрудничать во имя независимой Беларуси. Это все были теоретики. Практики разговорами не ограничивались, они добровольно расстреливали партизан, коммунистов, евреев.  Сложившаяся обстановка заставила немцев пересмотреть своё отношение к белорусам. Это произошло благодаря Кубе. Он сумел убедить министра Восточных  территорий, и тот разрешил создание не только местных самоуправлений. По инициативе Кубе было провозглашено создание Рады доверия, которая занималась нуждами населения.  Состоялось заседание Комитета доверия с Кубе, при участии высших офицеров СС и полиции во главе с Готтбергом.   

 Там белорусы прямо спросили у гауляйтера:  

 —  Почему у нас налоги выше, чем в Литве? Когда возвратят бывшим собственникам недвижимость, отобранную советской властью. Когда откроют университет и ускорят выпуск школьных учебников? 

      Комитет доверия представил Кубе факты зверств немцев во время антипартизанских операций и потребовал прекращения сжигания деревень и обещания не преследовать желающих вернуться из леса домой.

     Это вызвало гнев СС и полиции, особенно Готтберга. Но больше всего Готтберг был удивлен и возмущен, когда Кубе стал извиняться перед Комитетом доверия, объясняя, что его вины в этом нет, что он неоднократно жаловался в Берлин на разбой эсэсовцев.

        В конце заседания Кубе распорядился увеличить размеры земельных наделов для крестьян и начать работу по открытию медицинского института. Пообещал со временем открыть университет и технологический институт. 

 Кубе говорил Готтбергу:

— Держу пари, генерал,  скоро вы присоединитесь к моему мнению,  с белорусами надо найти общий язык. Нам это выгодно и, главное, у нас нет выбора.

В оккупированной Белоруссии издавалось множество газет и журналов: «Беларуская газета», «Пагоня», «Biełaruski hołas», «Новы шлях»  и другие. Кубе к этому времени уже понял, что силой ничего не добъется, и по-настоящему сотрудничал с белорусами. Свое мнение он отстаивал в спорах с Герфом, считавшим, что у белорусов вообще нет этнического самосознания. Кубе официально утвердил флаг, герб и гимн Белоруссии, чем привлек к себе белорусов, надеявшихся добиться своей государственности.

22 июня 1943 года, во вторую годовщину начала войны, вовсю гудели гулянья. Улицы оглашались радиотрансляцией бравурных маршей и народных песен, выступала художественная самодеятельность. В театре готовилось два представления: дневное и вечернее.

Кубе направился в Белорусский театр. Все улицы, прилегающие к театру, были оцеплены. Офицеры, перебрасываясь шутками, направлялись в театральный буфет, где белокурые белоруски в чистых фартучках сновали с подносами, разнося бутерброды и бурлящие пеной кружки с пивом. 

Охрана заняла первый и последний ряды партера. На занавесе красовался портрет Гитлера. Вся сцена театра была укращена цветами. Потихоньку заполнялся партер. За ним находилась ложа Кубе, он занимал ее, когда приходил на концерты гастролеров из Германии. Справа была ложа коменданта города, слева – начальника жандармерии.

— Хайль Гитлер! — заревел зал, вскинув руки, когда появился Кубе.

Оркестр заиграл: «Мы выйдзем шчыльнымі радамі».

К моменту, когда Кубе с деятелями белорусского движения расположились на сцене, в зале уже негде было яблоку упасть. Все взгляды устремились на сцену, освещенную прожекторами.

 На праздник собралось много лидеров белорусских организаций. В зале была и Наталья Арсеньева с мужем. Незадолго до этого в Минске исполнялась опера   композитора Щеглова на ее слова. Красивая, круглолицая женщина, она привела с собой несколько ребятишек. Наталья научила малышей, как поднести цветы Кубе. Дети испуганно жались к стене, и ей пришлось подбадривать их, чтоб держались свободнее.

Гауляйтер принял цветы, поблагодарил детей и Арсеньеву и, взглянув на свои золотые часы, дал сигнал начинать. Потом слово предоставили Кубе. Когда гауляйтер поднялся, в зале наступила мертвая тишина. Он вытер платком и пригладил коротко подстриженные волосы. Имея давний опыт публичных выступлений на громадных митингах, Кубе знал, как произвести впечатление на публику. Свою речь он начал с того, что объявил о создании «Союза белорусской молодежи», наподобие гитлерюгенда.

Речь Кубе переводилась на белорусский язык:

    — Я ўпэўнены ў будучынi вашай краiны, бо вы маеце цудоўную працавiтую моладзь. Менавiта яна зберажэ нацыянальны дух вашых продкаў. Тут, у вашай прыгожай краiне, вы можаце не хвалявацца i ўпэўнена сябе адчуваць пад абаронай нямецкай зброi. Калi вы будзеце добра вучыцца i працаваць, дык пад кiраўнiцтвам нямецкiх мазгоў дасягнеце вялiкiх поспехаў.

Хромой генерал-майор полиции Курт фон Готтберг покрасневшими от бессонницы глазами безучастно наблюдал за всем происходившим. В соседней ложе он увидел Герфа и деликатно кивнул ему.

Начальник СД Штраух придвинулся к Готтбергу и, ухмыляясь, прошептал на ухо:

—  У нашего Кубе — непомерное «Я», совсем не под стать его маленькому росту. Между прочим, вчера в ходе допроса с пристрастием мы получили     подтверждение, что за гауляйтером охотятся, особенно какой-то командир «Дима». 

Кубе, не забыв напомнить белорусам о двухсотлетней колонизации их страны Россией, закончил ролью молодежи.

С ответными речами выступили именинники.  

После официальной части белорусы обступили Кубе.

— Должен опять напомнить, — упрекал он белорусских активистов, — ваша помощь пока недостаточна. Главное, вы мало помогаете в борьбе с бандитизмом. 

— Мы стараемся, ваше превосходительство. Спадар Кушель, не покладая сил, работает в этом направлении.

Гауляйтер пообещал:

 — Я в генеральном комиссариате рассмотрю любые предложения. 

Готтберг и его свита покинули свою ложу и направились к выходу, Кубе с Герфом тоже вышли в сквер, — погода в этот летний день была замечательная.

 Кубе высказал фон Готтбергу свое недовольство:

— Мне кажется, вы, генерал, рассуждаете упрощенно. Белорусам, особенно молодежи, надо прививать национал-социалистический дух и дать им возможность проявить себя. Я уже говорил имперскому министру, что вот, например, муж Арсеньевой просит разрешения вооружить белорусские части. Почему не разрешить? Вы же и в этом опасаетесь политики «троянского коня»! Все уже привыкли, что перечить вам бесполезно и вредно. Вы признаете только репрессии, ваше любимое слово: бей!

Готтберг не заставил ждать с ответом.

— В том, что мы сейчас делаем и за что нам, как вы говорите, придется отвечать, есть, герр Кубе, прежде всего, заслуга старой гвардии, в том числе и ваша лично. Ваши статьи — это семена упавшие на благодатную почву. Вы правильно учили немецкую молодежь, что славяне получеловеки, а евреи — вообще не люди, и я лично разделяю ваше мнение. Не понимаю поэтому, почему вы сегодя возмущаетесь моими действиями? Ваши же объятия с белорусами напоминают заигрывания Гейдриха с чехами. Не забывайте, чем они закончились!

После собрания начался дневной спектакль. Во время вечернего спектакля взорвалась мина. Взрыв был такой силы, что окна и двери театра вынесло наружу в сквер. Битым стеклом были усеяны дорожки. Взрыв унес жизни 13 молодых белорусов. Назавтра весь город лихорадило.

«Беларуская газэта» напечатала обращение гауляйтера: 

«Мянчане! Новы тэрарыстычны акт на мiрнае насельнiцтва Менску. Крыважадныя  сабакi, рашылi зьнiшчыць усё беларускае, ýсё ня жыдоýскае… Яны – гэтае зьвяр’ё ýзарвалi беларускi тэатр i дасягнулi сваёй мэты – кроý мiрнага насельнiцтва пралiта… Беларусы, заклiкаю вас дапамагчы адшукаць зьверскiх злачынцаý… 

Для адшуканьня гэтага злачынства я вызначаю прэмiю ý 100 000 рублёý. 

                                                                                 Гэнэральны Камiсар у Менску В. Кубэ»*

      Кубе велел 13 гробов поставить в здании комиссариата и выступил на панихиде. С немецкого на белорусский, поглаживая бороду, траурно переводил бургомистр…

Еще весной Пономаренко утвердил для чекиста Казанцева план операции по устранению Кубе и перед отправлением в тыл лично беседовал с командиром. Взрыв в театре Пономаренко не заказывал, это было партизанским решением. Узнав о взрыве, Пономаренко, получивший к этому времени звание генерал-лейтенанта, послал телеграмму капитану Казанцеву:

«Выясните, не является ли взрыв в театре провокационным. Установите отношение населения к взрыву».* 

Среди погибших оказался сын Натальи Арсеньевой.

Арсеньева сотрудничала с немцами и пользовалась их доверием. Редактировала газету, публиковала свои стихи. Так как до войны супруги были завербованы, Москва советовала партизанам склонить их к сотрудничеству, а если откажутся — уничтожить. Но на контакт супруги не пошли. Наталья Арсеньева искренне поверила немцам и увидела в них спасителей от сталинского режима. Правда, истинную цену фашизму талантливая поэтесса поняла раньше других. Не зря она говорила своим  единомышленикам:

— Люди ни за что пострадали от советской власти, а таких было очень много. Мы встречали немцев с надеждой, как избавителей. Никто не думал, что немцы такие нелюди. Мы, белорусы, просто хотим наладить свою культурную жизнь. Беларусь и до войны была под оккупацией. Советская власть уничтожала цвет нашей нации, ее интеллектуальные силы. Поэтому разницы между немцами и русскими для нас нет. «Абое рабое», как говорят в народе.

Горькая судьба не обминула Наталью Арсеньеву:

                                «22 чэрвеня, найгоршы найцяжэйшы дзень у маiм жыцьцi. Наш Ярак, 

                         якога я так любiла, быў разарваны мiнаю, падложанаю ў тэатры. Разам з iм 

                    загiнула шмат, шмат iншых. Немагчыма было, здаецца, перажыць гэтыя днi, а

                     трэба было. I я сапраўды ня ведаю, каму я павiнна дзякаваць за тую сiлу, той

                           дзiўны гарт, якi даў мне ператрываць гэты час — лёсу, Богу?.. Сьвяцiла

                            сонца, я плакала i плакалi ўсе вакол…»*

      Старший сын, Ярослав, высокий, широкоплечий, с темными выразительными глазами, был очень похож на мать. Вместе с подругами Арсеньева чуть ни каждый день ходила на кладбище, где он был похоронен, приносила цветы, которые тут же исчезали.

     Сложная жизнь, работа в газете оккупированного Минска, риск в любую минуту быть убитой, и главное — смерть сына, разрывали сердце, наводили поэтессу на страшные мысли: «Быть может, Господь наказал меня и мужа за то, что заняли не ту сторону?» – сокрушалась Наталья Арсеньева.

Потеря сына, кровь, которая ручьями лилась по улицам минского гетто, позже подвигли ее на стихотворение о евреях:

 

 

              « А К Ц И Я»                                                            «АКЦЫЯ»

 

                                                                                                                       

Гарэлi ў тыя днi ня толькi што кляны,               Горело всё в аду, в бушующем огне,      

Сквярклося на вагнi усё, на што ёсць слова.         Еврейское живым дотла сжигалось имя.

 I ранаў з гэных дзён                                                   И  раны черных дней,                                 

                                нялюдзкiх i дзiўных                                             стучащих в сердце мне,                            

 Нiякаю замовай не замовiш…                                 Не заглушить молитвами святыми.    

 

Ськiдал ў сутургах з намокшага гальля                Слетали в судорогах вялые листы,

Апошнiя листы прысады ў золь i мокрадзь.         И с ними, меж ветвей испуганного сада,  

Як прыгаршнi лисьця, iх кiнулi на пляц,               Играли на одеждах вплоть до темноты      

   I латы жоўтыя пайшлi з лiстамi ў скокi.        Заплаты желтые — в преддверье ада.

                 

 Выў вецер… Але iм казалi засьпяваць,                 Выл ветер… Им запеть последовал приказ,       

I за часiну  ўсе i пляскалi й сьпявалi:                    И в ужасе таком все пели и плясали.              

 Прысеўшы на бруку                                                Вдруг сверху им в лицо                                      

                                 брахаў у самы твар                                         дохнул в последний раз,                            

Iм кулямёт загады сталяй.                                     Свинцовый ветер пулемётной стали. 

 

Каб дагадзiць яму, чырвоным языком                    Чтобы ему польстить, червонным языком

Пачаў лiзаць агонь  бажнiцу аж у неба.                Огонь уже лизал все стены синагоги,

Шугнулi  з дымам Торы,                                           Вздымаясь в небеса

                                тáлесы ускок, рыўком                                              кровавым петухом,

Маўляў скакаць  пайшлi у тахт i з рэбэ.               И свитки  То ры  тлели на дороге.

                

 

 Пасьлей  казалi збыць                                              «А-ну! Раздеться всем!» —

                           людзям апошнi стыд,                                             велели палачи.         

I пачалi усьлед расьцi стагi апраткi                      Кончался вечер злой, всем взоры запорошив,                                                                                                                                                         

Аж пырснула сьвятло                                              От голых тел, сверкнув,

                         на целаў сплёт густы,                                                свет задрожал в ночи́                                                                             

А кулi пля́скаць ўзялiся у лáдкi.                               И пули вдруг захлопали в ладоши…                       

                             

Калi пайшлi зьдзiраць з дзявочых шый i рук          Когда стекала кровь                                                 

Каралi гордыя i ўпартыя пярсьцёнкi,                                         на дно сырых траншей,                                        

Калi, як крапяжа                                                       Раздался  плач ребенка безответный,                

                          паплыў з крывёй на брук                Тогда пошли срывать с девичьих рук и шей                                                                                          

Чыйсь енк прарэзлiвы i тонкi.                                Коралловые бусы и браслеты.  

 

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   

Гадзiны дзьве брахаў у золкасьць кулямёт,          Часá, наверно, два всё рявкал пулумёт,       

Ды залiла й яму                                                          Но кляпом пасть ему                                              

                                   ноч ляпу чорным лякам.                                   заткнула ночи тèмень,                           

Спынiла лёт лiсьцё,                                                  Застыл последний лист,                                         

                              сплыло на целаў сплёт,                                          ребенок  вдруг умолк,                                    

 I нават Ёсель сьцiх, ужо ня плакаў.                    Прижавшись к матери, забытый всеми. 

            

                                                

I спад павек яго,                                                        Из мёртвых глаз его,                                               

                                    хоць ён ня знаў Хрыста,                                    хоть Бога он не знал,                             

 Глядзеў Хрыстос з тугой                                       Господь, дивясь, смотрел,                                        

                                         нянаскаю дзiвоснай                                     пронзая ночи прóсинь,                           

На тых, каму зь пяску                                             На зверски убиéнных,                                             

                                   крывавага ня ўстаць,                                               кто в песке лежал,                                       

На катаў у крывi…                                                    На палачей в крови́…                                               

                                          слату…                                                             на  грязь…                                                   

                                                          i  восень…                                                                  и осень…**   

 

 

      Жестокое время и кровавые события отобразились в творчестве Арсеньевой, ее мысли и чувства странно переплетались с ужасной действительностью. Муж ее,       Франтишек Кушель, попал в сложное положение: он хотел быть патриотом, полезным белорусскому народу, но вынужден был мириться с участием своих подчиненных в немецких акциях. Пролитой кровью невинных жертв он повязал себя с нацистами.

Беларусь плакала, видя, как ее дети убивают друг друга, как радуются оккупанты, сумев столнуть братьев в пропасть ненависти и вражды.

 

xxx

 

Чтобы лучше представить себе положение в Минске, Пономаренко попросил   доставить к нему капитана Шульца, бежавшего с немецкой еврейкой Ильзой. Вилли Шульц с переводчиком были привезены в Центральный штаб партизанского движения, размещавшегося в старинном доме с мезонином. Гости прошли по лестнице с ковровой дорожкой на второй этаж, где только закончился ремонт и паркет отражал блеск начищенных дверных ручек.

В ходе беседы Пономаренко выяснил, кто где размещается, и как функционирует в Минске новая власть. На вопрос, кто же особенно зверствует,   Шульц ответил.

— Генерал Готтберг, ему помогает Герф, выслуживается оберштурбаннфюрер Штраух и другие.

До вечера продолжалась беседа, Пономаренко говорил с человеком, который долгое время служил в оккупированном городе. Руководителя партизан, мечтавшего поскорей вернуться в Минск, интересовало все.

Проводив гостей, Пономаренко поехал в гостиницу «Москва». Несмотря на усталость он и ночью работал с документами. Его большой номер был превращен в кабинет. На столе всегда громоздился ворох бумаг, окна были глухо зашторены и лишь настольная лампа освещала просторную комнату. Среди писем Пономаренко обратил внимание на толстый конверт, доставленный вчера. Он вскрыл его и стал читать листовку, выпущенную немцами: «Слушай, Иван-партизан, чего ты скитаешься по лесу, когда твоя семья страдает? А твой сосед спокойно живет в своем доме и ведет хозяйство».

В ответ на листовку партизаны сочинили письмо Гитлеру. Они просили Пономаренко опубликовать послание:

                            «Отставному ефрейтору — обер-сволочи Гитлеришке
деловые соображения, советы и предложения пинских партизан,

                            каковые записал Иван.
Задумалось тебе да твоей шпане,

                            в том числе Риббентропу, покорить себе Европу…

                           Не сварила твоя баранья башка, что тонка окажется кишка.

                           Видно, кобыла, что тебя родила,

                           не мозгами, а мякиной «котелок» твой набила.

                           Возомнив, что ты Наполеон, полезли немцы на рожон.

                           И не зная броду, сунулися в воду.

                           В итоге, не покорив Европу, уже получили коленом в жопу…
Помнишь, мудак, страшил нас как…

                           Знали мы, старый пердун, что известный ты хвастун.

                           Знали, твою в Берлин мать, что скоро в штаны начнешь срать!..
Из-под Москвы удирая, бежали фрицы, штаны теряя.

                           Под Сталинградом дело окончилось для них адом.

                           Под Орлом по башке получили колом.

                           Из-под Белгорода, обсирая пятки, мчались войска твои без оглядки.

                           Около Припяти и Березины тоже немало насрали фрицы в штаны.

                           Словом, дают вам и в хвост, и в гриву, лупят, что кобылу сиву…

                           Словом, дело твое табак, этого не видит только дурак.
Странно, однако, как немцы терпят такое говно,

                           такого безмозглого идиота, как ты,

                           да еще во главе страны…

                           Такой, как ты, стратег даже у кур вызывает смех.
Слушай дальше, болван, слово пинских партизан.

                           Слушай, гнус, да мотай себе на обосранный ус:

                                   Родиной мы не торгуем, ее не продаем, а на листовки ваши плюем.

                            Иной раз собираем, да жопу подтираем…

                           Болот у нас хватит, чтобы вашими трупами гатить…
Сматывайся, пока не поздно, говорим тебе серьезно.

                           Не уйдешь добром, по горло накормим говном.

                           Геббельсу и Риббентропу загоним кол в жопу.

                           Тебя ж сначала дубиной отмесим, а затем… повесим.

                            Остальную твою шпану загоним поглубже в землю.
На этом писать кончаем, чтобы сдох – скорей желаем.

                            Скажи Риббентропу, чтобы он поцеловал тебя в жопу.

                            Затем поставь Геббельса раком и сам поцелуй его в сраку.

                            Ведь скоро ваш фашистский бардак потерпит форменный крах…
По поручению партизан, подписываюсь –- Иван».*

Письмо понравилось, и Пономаренко распорядился отпечатать его многотысячным тиражом. Через некоторое время его уже читали, заучивали наизусть и смеялись тысячи. Каждый понимал, что людей, которые умеют так смеяться над жестоким врагом, сломить нельзя.

 

 

 

                                                     «Мятежный» гауляйтер

 

 

В то утро Кубе не спешил. Дети отправились в школу, и Вильгельм с Анитой за завтраком разговорились:

— Мне рассказали, что несколько белорусок не захотели оставлять мужей и пошли с ними жить в гетто. Между прочим, я знаю, что до сих пор почти девяносто процентов немецко-еврейских браков в Германии не распались, несмотря на угрозы Геббельса, – удивлялся Кубе.

Анита, не дожидаясь горничной, подлила мужу чаю из серебряного чайника.

— Ты ведь помог моему брату с женой уехать из Германии. Он даже бросил собственную типографию. Сам спасся и семью спас.

Просматривая рапорт главы немецких евреев в гетто, Кубе обратил внимание на фамилию начальника еврейской стражи, охранявшей гетто от проникновения мародеров. Брат Аниты был женат на еврейке с такой же фамилией. 

Инспектируя «гамбургское гетто», Кубе велел позвать начальника стражи. Бывший морской офицер, еврей, стал навытяжку перед Кубе. Гауляйтер спросил:

— Знали ли вы девушку с такой фамилией? Она вышла замуж за немца и эмигрировала.

— Да, это моя дальняя родственница, — ответил он.⁶  

— Выходит, мой шурин, женат на вашей родственнице, — промолвил Кубе.

Вскоре генеральный комиссар отправил в рейх прошение перевести еврея в Чехословакию, в привилегированный лагерь. Через несколько месяцев разрешение пришло, и это спасло узнику жизнь.

Минский оперный театр Кубе превратил в склад изъятого оружия и сортировки конфискованного имущества. После того как многие ценности сам Кубе и эсэсовцы просто разворовывали, остальное отправлялось в Германию под названием «дары белорусов — немецкому народу».

Кубе разрешил немецким евреям работать: на заводах, в госпитале и авиационном складе трудилось 350 человек, в типографии — 40. При генкомиссариате из прежде работавших трех сотен летом 1943 года оставалось 70 немецких евреев, у Герфа работало — 150. Кубе им даже разрешил ночевать на рабочем месте.

Готтберг зло спрашивал:

— Герр гауляйтер, почему у вас разную работу, в том числе парикмахеров, выполняют евреи?

— Других нет, мой генерал, —  отвечал Кубе — А я хочу, чтобы женщины в администрации выглядели красиво, и даже разрешаю евреям не носить желтые звезды.

За работу Кубе и его жена давали портным, парикмахерам и другим работникам продукты.

— Знаешь, Анита, — говорил он жене, — ночами меня охватывает отчаяние. Я кажусь себе убийцей. За наши действия когда-нибудь ответит весь немецкий народ. Мы, немцы, достаточно талантливы, чтобы завоевать восток экономической, а не военной экспансией. Мы совершаем преступления от имени немецкого народа, но наши потомки быстро разберутся, что, даже когда мы убивали не сами, то стремились это делать руками туземцев. Я теперь знаю, почему Сталин приказал меня убрать. Он боится, что в результате моей новой политики большинство белорусов перейдет на нашу сторону.

 

 

xxx

 

 Однажды, услыхав на совещании у Кубе о намечавшейся ликвидации франкфуртских евреев, Герф запротестовал:

— Я отказываюсь участвовать в этой акции. Среди них есть мои знакомые, причем с некоторыми я воевал в Первую мировую войну. Пускай Готтберг пошлет кого-нибудь другого.

— Скажи об этом Готтбергу, — отмахнулся Кубе. – Между прочим, он заказал несколько сотен бутылок водки для расстрельщиков. Наверное, они на трезвую голову убивать просто не могут.

       В апреле 1943 года Кубе выступил на совещании:

                                     « Мы должны объединить весь белорусский народ и навсегда решить  

                           вопрос о границах Белоруссии. Мы должны воссоздать белорусскую культуру.       

                     Белорусы очень любят искусство, танцы, музыку. Поэтому мы должны в

                    самый короткий срок предоставить им все, чего они хотят…  Перед нами стоит

          задача – воспитать белорусский народ в политическом отношении так, чтобы потом

                      можно было использовать его в своих целях»*

13 июля 1943 года на совещании у министра Восточных территорий Розенберга генеральный комиссар говорил о невозможности замены 16 тысяч евреев, подлежавших ликвидации. В противовес Кубе, Штраух настаивал на их быстрейшем уничтожении.

Стычки со Штраухом стали еще чаще и острее. 20 июля 1943 года оберштурмбанфюрер информировал Готтберга:

                               «Согласно приказу я арестовал 70 евреев, работавших в генеральном

            комиссариате, которых затем доставил для особой обработки. В тот же день в 10.00

                       у меня раздался телефонный звонок и меня предупредили, что со мной будет

               говорить гауляйтер Кубе.  Генеральный комиссар казался спокойным, но в тоже

         время чувствовалось, что он в крайнем напряжении. Он спросил у меня, как я дошел

                       до того, чтобы арестовать работавших у него евреев. Я ответил, что получил

             строгий приказ провести эту акцию. Он потребовал показать письменный приказ,       

                на что я ответил, что для меня достаточно устного приказа начальника, чтобы я

                            исполнил его так же, как письменный.

                                   В ответ гауляйтер Кубе заявил, что такие действия являются грубым

              вмешательством в его полномочия, еврейская рабочая сила

                 принадлежит ему, и не дело рейхсфюрера СС или группенфюрера СС фон Баха

                            вмешиваться в дела управления генеральным комиссариатом».*

Кубе известил Штрауха, что в дальнейшем отказывается от всякого сотрудничества с ним. После этого Штраух в новом доносе еще больше возмутился:

                   «Даже тот факт, что немецкие дантисты удаляют у евреев, согласно указанию,

              золотые коронки и пломбы перед отправкой их на экзекуцию, явился предметом

                  осуждения. Гауляйтер заявил, что такого рода действия недостойны немецкого

                  народа и Германии Канта и Гете. Если репутация Германии будет подорвана во

                            всем мире, то в этом только наша вина».*

21 июля 43 г. Готтберг направил в Берлин письмо о разногласиях Кубе со службой безопасности:

                             «Ругань Кубе на отдельных начальников СС перед их подчиненными не

                    является новостью. Он говорит: «дух Гиммлера и Гейдриха подрывает основу

                            германского народа…»*

25 июля 1943 г. Штраух доносил в Берлин:

                       «Я изложил исключительно факты, которые подтверждаются документально

           или свидетелем которых был сам лично. Я пытался доказать, что Кубе совершенно

               не пригоден к административной деятельности и, более того, настроен враждебно

                    по отношению к СС и полиции, и, наконец, в еврейском вопросе проявляет

               абсолютно невозможную позицию. В Белоруссии в настоящее время господствует

                      хаос. Администрация только на одной трети территории является хозяином

                       положения. Остальные две трети территории Белоруссии она потеряла и не

                   осмеливается показать там носа… Не предпринимается никаких усилий, чтобы

                   вернуть утраченную территорию…  Целью Кубе с самого начала было желание

                    стать независимым, так как его не устраивает роль генкомиссара под началом

             рейхскомиссара. Он выдвигает претензии — стать равным Лозе и Коху, поскольку

                        считает себя много способнее, чем эти оба…

                       Кубе командует своевольно, причисляя себя к правителям Рейха».*

Ближайшее окружение Кубе, удивляясь поведению шефа, прикусывало язык, зная, что антисемитская доктрина рейха возведена в ранг закона и противоречила действиям гауляйтера. Видя это, в СС и СД собирали материалы, небезосновательно обвиняя Кубе в присвоении одежды, обуви, ценностей…

Штраух продолжал убеждать свое начальство в том, что Кубе опасается будущего возмездия, и предупреждал:

                     «Я усматриваю в его речах и письмах, в которых он излагает свою позицию по

                           еврейскому вопросу, лишь возможность в будущем снять с себя вину…                                  

             Из вышеприведенного и личного опыта я пришел к убеждению, что он всей душой             

           — противник наших антиеврейских акций. Если же внешне он не показывает этого,

           то делает это лишь из-за боязни последствий.  Пока речь идет о белорусских евреях,

          Кубе может успокоить свою совесть тем, что все они пособники партизан, однако он

           не способен провести какого-либо различия между немецкими евреями и немцами.

                   Я не могу закончить это сообщение, не подчеркнув, что почти все приведенные

                мною факты известны в широких кругах гражданского управления и вермахта. 

               Отчасти даже среди белорусов… Оставление генкома в его учреждении при таких

                           обстоятельствах кажется невозможным».*

Розенберг, получив гору жалоб на Кубе, послал в Минск своего заместителя для серьезного разговора с непокорным гауляйтером. Достаточно было представить Гитлеру разгромный доклад, и Кубе мог вновь попасть в опалу. 

По случаю прибытия высокого гостя Кубе собрал совещание генерального и окружных комиссариатов, чтобы показать результаты своей деятельности. На заседание пригласили Готтберга. Все ожидали, что заместитель министра устроит гауляйтеру головомойку, однако «Беларуская газэта» сообщала 4 сентября 1943 года, что посланник Розенберга убедился: Кубе с задачами сурового времени — справляется.

1 сентября 1943 года исполнилось два года, как Кубе начал править в Минске.

В плане «Барбаросса» и речи не было о какой-либо форме государственности для белорусов. Но жизнь вносила коррективы, и Кубе старался быть впереди. Среди его друзей высказывались крамольные мысли, что вообще следовало бы отозвать рейхскомиссаров, распустить «айнзатцгруппы» и создать автономные государства. Кубе советовал помалкивать, пока СД не арестовало их по обвинению в пораженческих настроениях.   

Согласно программе установления немецкого господства, Гиммлер  не давал развернуться националистической группе белорусов, с которой гауляйтер хотел сотрудничать.

 

 

                                                                                             IV.     ДЕТИ ПРОТИВ ЗВЕРЕЙ

 

 

       Ленька в отряде Зорина

 

  Уже к осени 1942 года почти все еврейские районы в Белоруссии немцы ликвидировали, а обитателей расстреляли. Спасаясь от смерти, люди бежали в леса. Не найдя партизан, они прятались в землянках, погибая от холода, голода и болезней, от полицейской или немецкой, а иногда и от партизанской пули. Немецкая пропаганда сделала свое дело и антисемитизмом были сильно заражены некоторые партизанские отряды. Многие евреи приходили в отряды, утверждали, что они русские или белорусы. У каждого выжившего была своя судьба и своя дорога в лес.

Самое страшное ожидало тех, кто самостоятельно уходил из гетто. Большинство — погибло. Костерок антисемитизма, еле тлевший перед войной, фашисты раздули в безбрежное пламя. Одураченное гитлеровской пропагандой, местное население часто выдавало евреев полицаям. Порой из корысти, за обещанный килограмм соли, чаще – просто так, из недружелюбия.

Даже когда из гетто выходили в леса бывшие красноармейцы, выживали единицы. В отряде Зорина было несколько таких парней.

Часто вечерами у костра Леня, Саня и Шурик слышали, как партизаны делились воспоминаниями:

       — Ужас, что творилось в лесах Западной Белоруссии в 1942 году, — рассказывал один из первых беженцев. — Маленьких отрядов по лесам шастало до черта. Были среди них и уголовники-мародеры, любители вольной жизни, и группы пленных, выжидавших, что будет дальше, и вчерашние полицаи. Кто нарывался на таких «партизан», судьба его была предрешена. Убивали на месте. В лучшем случае могли забрать вещи и продукты, а у тех, кто шел с оружием, сказать: «Вали отсюда!». Человеческая жизнь в лесу, тем более еврейская, не стоила и ломаного гроша.

Женщины и дети были для партизан обузой, они ограничивали мобильность. Такие семьи брали в отряды очень редко и с неохотой. Часто можно было услышать: «Раньше ели одну бульбу, а если всех брать в отряд, то останется только вода от бульбы». И это была правда: многие отряды голодали. Разоренные, озлобленные крестьяне отказывались делиться даже картошкой…

  Сосед Лени Окуня по гетто — Шолом Зорин, у немцев работал столяром. Там в гетто Зорин нашел себе жену. Ушли в лес в начале 1942 года. Стал воевать. Прославился хладнокровием, не оставлявшим его в любой, самой безвыходной ситуации, мужеством и отвагой, непримиримой ненавистью к врагу. Очень тяжело было Зорину слышать, что многих беглецов убивают по дороге в партизанскую зону, видеть трупы в лесу. Надо было что-то делать. Тем более, что в конце 1942 года П.К.Пономаренко по указанию «великого отца всех народов» разослал командирам радиограмму, запрещавшую принимать евреев в отряды, если они приходили без оружия.

Не ожидая ни от кого помощи, Зорин стал самостоятельно собирать евреев в отряд. Об этом было доложено Пономаренко. Видя, что Зорин и без разрешения     сформирует, Пономаренко принял решение создать семейный отряд.

В приказе от 3 октября 1943 года говорилось, что представители «партии и правительства поручили тов. Зорину организовать семейный отряд для сохранения жизни еврейских детей и женщин, — мужья, сыновья и отцы которых сражаются на фронтах».

Семейные партизанские отряды, не имевшие аналогов ни в одной из стран Европы, стали убежищем для женщин и детей, которые чудом спаслись от смерти.

  10 апреля 1942 г. из Минска вышла третья вооруженная группа, которая впоследствии выросла в партизанский отряд. В лагере от фашистов скрывалось почти 800 человек, в диверсионные и боевые группы входило до 500 вооруженных бойцов.

Огромную работу по спасению беженцев кроме других проводил и Зорин. Командование выделило ему на первое время два десятка вооруженных бойцов, которые выводили беглецов в лес. Вскоре отряд Зорина уже насчитывал 110 человек, в том числе 25 бойцов.

Был у Зорина буланый жеребец, всем коням конь. С роскошной гривой и длинным хвостом, с карими косящими глазами и белыми носочками над копытами, он не раз выносил своего хозяина из немецких облав. Соседние командиры предлагали Зорину за жеребца два немецких пулемета – серьезное вооружение для маленького отряда, но он не отдавал. «Друзей не продают, — посмеивался Зорин. – А у меня более верного друга нет».

В отряде Зорина Ленька стал вроде ординарца-коневода. Кормил, чистил и холил жеребца, во всем стараясь помочь новому командиру. Мальчишка не отказывался ни от какой работы, понимая как это важно для всех.

    Зорин, видя как тяжело идет война, указывая на Леньку, говорил своим партизанам:

       --  Трудно? Что ж вы хотите, чтобы дети победили фрицев, если от немцев бежала Красная Армия?

При первой же возможности Леня снова отправился в гетто. В отличие от командира Иванова, на вопрос Леньки, можно ли привести свою семью, Зорин, который хорошо знал родителей Лени, сразу ответил согласием.

— Торопись, — сказал он. – Из гетто доносятся страшные вести.

Леня летел, как на крыльях. Если очень постараться, можно добраться за полдня. Кто бы на дороге ни показался – не зевай, не расспрашивай, ныряй в лес, он укроет.

Лучше бы он остался в отряде. Не знал бы и не видел того, что довелось увидеть. Осведомители донесли оберштурмбанфюреру Штрауху, что именно Окунь вывел из гетто людей. В отместку обер-палач приказал повестить на Юбилейной площади –«Юденплац», всю семью Лени: маму, брата, двух сестер, и шурина.

Поздно вечером Леня пробирался в гетто со стороны Танковой улицы. Юбилейную площадь было не обойти. Еще издали мальчишка заметил виселицы при звездном небе. Над ними кружило воронье – верный знак, что там для них добыча. Леня подошел поближе. Ветер раскачивал тела казненных, казалось, что они еще шевелятся. Сырой октябрьский снежок оседал на головы, на плечи казненных и не таял. Присмотревшись, Леня с ужасом узнал в босоногой, растерзанной женщине, с вывалившимся языком, свою маму. Рядом висели две сестры и шурин.

Заглушив рвавшийся из груди вопль, он побежал назад. Слезы заливали глаза, сердце вырывалось из груди, но он бежал. Он знал, что должен добраться до отряда, чтобы отомстить палачам, иначе незачем ему жить на свете…

Вокруг были редкие леса, немцы и полицаи могли легко прочесать их и уничтожить беззащитных людей. Поэтому решено было переправить семейный отряд в Налибокскую пущу.

Семен Зорин был не только смелым, но и резким человеком. На встречах он частенько говорил белорусским командирам в лицо все, что о них думает, особенно, когда его отряд находился на волосок от гибели, а помощи — не допроситься. Чего греха таить: антисемитизмом были отравлены не только многие партизаны, среди которых, случалось, задавали тон вчерашние полицаи, но даже и командиры.

Лене, Сане и Шурику изредка удавалось участвовать в боевых операциях, в основном, им поручалась охрана и участие в оцеплении.

В Налибокской  пуще были леса, в которых не ступала нога человека. Обосновался там отряд всерьез и надолго. За короткое время партизаны Зорина обустроили лагерь, соорудили утепленные землянки, создали оружейную, портняжную, обувную мастерские, пекарню, колбасный цех. Купили у крестьян десяток лошадей и коров. Свое молоко здорово выручало, особенно детей и раненых. Была создана медицинская служба. Врачи семейного отряда лечили не только своих людей, а всю округу, вот с ними-то крестьяне охотно делились своими запасами. В отряде все шло в общий котел. Это позволяло как-то существовать.

 Не было бань, не было горячей воды, быстро грязнилась одежда, стирать ее было негде. Началась чесотка. Лекарств никаких. Думали-гадали, чем лечить, и надумали. Взяли железную бочку, внутрь натолкали березовую кору. Разожгли под бочкой костер, предварительно сделав в ней боковые отверстия. Оттуда потекла густая темная смола — деготь. Остудили, и эксперимент провели на Леньке: намазали хлопца, и побороли чесотку. После Леньки это лекарство партизаны меняли у крестьян на продукты – чесотка не щадила никого…

Бывали случаи, когда беглецы, не дождавшись проводников, уходили искать партизан. Поскитавшись по лесам и никого не найдя,  возвращались назад. Знали, что впереди их ждет смерть, но надеялись еще хоть какое-то время продержаться.

В лесу без проводников люди были обречены. Проводниками, в основном, были подростки, такие, как Леня Окунь.  

Долго мирных людей, среди которых вооруженных бойцов все еще было маловато, именовали семейным отрядом Зорина. Все партизаны были горожанами; в большинстве своем минчанами. Жизнь отряда была тревожной: через какое-то время каратели добрались и до пущи. Началась большая блокада, которая продолжалась почти месяц.

Семейный отряд был легко уязвим. Нацисты знали это и стремились побыстрее с ним разделаться. У одного из убитых карателей партизаны нашли планшетку с картой, на которой было обозначено расположение отряда с пометкой: «Юден-отряд, маловооружен».   

Отряду удалось выйти из окружения благодаря хорошо действовавшей разведке. Уходить пришлось налегке, коров и лошадей выпустили на пастбища.

Во время блокады спасением для людей стал остров среди болот. Попасть туда можно было, преодолев зыбучую трясину. Партизаны пилили лес, гатили дорогу, переходили по настланным бревнам, потом растаскивали их, снова пилили, гатили — и так до самого острова. Во время перехода пришлось двигаться цепочкой, один за другим, по пояс в воде. Котомки с вещами, картошкой, сухарями многим пришлось выбросить в болото. Не хватало сил тащить маленьких детей.

На острове таились, как мыши. Все промокли до последней нитки. Хорошо, что дни стояли теплые, солнечные, кое-как обсохли. Но костры не разжигали. Ели всухомятку, боялись вскипятить даже кружку чая, чтобы немцы не обнаружили дымок. Особенно трудно пришлось детям. Ленька был примером для малышей. Глядя на него, они учились бороться со страхом.

Каратели лезть в трясину боялись. Оступишься – и концов не найдут. После того, как блокаду сняли, отряд вернулся в старый лагерь. Там их ждала нечаянная радость – уцелел почти весь скот.

Убежавшие из гетто создали десять партизанских отрядов.  

В конце октября 1943 года Леня принес Зорину страшное известие: не стало минского гетто. Все люди были уничтожены, дома, оставшиеся без жителей, разграблены и сожжены. Целые улицы, в которых худо-бедно существовали десятки тысяч людей, были превращены карателями в руины.

Мальчишки неотрывно глядели на него: командир рассказывал партизанам об этом и плакал – взрослый человек, не раз глядевший смерти в лицо, не стыдясь слез, оплакивал горькую участь тех, кто погиб от рук немецких палачей.

Потом командир вытер слезы и сказал:

  — Только месть, только уверенность, что возмездие свершится, вернет нас к нормальной жизни! Мы никогда этого не простим, никогда, сколько будем жить…

Боевая группа из семейного лагеря ужесточила борьбу. В ту же ночь партизаны установили мину на дороге. Взорвали автомашину, шедшую из Минска. Погибли два оккупанта, трое были ранены. Их добили. А через неделю группа подрывников установила мину на железнодорожном полотне. Пошел под откос эшелон, шедший из Минска на запад — паровоз, платформы с автомашинами, танками и немецкой охраной. Многие оккупанты погибли. Вскоре, получив приказ Пономаренко, «зоринцы» уничтожили важный мост. Ленька старался принимать участие в каждой операции.

Однажды напали на группу евреев-партизан конные легионеры-поляки. Одному проломили череп, другому сломали руку, остальных избили, стремясь разоружить. Силы были неравными, бойцам пришлось сдать оружие. Их связали и отвели в деревенскую хату, где над ними издевались остаток дня и всю ночь.  

Связав попарно, партизан повели через болото в лес, где расстреляли. Один из раненных бойцов притворился мертвым. Легионеры ушли. Раненный, но выживший, он добирался до своего лагеря и набрел на Леньку, тот привел его в отряд. Партизан рассказал о смерти десяти своих товарищей.

Отряд жил и боролся. Случалось, он испытывал враждебное отношение к себе и местных жителей, и полное равнодушие братьев по оружию. Но партизаны из других отрядов, особенно сибиряки-окруженцы и часть местного населения, как могли, сочувствовали. Это и помогло выжить.

Почти половину отряда составляли парни и девушки. Было также более 150 детей, подобранных в лесах. Это были дети-сироты, о которых  Зорин проявлял большую заботу. Все, что партизанам удавалось достать, в первую очередь шло детям. Маленьким выдавали молоко, выделяли лучшую пищу, строили специальные землянки с печками. Старшим из парашютного шелка пошили рубашки и блузки. Ходили ребята в пионерских галстуках. Для этого бойцы достали где-то красный шелк.  Пионеры отправили в Москву рапорт, в котором рассказали о муках и страданиях, пережитых детьми.

Мальчишки, чем могли, помогали взрослым. И все-таки они еще оставались детьми, и их надо было чем-то занять. Для таких, как Ленька и помладше, решили открыть школу. Лесную школу, без парт, учебников, тетрадей, мела и ручек. В отряде были и учителя, они-то и стали заниматься с ребятишками. Писали на обрывках бумаги, на бересте, на песке.

При первых же выстрелах занятия немедленно прекращались. Дети и учителя прятались в замаскированных землянках–схронах.

1 июля 1944 г. отступающие немецкие части подошли к Налибокской пуще, где находился отряд Зорина. Ленька, бывший в дозоре, первым донес командиру, что на запад отступает примерно 200 немецких солдат, преимущественно автоматчики. 25 опытных бойцов залегли в засаде на пригорке слева от дороги, примерно столько же – справа.   

  Зорин строго наказал мальчишкам:

— Патроны беречь! Они у нас на вес золота. И помните, пацаны, каждая пуля должна попасть в цель. На ветер посылать пулю — роскошь! Стреляй, не торопясь, с толком. Руки шибко не напрягай, выбери себе цель и спокойно нажимай на курок.

    — Ты, Ленька, понял?

— Так точно!

— Валяй!

  Теперь, когда руки крепко держали заветное оружие, мальчишки уже не чувствовали себя беззащитными, как совсем недавно в гетто. Теперь   они собирались мстить, не желая так просто отдать свои молодые жизни. 

«Приказано стоять насмерть! Отступать нельзя!» — говорил Ленька. Он и его друзья  волновались перед своим первым боем и торопили время встречи с врагом. Страха они не испытывали. Ими владело желание увидеть себя бойцами. Ленька был поглощен этим ожиданием и чувствовал себя счастливым человеком.  В нём кипела ненависть к врагам,  которые разрушили его жизнь. Он с нетерпением ждал первой встречи с врагом, чтобы противостоять ему на равных, отомстить за дни унижений, за гибель родных. 

— Вот они, — воскликнул Шурик. Мальчишки увидели вдали зеленую цепь немецких солдат с автоматами в руках. За их спинами появились тёмные силуэты эсэсовцев. Гитлеровцы подошли почти вплотную к засаде.

— Огонь! — прокричал Зорин и сам начал стрелять. 

Немцы попали под шквальный огонь. Завязался ожесточенный бой. Вокруг, как птицы, засвистели невидимые пули: фьють, фьють, фьють. Немцы стремительно приближались, Ленька уже различал их, потом увидел сытые самодовольные рожи.

 Он выбрал одного, не спеша, совместил прорезь с мушкой и, затаив дыхание,    нажал на курок. Хлопнул выстрел, приклад ударил в плечо. Ленька увидел, как немец замер на мгновение, с удивлением посмотрел в сторону Леньки, откуда прилетела смерть, и, все еще не веря происшедшему, рухнул наземь. Высокая летняя трава скрыла гитлеровца.

Бой продолжался не долго, потому что вскоре у партизан кончились боеприпасы. Немцы же старались преодолеть эту преграду с любыми потерями, во что бы то ни стало, и как можно быстрее уйти на запад. В этом бою было убито много партизан и ранен Зорин. Убитых немцев никто не считал, вся дорога была усеяна их трупами.

 

 

                               Выбранные места из переписки головорезов

 

           Невеселые прогнозы делал генерал-губернатор Польши Франк:

        «Мы не можем решить польскую проблему, выстрелив в затылок 16 миллионам  поляков. Пока поляки живут, они должны работать на нас...

        Если мы выиграем войну, поляков и украинцев и все то, что околачивается  вокруг генерал-губернаторства, можно пустить хоть на фарш. Но в данный момент речь идет о том, удастся ли удержать в порядке, труде и дисциплине  миллионы враждебного народонаселения.  Если  это  не  удастся, тогда  я, вероятно, смогу, торжествуя, сказать: я погубил два  миллиона поляков...

      Теперь мы должны держаться вместе, поскольку фигурируем в списке Рузвельта о военных преступниках. Я имею честь числиться под первым номером».7

Даже своему наместнику в Польше Гитлер не признавался, что в лагерях, таких как Освенцим, идут массовые убийства. Он советовал за разъяснениями обращаться к Гиммлеру. Пожилой благообразный очкарик был в рейхе самым страшным зверем после Гитлера и Геббельса.

Вскоре случилось то, чего опасался Гиммлер: начитавшись писем от Кубе об ужасах в Белоруссии, причем не только о ликвидации евреев, но и об уничтожении белорусов и поляков, испугался возмездия и начальник гауляйтера — Лозе, который прямо написал об этом в Берлин своему начальнику Розенбергу:

                             «Секретно!                                            

                                   От генерального комиссара Кубе поступили прилагаемые секретные

                           донесения, заслуживающие специального внимания.

                                   Вопрос о том, что евреи должны подвергаться особому обращению,

                    дальнейшему обсуждению не подлежит. Но то, что при этом происходят такие

                 вещи, которые доложены в донесениях генерального  комиссара, кажется почти

                           неправдоподобным. Что по сравнению с этим Катынь!⁸   

                           Стоит лишь представить себе, что такие вещи станут известны противной

                           стороне и будут использованы ею! Вероятно, такая пропаганда будет 

                           неэффективной только потому, что люди просто не поверят этому.                                    

                          Борьба с бандами тоже принимает формы, вызывающие 

                           опасения…   Однако все же возможно избегать жестокостей,

              хоронить ликвидированных. Запирать мужчин, женщин и детей в амбарах и затем

                    поджигать их не кажется мне пригодной мерой для борьбы с бандами даже при

                           желании истребить население».*

В мае 1943 фюрер пришел к выводу, что невыгодно сжигать деревни с людьми, а лучше угонять работоспособных в Германию. Несмотря на это, Кубе получил два рапорта, что деревни по-прежнему сжигаются. Он отослал их в Берлин к Розенбергу с просьбой показать фюреру.

К 1 сентября 1943 года из более, чем ста тысяч обитателей Минского гетто в живых оставалось 6500 узников, из которых 2500 были немецкими евреями.  

Народная мудрость гласит, что самый страшный хищник на свете — человек, ибо только он может убивать себе подобных. Но в докладах Гиммлеру СД вынуждена была признать, что в большинстве своем белорусы воздерживаются от каких-либо самостоятельных акций в отношении  евреев:

                        «Население единодушно заявляет о терроре со стороны евреев, которому оно

             подвергалось во время советского режима, и жалуется на злоупотребления евреев.                                    

                           Однако, несмотря на это, ни на какие погромы оно не идет».*                       

Генеральный комиссар В. Кубе переслал министру Восточных территорий А. Розенбергу служебное донесение, полученное им от управляющего тюрьмой в Минске: 

                              «Минск, 31.5.1943 г. Генеральному комиссару Белоруссии  В.Кубе:

                                     ...С данного времени у всех доставленных немецких и русских евреев  

                           вырываютя или выламываютя золотые мосты, коронки и пломбы. Это 

                  производится каждый раз в течение 1 - 2  часов перед соответствующей акцией.

                                    С 13 апреля 1943 г. покончено с 515 немецкими и русскими евреями...          

                           Примерно  50%  евреев имели золотые зубы, мосты или пломбы.  

                                   Гауптшарфюрер Рюбе каждый раз присутствовал при этом лично,

                                   а также забирал золотые вещи.

                                                                                             Управляющий тюрьмой – Гютнер».*                                                        

Вскоре Кубе вновь жаловался министру на генерал-майора фон Готтберга, доложившего, что в ходе карательной операции «Котбус» было  убито четыре с половиной белорусов, в то время как у противника захвачено всего только полтысячи винтовок. Эта разница, -- писал Кубе, -- говорит о том, что большинство этих  убитых -- мирные крестьяне.   

Министр переправил это письмо Гиммлеру. Тот вызвал бригадефюрера СС Герфа, теперь командовавшего антипартизанскими операциями. Гиммлер ознакомил его с письмом и твердо сказал:

-- Я боюсь, что твой друг Кубе плохо кончит. Кубе не понимает наших задач.

Обойдемся без него. С  русским народом нужно обращаться, как Чингисхан. Нужно освоить его тактику внедрения в «русское пространство». Нужно шире применять ее, на такой основе строить опорные пункты жандармерии.  

Но ничего не помогало. Для немцев настала черная полоса: одно поражение за другим. Свои неудачи на фронте гитлеровцы компенсировали жестокостью.  В ответ партизанское движение приобретало массовый характер. Оккупанты жили в постоянном страхе. В это время в Минске действовало три десятка подпольных боевых групп.   

Не стихали и разногласия Кубе со Штраухом.  В конце концов Кубе объявил   самый настоящий бойкот. Гауляйтер запретил своим сотрудникам общение со службой безопасности, никто из них не имел права посещать СД, а вопросы надлежало решать только в комиссариате, имея на то разрешение  гауляйтера.

Обо всех своевольных действиях гауляйтера Штраух доносил Гиммлеру, а тот информировал Гитлера. Оберштурмбанфюрер сообщал, что Кубе — противник акций против евреев, и они считают его своим другом, а также о том, как Кубе неоднократно пытался уговорить его прекратить акции по уничтожению.

Приказ истребить миллионы евреев исходил лично от Гитлера. Он говорил Гиммлеру, что хочет постоянно быть информирован о работе айнзатцкоманд.

Белорусские евреи поняли, что спасти их может только сопротивление и стали проситься к партизанам. Герой Советского Союза  К. П. Орловский  докладывал П.Пономаренко:

                            «Я организовал отряд исключительно из евреев, бежавших от расстрела.

             Окружавшие нас партизанские отряды отказывались от этих людей. Были случаи

                    убийства их. Бывшие мелкие торговцы и ремесленники за 2,5 месяца провели

                            15 боевых операций, желая мстить немецким извергам за пролитую кровь,

                            убивали гитлеровцев, взрывали мосты, поезда…»*

          Кубе, узнав от Герфа о наличии чисто еврейских отрядов, сказал ему:

      —  Теперь тебе, когда поймаешь такой отряд, не надо говорить: евреи, шаг вперед! Это первый случай, когда евреи воюют против нас не в составе с другими, а напрямую — евреи против немцев.

     — Нет не первый. В составе английской армии есть «Еврейская бригада», набранная из Тель-Авива и Иерусалима.

     — Да, я давно подозревал, что к этому идет, вслед за англичанами и американцы создадут еврейскую дивизию, — сказал Кубе.

      — После всего того, что мы с евреями тут сделали, я бы не хотел попасть в плен, скажем, в отряд Зорина, — ухмыльнулся Герф.

  

                                  Дневник возмездия

 

                                                                 

В отличие от Коха в Украине, Кубе сумел наладить отношения с белорусами. Это вызвало немедленную реакцию Сталина. Вождь сказал Пантелеймону Пономаренко:

     — Хватит гауляйтеру занимать ваше законное место в Минске, нужно как можно быстрее ликвидировать Кубе. Он плохо влияет на белорусов.

     Этой операции придавалось огромное значение, она рассматривалась, как акт возмездия. Сталин объяснил Пономаренко опасность политики Кубе, стремившего завоевать симпатии белорусов: в случае успеха это могло повториться на Украине.  

       Хотя было совершено несколько попыток покушений, но генеральному комиссару поразительно везло. Судьба благоволила Кубе.

        Ликвидация 330-тысячной группировки германских войск под Сталинградом, прорыв блокады Ленинграда, близившаяся битва за Смоленск, — все это  говорило гауляйтеру, что скоро конец и войне, и ему. Задание на ликвидацию Кубе получили 12 действующих в районе Минска партизанских командиров. С 1943 года развернулась настоящая охота на гауляйтера. Однако все покушения оставались безрезультатными: инстинкт самосохранения его не подводил.

       Неоценимую помощь в поиске подходов к Кубе оказали женщины. Разведчики долго и настойчиво охотились за Вильгельмом при помощи «слабого» пола. Кубе на самом деле был приветлив с девушками. Обращаясь к солдатам, он шутил, что они должны заботиться о Беларуси, но не о белорусках, — не относя этого, разумеется, к себе. В Минск, честно признал гауляйтер, сифилис все же завезли солдаты вермахта… 

 

 xxx

 

     Когда пришло время основать новое место для расположения штаба, Кеймах выбрал деревеньку недалеко от Минска, на берегу озера. Партизаны тихонько постучали в хату. Открыл пожилой мужик. Поздоровались.

       — Заходзьце, — мужчина позвал в хату. — Здымайце аўтаматы. Немцаў i днём не бывае, а ноччу  яны страшэнна вас баяцца.

       Хозяйка поставила на стол молоко, хлеб.

       — Сядайце за стол, частуйцеся.

       Так завязывались знакомства с местными людьми.

       Кеймах регулярно встречался с Марией Осиповой. Многие подпольщики уходили в партизаны, но Осипова Минск не покидала.  

      В  июне в отряд «Димы» самолетом из Москвы прибыл заместителем майор Николай Федоров. Он привез повторное требование Центра – уничтожить Вильгельма Кубе. Давид Кеймах, зная, какие зверства учинили немцы после убийства Гейдриха, не выдержал и спросил майора, не случится ли такого с минчанами.

      — Помните, какие беды обрушились на чехов после покушения на Гейдриха?

      — Помню. Я тоже думал об этом, но приказы не обсуждают. Москве виднее.

      Осипова получила от «Димы» четкое задание — искать пути к уничтожению гауляйтера. Разведчица Надежда Троян, из другого отряда, получив от своего командира задание искать подходы к Кубе, в Минске встретила Талу Калиту, которую до войны знала по мединституту. В начале августа Надежда каждый вечер встречалась с Калитой, которая ей говорила:

        — Всего особняк обслуживает 13 человек. Горничными теперь работают: Мазаник и девчушка, которую называют Галя-малая.   Поварихой — немка. В трехэтажном особняке — 12 комнат. В полуподвальном этаже кухня, прачечная, душевая, туалет, кладовая для продуктов, комната для прислуги. На третьем этаже огромный кабинет гауляйтера, портьера отделяет комнату с камином, где Кубе часто встречается со своими друзьями. Они пьют кофе, шнапс и ведут нескончаемые беседы. Рядом музыкальная комната, где фрау Анита занимается на фортепиано с детьми. По другую сторону коридора — гостиная с длинным столом. Там же — резной буфет, полностью заставленный антикварной посудой. Напротив — комната адъютанта Вильденштейна. К моменту вселения семьи гауляйтера, особняк надстроили, высота потолков на третьем этаже — три с половиной метра, причем третий этаж имеет двойное перекрытие на случай авианалета. Семья Кубе пользуется парадным входом, а прислуга — боковым, где у калитки круглосуточно стоит охрана. Горничные жили в полуподвальном этаже, там же и обедали.

       Анита имела большое влияние на мужа и многое решала сама. Она ценила  горничную: «Гросс-Галина», так звали Елену Мазаник в доме гауляйтера для отличия от Галины-малой, красиво сервировала стол, хорошо стирала, умела ухаживать за детьми и собаками. Фрау даже высказала благодарность адъютанту Вильденштейну за то, что тот в свое время порекомендовал Кубе взять в дом эту толковую женщину.

       Пытаясь как-то скрасить тяжелую атмосферу опустошенного города, гауляйтер и Анита по вторникам устраивали музыкальные вечера. Музицировали всей семьей, отец рассказывал детям сказки.

        Однажды, после концерта Кубе признавался Герфу:

        — Музыка производит на меня необыкновенное воздействие. Целиком  захватывает. Это словно исповедь души, которая изливается посредством звуков. Ничто лучше музыки не передает чувства неотвратимости смерти, но вдруг появляется светлая мелодия, и словно утренняя заря, улыбаясь рассветному небу, спешит навстречу новой жизни. Недаром Гейне говорил, что там, где кончаются слова — начинается музыка. Но вот, не поверишь, шумного Вагнера я терпеть не могу. Для  меня это слишком громко. А Моцарта — обожаю. «Волшебную флейту» знаю наизусть. И Верди! Моя любимая опера — «Аида». Двадцать раз слушал «Аиду». Это единственный способ уйти от ужасной действительности. Вспомнишь мои слова, Эберхард: всё пройдет – искусство останется.

        Между тем конфликт начальника СД Штрауха и Кубе достиг небывалого накала. Гиммлер решил достичь своих целей в Белоруссии при помощи нового начальника СД. Один головорез был заменен другим. Подполковника сменил полковник. Вскоре подпольщики донесли Кеймаху, что приказы о расстрелах, вывешенные для обозрения, подписаны новым начальником СД  штандартенфюрером Иссельхорстом.

 

xxx

        В августе Тала Калита и Надежда Троян пришли к особняку гауляйтера, и Тала попросила охрану вызвать Елену на улицу. Сказала, что понадобилась пара бутылок вина. Талу охрана знала давно. Елену тут же вызвали. Затем Надежда пришла к Мазаник домой. Соседи уже привыкли, что к Елене приходят разные люди: горничная  приторговывала сигаретами и водкой, которые ей постоянно дарил адьютант Вильденштейн.

       Зайдя в квартиру, Троян напрямую сказала Елене о цели знакомства. Мазаник не восприняла Надежду всерьез, опасалась ее и даже подумывала, не рассказать ли о ней «папочке».

        В середине августа Кеймах попросил Центр разрешить полет в Москву, потому что за год действий в тылу противника назрел ряд вопросов, требовавших его личного доклада командованию. К этому времени Осипова от подпольщиков узнала, что директор кинотеатра, некто Николай Похлебаев, который ухаживал за сестрой Елены Мазаник — Валентиной, может помочь установить контакт с горничной.  

        В день, когда Осипова спешила в отряд «Димы», чтобы рассказать Кеймаху о Похлебаеве, командир получил шифровку из Центра, разрешающую ему вылет. Центр велел Кеймаху оставить за себя «Колокола» и захватить с собой в Москву документы и списки личного состава.                              

        Кеймах пригласил Осипову в землянку, позвал Федорова — «Колокола».

— Дмитрий Ильич, — обратилась Осипова к Кеймаху, — мне рассказали про Елену Мазаник. Известно, что адъютант гауляйтера Вильденштейн, симпатизирует молодой женщине. Сам он тоже живет в особняке гауляйтера. Я познакомилась с неким Похлебаевым, кавалером сестры Мазаник — Вали. Тот считает, что можно   выйти на Елену.

Похлебаев — бывший красноармеец, в первые дни войны был ранен. Позднее ему удалось устроиться на работу в кинотеатр, где вскоре он стал директором. Вообще, вся прислуга ночует в особняке, только Мазаник имеет право ночевать вне дома. Об этом ходатайствовал перед Кубе адъютант, который, видимо, хочет встречаться с ней после работы.     

Кеймах внимательно выслушал многообещающие новости и попросил Федорова срочно послать дежурного часового за недавно прибывшей из Москвы радисткой. Через несколько минут она уже была в землянке командира.

— Как давно вы меняли шифр?

— Смогли поменять только через две недели после того, как пропала предыдущая радистка, товарищ командир.

Пропажа радистки вместе с рацией и шифрами была настоящей бедой.  Преследуя партизан, каратели наткнулись на спящую радистку с рацией. О большем подарке они и мечтать не могли.  Лишившись радистки, «Дима» почти две недели не мог сообщить о ее пропаже в Москву. А за это время немцы могли расшифровать радиограммы из Центра, организовать радиоигру…

— У вас еще есть запасные шифры? — спросил Кеймах у новой радистки.

— Есть, но мало. Бережем на случай, если попадем в окружение. 

— Поменяйте шифр и запросите Центр о некоем Н. В. Похлебаеве, москвиче, красноармейце. Ответ доложите немедленно.

Через два дня Москва сообщила, что этому человеку доверять можно. Кеймах, получив «добро», приказал Федорову начать разрабатывать линию Похлебаев — Мазаник.

Осипова привела Похлебаева на заставу. Он был уверен, что его любовница Валентина познакомит Осипову с Мазаник, но сомневался, рискнет ли ее сестра пойти на уничтожение Кубе. Кеймах велел ему встретиться с Мазаник лично и поговорить.

  Осипова высказала Похлебаеву сомнение в надежности Мазаник, — у нее имелись сведения, что та слишком тесно общается с немцами…   

Наконец у входа в парк состоялось свидание. Мазаник вместе с сестрой пришла на встречу с Николаем Похлебаевым и Марией Осиповой.  

  «Черная» без обиняков спросила:

— Николай, очевидно, предупредил вас, чего я от вас хочу?

— Да, — ответила собеседница.

— Очень хорошо. У меня с собой отрава. Я хочу передать ее вам.

— Позвольте, я о Николае услыхала от сестры недавно, а вас вообще не знаю. Вот, к примеру, недавно приходила какая-то Надя, предлагала деньги. Эта Надя вызывает у меня подозрение. Очень уж странно она себя ведет. Открыто носит по городу листовки, кучу денег, ничего не боится. Я думаю, уж не из СД ли она? Надо, наверное, сказать о ней «папочке». Как считаете?

—  Не надо. Может быть, она подпольщица. На этом задании завязана куча народу. У меня, правда, денег нет, я покупать вас не собираюсь, просто надеюсь на вашу сознательность. Да и вообще через недельку мы все уйдем из Минска.

Черноволосая незнакомка была настойчива. Мазаник, почти два года прислуживавшая Кубе, понимала, что однажды ей предъявят счет.   

— Я уже давно работаю у гауляйтера, думаю, он — не самый плохой из немецкого начальства, — уклончиво ответила Мазаник, хотя знала от Вильденштейна, что «папочка» любил показывать гостям из окна своего кабинета «партизанских бандитов», повешенных в сквере.  

— Вы согласны нам помочь? — наступала подпольщица.

— Я должна подумать, — ответила Елена.

— Хорошо, думайте, но долго мы думать вам не дадим. Ответ ждем завтра, — жестко сказала Осипова.  

Елена понимала, что если партизанам нелегко приблизиться к Кубе, то добраться до нее и ее родственников труда не составит. Так угрожающе с  ней никто не говорил. Осипова выбора не оставляла. Однако, прежде чем рисковать, Мазаник хотела знать, с кем имеет дело.

—  Я хочу поговорить с кем-нибудь из командиров, — потребовала Мазаник.

— Хорошо, — пообещала собеседница, и напоследок строго пригрозила: — Вы прекрасно понимаете, в какой обстановке мы находимся. Близится час, когда каждый из нас, оставшихся в тылу противника, должен будет отчитаться перед Родиной, что он сделал для ее освобождения.

«Черная» вспомнила слова Кеймаха: «Не церемоньтесь с ней. Хорошенько припугните ее. Скажите, что в случае ареста — выдадите. Мол, получили от нее секретные сведения». Осипова припугнула.

Мазаник на всю жизнь запомнила, как Николай познакомил ее с Осиповой:

                    «В солнечный день мы с Валентиной спустились по Потемкинской лестнице к

               реке Свислочь. Здесь нас ждали Николай с Марией, они прогуливались под руку,                            будто влюбленная пара. Мы подошли к ним, поздоровались, как со старыми

                друзьями, хотя я видела Марию впервые. Николай с Валентиной отошли, а мы с

            Марией стали говорить о деле. Мария на меня произвела хорошее впечатление, она

                   была спокойной, серьезной женщиной. Когда я ей сказала, что начну подготовку

                    при условии, если она с Валентиной сходит в отряд вместе, Мария охотно

                           согласилась».⁹           

Назавтра  «Черная» повела Валю в отряд к «Диме». Кеймах и его заместитель по разведке Н. Федоров долго беседовали с ней. Пообещали, что еще до того, как задание будет выполнено, забрать в отряд родственников.

Вернувшись в Минск, Валя обо всем рассказала сестре.  

В это время  командир другого отряда направил в Минск свою группу «охотников» на гауляйтера. Был осуществлен взрыв во время банкета в офицерской столовой. Погибло 36 немецких офицеров. Кубе на банкете не было.  

7 сентября, получив шифрограмму о прибывающем самолете, Кеймах отправился на лесной аэродром. Пути – два дня.

  В это время Федоров встретился с пришедшими в отряд Похлебаевым и «Черной». Решили, что мина будет с суточным заводом. Это позволит всем благополучно покинуть Минск.

Кеймах в это время был уже на партизанском аэродроме. В портфель уложил секретные документы, схемы готовящихся операций, планы перевербовки полицейских отрядов, готовых отречься от своих хозяев.

В темном небе послышались отдаленные звуки мотора. Партизаны зажгли сигнальные костры.

Сухой хворост занялся мгновенно, в небо взлетели языки пламени. Опытный пилот посадил машину на краю поля, там его уже дожидались люди. Мотор не глушили, в случае опасности машина могла тут же взмыть.

В Москву вместе с Кеймахом вылетели еще трое командиров. Планировалась   встреча партизанских командиров со Сталиным и Пономаренко.   

Сразу же после взлета «Колокол» — Федоров, оставшийся в отряде за старшего, послал в центр радиограмму: «Дима» вылетел. Сообщите о прибытии».

 

 

Закат звезды Давида

 

 

Еще летом 1943 года Сталин, после встречи с родственниками выдающихся разведчиков, работавших за границей, решил познакомиться и с отличившимися партизанскими командирами. Пономаренко назвал четверых. Среди них был и Давид Кеймах.

На лесной аэродром постоянно прилетали самолеты. Это вызывало у противника серьезное беспокойство. Самолеты доставляли партизанам оружие и мины, радисток и рации, аккумуляторы и медикаменты, вывозили на Большую землю раненых. Лучшие силы немцы сосредоточили, чтобы раскодировать переговоры партизан с Центром. И немцам это удалось. Задачу облегчило то, что в плен попало несколько радисток. Не выдержав пыток, некоторые девушки согласились сотрудничать с оккупантами.

Когда самолет прилетит из столицы, не знал никто, кроме радистов и командования. Благодаря расшифрованным радиограммам, теперь об этом знали и немцы.

Готтберг старался подловить момент, когда самолет вылетит в Москву.

— Если мы его собьем на пути в партизанский отряд, нам достанутся оружие и провиант. Зачем мне мешки с американской тушенкой? Мне нужны партизанские командиры, живые или мертвые и документы, которые они везут.

— Пеленгаторы говорят, что самолет, прибудет завтра, — сказал Иссельхорст, в распоряжении которого находилось шифровальное отделение. — Вчера они выходили в эфир, шифры пока не сменили.

— Знаю, знаю! — Готтберг постучал ладонью по портфелю с шифровками.                —   Где сейчас проходит линия фронта?

— Великие Луки, мой генерал… 

На пути в Москву самолет сделал три посадки на занятой врагом территории и забрал раненых. Кроме партизанских командиров в самолете был важный «язык», трофейные документы, отчет о действиях партизан и наградные листы на отличившихся.

Никто не спал в ту звездную ночь. Все мечтали о скорой встрече с родными, о том, как их встретит столица.

Вдруг тишину нарушил резкий свист. Летчик увидел, как справа промелькнул вражеский истребитель. Стало ясно: самолет засекли и пытаются принудить к посадке. Только тогда Кеймах понял, чем может обернуться потеря радистки, когда   радиосвязь производилась по упрощенным кодам, легко поддававшимся дешифровке.

Роковая ошибка!

Кеймах подумал о жене и дочери — самых близких на свете людях. Вспомнил письмо, написанное жене:

                    «Дорогая Галюша!.. Одно только могу тебе сообщить, что я честно выполнил

                свой долг в борьбе с фашистской сволочью. Немного, правда, постарел, устал, но 

            ведь ничего не дается без борьбы, а драться приходилось сильно и в условиях тоже

                            нелегких. Но морально удовлетворен, ибо борьба была не напрасной.                                                 Очень хотелось бы увидеть тебя и Валюшку, узнать как вы живете, как здоровье,

               как устроилась на заводе. Посылаю тебе фото в той форме, в которой я выполнял

                            боевое задание. Как видишь, жив и здоров и особенно не очень изменился,

                    приобрел только рыжие усы. Как они тебе нравятся?»*

Как он хотел их увидеть! После тяжелых дней расставания, после боев, после стольких потерь и побед! Да, он делал все, что мог, чтобы они жили. Немало сделал для общей Победы. Неужели конец? Если так суждено, ну что ж… Но и Кубе не жить, не уйдет от возмездия. «Хорошо, что ни разу не упоминали о нем в донесениях», — пронеслось в голове командира.

Что делать? О посадке в тылу врага не могло быть и речи. В плен сдаваться никто не собирался. Уж лучше смерть! Нужно лететь напролом!

Впереди показались Великие Луки. Увидев, что самолет уходит, «мессеры» открыли огонь.

Самолет вздрогнул от страшного толчка — прямого попадания. Он наклонился на крыло, вошел в пике и камнем полетел вниз. Через несколько секунд раздался сильный взрыв.

Звезда командира в последний раз разрезала ночной небосклон. Комбриг «Дима» погиб. Погибли все, кто находился в самолете.¹⁰ Но родственники партизанских командиров об этом не знали еще более полугода. 

Когда сообщили, что Давид Кеймах погиб,   Г. Линьков («Батя») сказал о своем   комиссаре:

                               «Особенно любила Кеймаха молодежь. В лагере на отдыхе он всегда был

                    окружен ребятами, разговаривал с ними, шутил, они поверяли ему свои самые

           задушевные тайны. Он умел вовремя поговорить с человеком, вовремя помолчать,

              вовремя поддержать…   Память о нем будет жить в сердцах всех, кто хотя бы

          однажды встречал его…  Я потерял своего лучшего друга, а страна – верного сына и

             доблестного защитника».*

  

                                         Операцию остановить невозможно!

 

Казалось, что Кубе и на этот раз ушел от возмездия: звезда Давида закатилась, а на рукаве гауляйтера продолжала сиять свастика.

По мере того, как усиливалась партизанская борьба, продолжалось восхождение Пономаренко. Сталину все больше нравился этот энергичный руководитель. Вождь не раз говорил, что следующим лидером страны должен быть непременно русский. Почти все соратники вождя были в солидном возрасте, и он выдвинул несколько молодых. Первым среди его любимчиков был Пантелеймон Пономаренко.

Согласно договоренности, «Колокол» просил Центр известить партизан о прибытии самолета с Кеймахом в Москву. Но сколько шифровок ни посылали, ответ был один: сообщения о прилете не поступало.

Тем временем «Черная» вновь прибыла в отряд. Она сообщила Федорову, что на Мазаник наседают разные люди, требуя уничтожения Кубе, грозят ей убийством, и она уже не знает, куда ей деваться, кому верить

Федоров решил действовать немедленно. Осипову проинструктировали и вручили две мины. Две горожанки, менявшие в деревнях старую одежду на продукты, чтобы прокормить детей, не вызвали подозрений у постовых.¹¹  

 Назавтра в двери квартиры Елены Мазаник постучалась незнакомая женщина.

Валентина ответила, что сестры нет, она на работе.

— Для Лены есть новости от ее мужа, — сообщила незнакомка. — Если хочет о нем услышать, пусть приходит завтра утром на Червенский тракт, дом 42.

Узнав о визите незнакомки, Елена вздрогнула: два года она не получала вестей от мужа, с тех пор, как исчез вместе со своим начальником. Она вспомнила своего голубоглазого Сашу. Прошлое и долгая разлука  накатились на ее серце огненными волнами. Елена еле дождалась утра и побежала в дом на окраине города. Там ее ожидал незнакомый высокий голубоглазый блондин, на вид лет двадцати. Это был разведчик, заброшенный из Москвы. В Минске блондин выступал в форме немецкого офицера. Таким он предстал перед прислугой гауляйтера Белоруссии.
— Москва все знает о вас, товарищ Мазаник. Более того,                                     вам привет от вашего мужа.

     — А почему я должна верить вашим словам? Немцы мне доверяют, и я не вижу никаких причин…                                 

      — Вы зря страхуетесь. Меня прислали к вам, как к советскому человеку.                           Видите, Родина еще доверяет вам… Но всему есть предел.

      Голубые глаза блондина посмотрели на нее предельно сурово.

      — Нам необходима ваша помощь.. Мы скоро увидимся снова. Может быть, здесь, может быть,  у вас дома… 

     Елена язвительно усмехнулась:

— Ну, домой-то ко мне вы придти не осмелитесь. Я живу рядом с комиссариатом, весь район под наблюдением гестапо.

      — Ничего, — заверил блондин, — в случае надобности мы вас найдем.*

    Елена вышла из хаты и стремглав бросилась в особняк гауляйтера. Разведчик показался ей очень странным и подозрительным. На этот раз Мазаник не выдержала напряжения и рассказала о нем Аните.                            

                                «Будто специально меня поджидая, стоит на лестнице генеральша.

                                 — Что случилось? — Она пристально глядит на меня. — Зуб вырвала?

         — Ой, такое случилось, такое… пошла к врачу-частнику, а у того не было новокаина,                          

                    чтоб обезболить зуб, и он отправил меня на Червенский тракт 42, к знакомой

                         медсестре. Той не оказалось дома, а в комнате сидел какой-то сумасшедший. Он

                            стал заверять, что фюрера в Москве нет, про какой-то самолет говорил…

                                   — А еще о чем? — спросила генеральша.

                                   — Не помню. Я так испугалась, он меня за руку схватил, боялась, чтоб не

                       задушил… Да, говорил про каких-то людей, которых я должна убить, а не то меня   

                       убьют…  Я чуть вырвалась и убежала. Не знаю, рассказала ли фрау Анита своему

                      «папе» о случившемся со мной, но я была готова в любой момент повторить и ему

                            эту версию».¹²       

Осталось неизвестным, оповестила ли Анита мужа или СД о встрече Мазаник с разведчиком, но блондин появился снова. На второе свидание с Мазаник он направился к ней домой.¹³  Елена узнала в немецком офицере молодого человека, с которым встречалась.  

Разведчик, заметив соседей Елены, стал разыгрывать спектакль.

— Моя милая, я так по тебе соскучился! — залопотал он на ломаном языке. — Ну, покажи, где ты живешь!

Мины с собой у него не было. Едва вошли в комнату, гость сел на стул и  выхватил пистолет.

— Учти, я не шучу. Я пришел по тому же делу. Продолжим неокоченный разговор.

Но Елена собралась с силой и громко сказала.

— Немедленно забирай свою игрушку и уходи! Если не уйдешь, я подниму крик, что ты хочешь меня изнасиловать. На помощь прибегут моментально. Считаю до трех…

  Офицер спрятал пистолет и, направляясь к выходу, пригрозил:

— Можешь не сомневаться, мы еще встретимся.

Они вышли на улицу и он, делая вид, что прощается, предупредил ее:

— Если скажешь кому-нибудь хоть слово, мои люди тебя убьют! 

Мазаник после таких угроз, особенно со стороны Осиповой, поняла, что выхода нет. Если она откажется от сотрудничества, подпольщики и партизаны уберут ее.

20 сентября вечером Мазаник получила от Осиповой мину. 

За две недели до этого подпольщице Т. Мозняковой было поручено выполнить обещание, которое дал Пономаренко: вывезти родственников Мазаник в лес.  

                   «Вызвали меня в отряд… Встретилась я с двумя командирами: Кеймахом и                  

                         новым командиром…  Говорят мне: «Тоня! Вам задание, пойдите в Минск и

               найдите хорошую лошадь и надежного возчика. Надо вывезти семью Мазаник!»…  

                       Из квартиры Мазаник мы вышли втроем. Навязали мне узел такой ее вещей,

                             что я носом пахала тротуар, а Осиповой М. Б — поменьше.

                       Мазаник сказала, куда отнести — на  Юбилейную площадь…

                      Мы несли узлы, а она без них перешла на ту сторону, где жил Кубе…                           Но тут и время подошло ехать в Масюковщину, опять вывозить барахло-вещи…

                        Когда мы въехали во двор, нас встретила ее тетка.

            Спросила, зачем мы приехали. Я ответила: «Вашей Елене дали в Минске квартиру,

                           меня прислали вас перевезти».

                    Она мне ответила: «Гелена казала, каб усё забрали, а иначе не поедем»…

Стали  таскать из сарая матрацы с немецкой свастикой, наполненные всяческим барахлом.

                   Видимо, грабленым. Утром из окон кв. Дроздa Мазаник убедилась, что везут ее

                            вещи и Осипова М.Б. помахали мне рукой, и я уехала в отряд».¹⁴       

Мину сестры держали в саду под окном. В час ночи принесли ее в квартиру, репетировали, как приладить между пружинами. Покачались на кровати — отлично, мина прилепилась, как влитая. В два часа ночи Елена «завела» мину, с тем чтобы  она взорвалась в два часа ночи на следующий день. 

В тот же день Осипова встретилась с шофером, и они условились, что в 11 часов утра он с машиной будет ждать у Белорусского театра.¹¹

Редкостное хладнокровие понадобилось Елене, чтобы 21 сентября в 7 часов утра пронести мину в особняк Кубе. Путь в пять минут до особняка гауляйтера показался в сто раз длиннее. В одной руке она держала портфель со сменой белья, в другой — сумочку, где лежала мина, прикрытая платком. Елене повезло. На посту был солдат, который знал ее. За два года работы Елены у гауляйтера охрана к ней привыкла. Охранник, не проверяя, даже не бросив взгляд на ее вещи, кивнул головой. Мазаник прошла в дом, спустилась в подвал, зашла в раздевалку, сняла пальто, подвязала мину у груди, надела фартук. Почистила гауляйтерские сапоги, подмела и вымыла лестницу.

Все шло в то обычное сентябрьское утро своим чередом…

Холодный ветер кружил опавшие листья, сгребая их и разнося за пределы сквера. Особняк гауляйтера уже ожил, дети собирались в немецкую школу, открытую отцом; их голоса разносились по всему дому. В гостиной пробили   напольные часы, служанки открыли ставни, и после первых ночных заморозков   солнечные лучи проникли в покои наместника фюрера. 

Кубе в нательной рубашке направился в столовую, подошел к висевшему на стене календарю, остановился. Оторвал листок, появилась новая дата — 21 сентября 1943 года.  Миловидная горничная принесла начищенные до блеска сапоги, подала выглаженный мундир.  

Анита чувствовала, что муж нервничает. И хотя поделиться своими мыслями Кубе мог только с ней, он не хотел ее пугать. Уже с осени 1941-го он понял, куда попал, понял и то, что обратной дороги нет. Даже он, старый партиец, идеолог и апологет расовой теории, не предполагал, что Гитлер пойдет так далеко в массовом уничтожении славян и «окончательном решении еврейского вопроса».  Раньше он был уверен, что все равно в конечном счете победа будет за немцами. Однако Москва оказалась неприступной, Ленинград так и не сдался, а Сталинград почти до конца разрушил мечту о победе.

 «Хотелось бы знать, понимает ли фюрер, что только чудо может теперь спасти фатерланд?», — пронеслось в голове.

— А я знаю, что это должно быть за чудо! — выкрикнул он, перепутав уже, что говорит вслух, а что только пульсирует в мозгу.

Анита, поглаживавшая холеных собак, удивленно повернулась. Кубе не обратил на это внимания, его сжатые кулаки говорили о крайней степени волнения.

    — Вилли, — мягко остановила его Анита, — допей, пожалуйста, кофе, и не волнуйся так, ты должен себя беречь.

— А? Что? — не сразу очнулся от своих мыслей Кубе.

— Я хочу, чтобы ты себя берег! — Анита улыбалась, хотя едва могла скрыть тревогу. 

— Не волнуйся, дорогая, я чувствую себя двадцатилетним!

— Ну, что ты, — Анита подошла к мужу, поправила ему галстук. — Ты настоящий мужчина, я тебе всегда говорю об этом.

— Разрешите, шеф? — адъютанту гауляйтера, который спустился с третьего этажа, где постоянно проживал, дозволялось такое неформальное обращение. Ведь еще совсем недавно он был начальником своего нынешнего хозяина.

Карл Вильденштейн был доволен своей судьбой. Нынешняя адъютантская должность была куда более привлекательной, чем служба в Дахау, где его и вышедшего из фавора у гитлеровской верхушки разжалованного Кубе, три года назад свела судьба. И уж, во всяком случае, куда лучше, чем окопы Восточного фронта.

Сделав знак Вильденштейну не торопиться с информацией, Кубе допил кофе, вышел в прихожую, накинул плащ, обернувшись, прикоснулся  губами к подставленной щеке Аниты.

— Вилли, я немного прогуляюсь по магазинам, схожу в парикмахерскую, а затем поеду позировать. Художник уже заканчивает мой портрет.

Анита не хотела отказываться от маленьких удовольствий или развлечений. Это   несколько примиряло ее с минской жизнью, хотя она не переставала скучать по комфортному Берлину. 

Беременная жена осторожно повернулась и поспешила собираться.    

Гауляйтер и его адьютант уже спускались по лестнице, когда столкнулись с Мазаник, фигуру которой плотно облегал фартук. Бледная работница, теперь в основном прислуживавшая адьютанту, растерянно прижалась к стене, пропуская начальника Белоруссии. Кубе остановился и, нахмурившись, посмотрел ей в глаза, не обратив внимания, что грудь упитанной горничной выдавалась сегодня   пышней обычного.

— Groß-Galina, warum siehst du so schlecht aus? Почему так выглядишь? – Кубе скорчил кислую физиономию и показал пальцем на ее лицо. Схватившись за щеку, девушка пробормотала:

    — Зубы болят, герр гауляйтер, замучилась, сил нет.

    — Зубы лечить надо.

    — Позвольте после уборки пойти к врачу? — голос девушки то ли от боли, то ли от волнения был хриплым до неузнаваемости.

Кубе кивнул и прошел мимо. Идущий вслед адъютант как бы случайно легонько зацепил Елену. Галина-большая, как ее все здесь называли, нервно улыбнулась адъютанту.

Держась за щеку, Мазаник с ведром продолжала подниматься по лестнице. «Это хорошо, — мелькнула мысль, — что отпустили к врачу».

Уже на крыльце гауляйтер, натягивая черные кожаные перчатки, шутливо ткнул адъютанта кулаком в бок:

    — Хороша? – И сам себе ответил: — Чертовски хороша!

       Вильденштейн осклабился, причмокнул губами. Для окружающих не было секретом, что Галина теперь служит предметом воздыханий женатого адъютанта.

      Несколько дней назад Анита поделилась с горничной:  

       — В конце концов мы все равно победим, и «папа» получит всю Беларусь, — рассуждалала жена гауляйтера и обещала, — но если по велению Божьему нам придется вернуться в Германию, мы возьмем тебя с собой. Из всей прислуги я возьму только тебя одну.¹⁵     

  

 ххх

 

— Какие интересные шту-учки! — увлеченная разглядыванием сережек старинной работы, Анита растягивала слова, что было признаком   заинтересованности.

Реквизированные у живых и мертвых евреев меховая одежда и драгоценности свозились по приказу гауляйтера в подвал Оперного театра. Там, в организованном грабителями магазине, офицеры могли по дешевке купить их.

— Вы — особая покупательница, тонкая ценительница, фрау Кубе, — льстиво улыбаясь, показывал украшения продавец. – Эти, с бриллиантами, только сегодня утром принесли. Видите, какое уникальное изделие? Удивляюсь, где они ухитряются, вопреки нашему приказу, хранить такие редкие вещи.

— Надеюсь, Вильгельму они понравятся, — Анита не могла оторвать глаз от сережек, украшавших еще совсем недавно еврейскую девушку.

— Я беру это! — Анита расплатилась, не торгуясь, плата была символической.                           Она знала, что никто не посмеет взять с нее полную стоимость ценностей, доставшихся рейху бесплатно. Ее не смущало, что, в сущности, это было обычное мародерство. «Почему я должна рисковать собой, жизнью детей и мужа, находясь здесь, в таком опасном месте, за тысячи километров от Берлина? Пусть жены других вождей попробуют!» — в ее белокурой головке всему находилось оправдание.

Дома она долго примеряла обновку. И, решив уже не снимать с себя сегодня украшения, подхватила детей, забралась с ними на огромную кровать и стала наряжать их, под общий веселый хохот. Вокруг громоздились привезенные из магазинов различной величины коробки…

Кубе с адъютантом вернулись домой поздно вечером. Гауляйтер поднялся в кабинет. Этажом ниже жена и уставшие за день дети уже спали.

Что-то чертя на бумаге, Кубе напряженно думал: «Правильно было бы отправить Аниту с детьми в Германию или, хотя бы, на виллу к Герфу в Чехословакию. Здесь уже серьезно пахнет порохом. Правда, наверху это расценят как неверие в победу. И тогда этот мерзавец Гиммлер станет тыкать в меня пальцем, и его люди за меня возьмутся!  При теперешних обстоятельствах вообще непонятно, как проводить политику Гитлера и при этом не попасть в список Рузвельта?»   

 

                                                       Вещий сон

 

  Ночь и туман покрыли опустевшие мостовые израненного города. Ранняя холодная осень опустилась на оккупированный Минск. Побеждая первые ночные заморозки, хорошо грела кафельная печь;   пронзительному ветру, стучавшемуся в окна генеральского особняка, противостояли металлические ставни. Вильденштейн пожелал шефу спокойного сна и отправился в свою комнату.

Близилась полночь, когда Кубе дослушал последние новости из Берлина, потом из Лондона. Выключил приемник и тихо спустился в спальню. Зашел в комнату сыновей и каждому поправил одеяльце. Мальчишки мирно спали. В углу десятый сон  видела их любимая собачка Люмпи. Анита тоже спала.

Кубе разделся, положил на ночной столик револьвер. Укладываясь на мягкую постель, повернулся к спящей жене, готовившейся через три недели подарить ему четвертого ребенка:                                  

 — Спокойной ночи, моя милая и сладкая Аниточка! – прошептал он и подумал: «А ведь рождение ребенка могло бы стать веской причиной для отправки семьи». 

Анита сквозь сон услыхала, как вернулся муж, и повернулась, как бы говоря: «Да, Вилли, ты, бесспорно, прав. Только как мы можем уехать без тебя?»

 «Разве я могу оставить их здесь? – не выходило у Кубе из головы. — У Гитлера своих детей нет. А что думают Борман с Геббельсом? У Бормана — девять детей, у Геббельса – шесть, у нас с Анитой скоро будет четвертый! А с сыновьями от первого брака у меня тоже шестеро. Разве можно скрыться с шестью детьми? А Гитлер… Боюсь, что я разуверился в нем. Иногда мне кажется, если бы удалось заменить этого маньяка на кого-то более вменяемого, все еще можно было бы спасти».

     Кубе заснул. И приснились ему корпуса огромной цитадели ужасов — минской городской тюрьмы, расположенной наискосок от главной синагоги, превращенной большевиками в театр. Он снова бродит по черным развалинам того, что еще продолжает тлеть, — всё, что осталось от еврейского гетто. Затем откуда-то из тьмы выплыли черные трубы печей сожженной белорусской деревни… Разные мысли, одолевавшие последнее время, не давали покоя. Во сне ему представилось, что русские победили. Весь в жару, он увидел себя на скамье подсудимых.

     — Встать, суд идет! 

     — Виновные найдутся. Победители всегда правы, — ворчали меж собой подсудимые: министры и генералы.

     Кубе стал метаться во сне. Не мог же он сказать ни на мирском суде, ни на Господнем, что ничего не знал о расстрелах, о виселицах, о пытках…  О тысячах и тысячах загубленных жизней.

     — Schuldig oder nicht schuldig? Подсудимый Кубе, признаете ли вы себя виновным в преступлениях против человечности?

     — Nicht schuldig, Euer Ehren. Нет! – закричал Кубе. — Я ни в чем не виноват, спросите у моего начальника Розенберга. Господин министр, ну скажите же им, вы же знаете, что я протестовал против расправ с населением. Я требовал не сжигать дома с женщинами и детьми, не закапывать живыми. Я выступал против уничтожения еврейского народа, вы же это знаете! Я же вам писал!

      — Да, я знал об этом, — подтвердил министр.

      Прокурор, подавая секретарю документы, для передачи судье, обратился к залу:

— Ваша честь, прошу вас приобщить к вещественным доказательствам отчет     генерального комиссара об операции против партизан.

Взоры всех невольно обратились к скамье подсудимых, к Кубе.

       — Что ж вы хотите? Партизаны были бандитами, с ними поступали по законам военного времени, — бывший жизнелюб отвечал глухим голосом призрака, — а мирное население я защищал. Это всё Ценнер и Бах, Штраух и Готтберг!

— А как понять вот это ваше письмо? Вы докладывали о репрессиях против евреев в Белоруссии. Можно сказать, подводили итог первого года вашего властвования. Вот фрагмент из вашего донесения рейхскомиссару «Остланда» Лозе от 31 июля 1942 года:  

                                   «В ходе детального обсуждения с бригаденфюрером СС Ценнером и       

                           чрезвычайно талантливым шефом СД оберштурмбанфюрером СС Штраухом 

                           подсчитано, что мы в Белоруссии за последние десять недель ликвидировали

                           приблизительно 55 тысяч евреев… 

                         В городе Минске в течение 28 и 29 июля было уничтожено 10 тысяч евреев. 6500

                            из них — русские евреи, в основном старики, женщины и дети… 

                                  Опасность того, что партизаны будут получать помощь от евреев, исчезнет 

                            вместе с ними. Я лично и СД предпочли бы, чтобы еврейское 

                            население в Белоруссии было уничтожено раз и навсегда, когда в них отпадет 

                            экономическая нужда…»*     

 — Это вы писали?

— Да, но я… Вы должны понять…

Кубе заметил, что в зале, который раньше тонул в темноте, появился тусклый свет, и проявились лица. Сотни, тысячи изможденных лиц. Они ожили и в упор смотрели на гауляйтера,

— Это вы уничтожили их всех!

       — Нет, что вы! — закричал Кубе. — Совсем наоборот! Я пытался установить дружеские отношения с белорусами. Я считал, что нужно пустить евреев на их родину, на землю Израиля, а не убивать. Я прилюдно говорил, что вклад этой   расы в немецкую культуру отрицать невозможно, что нельзя представить немецкую музыку без Медельсона и Оффенбаха. То же я говорил и о поэте Генрихе Гейне. Гитлер же видит в евреях враждебный мир. Он считает, что борьба за мировое господство ведется только между немцами и евреями, а все остальное — лишь обман зрения. Должен признаться, раньше я тоже так думал…  Разве не символично, что даже сейчас, когда книги Гейне сожжены, в школьных программах осталось гейневское:            

Ich weiß nicht was soll es bedeuten,           Не знаю, что душу терзает,

Daß ich so traurig bin;                               И по ночам не до сна;
Ein Märchen aus alten Zeiten,                   Спокойно спать мне мешает                                                                                Das kommt mir nicht aus dem Sinn…        Старинная сказка одна…
     Кубе ворочался в постели весь мокрый от тревог и продолжал вспоминать: 

Ich glaube, die Wellen verschlingen         Волна разобьет, не жалея,
Am Ende Schiffer und Kahn;                   О скалы ладью храбреца.
Und das hat mit ihrem Singen                 Волшебная песнь Лорелеи
Die Lore-Ley getan.                                 Безумного сгубит гребца.**                                          

        -- Но ведь именно вы, Кубе, одним из первых воспитывали немецкую молодежь в духе нетерпимости и вражды к остальным народам. Еще будучи студентом, вы за успехи в учебе дважды получили стипендию Мендельсона, что не помешало вам писать антисемитские статьи. В начале всех дел было Слово, в том числе и дел кровавых. Поэтому на вас, Кубе, крови не меньше, чем на всех остальных преступниках. 

Вы убили в Белоруссии более двух миллионов белорусов и 800 тысяч евреев.  Ваше место, Кубе, — в аду!

   —  В ад! В ад!! В ад!!! — нарастающий гром голосов зала заполнял голову, смешиваясь с набившим оскомину, никогда не нравившимся ему траурным маршем Вагнера из «Гибели богов», молотом стучал в виски.

      Ощущение кошмара, усиливаясь, превращало жар в адское пламя.

     — Не-е-е-ет!!! — в ужасе бормотал Кубе.    

     — Не-е-е-ет!!! Я не хотел! Я… я… я говорил им!!! Это все они!!

     Гауляйтер провалился в забытье и сквозь сон слыхал, как часы в гостиной отбивали полночь…

 

 

1. V.               НЕОТВРАТИМОЕ ВОЗМЕЗДИЕ

 

 

                                          Взрыв 

 

      Задремавший в ночной тишине, дежурный офицер СД, встрепенулся от неожиданного звонка и мгновенно схватил трубку. В ней раздался взволнованный голос охраны:

      — Die Wache des Generalkommissars soll gesagt haben… Передайте штандартенфюреру: в спальне гауляйтера Кубе взорвалась мина, бушует пожар. Генеральный комиссар смертельно ранен! 

     Дежурный офицер, быстро взбежав по лестнице, остановился у дверей спальни, поправил мундир, постучал:

— Господин штандартенфюрер, гауляйтер Кубе…

— Что еще? — за дверями послышался сонный голос Иссельхорста. – Докладывайте вразумительно!

— Покушение на гауляйтера! — нервозно доложил офицер.

       — Lebt er? — окончательно проснувшись, спросил Иссельхорст.

— Охрана говорит, его рана смертельна. Охранники еще на проводе, они собираются звонить генералу Готтбергу.

Иссельхорст взял трубку и приказал охране гауляйтера:

— Всем оставаться на местах! Готтбергу я сообщу сам. 

Докладывая генералу о взрыве в особняке Кубе, Иссельхорст никак не мог найти нужную интонацию, то и дело вместо скорби в его голосе пробивались нотки удовлетворения: наконец-то старый дурак получил свое…

Закончив доклад, штандартенфюрер приказал подать машину.

Пока охрана и дежурный по генеральному комиссариату оповещали начальство, пожар быстро потушили. Пострадала только спальня. В особняке собрались генерал-майор фон Готтберг, начальник СД Иссельхорст, генерал СС Герф и другие…

Картина, представшая перед прибывшими, врезалась им в память:  полуобгоревший труп гауляйтера лежал в столовой, у генерального комиссара была вырвана левая сторона груди и оторвана рука. В детской рыдала Анита. Ее огромный живот — она была на последнем месяце — с каждым новым вскриком колыхался, будто жил своей особой жизнью. Дети были испуганы настолько, что даже не плакали. Сбившись вместе, они, не отрываясь, смотрели на рыдающую мать. Адъютант Вильденштейн, стоявший рядом, держал в руках полотенце и графин с водой. Он явно не знал, как ей помочь.

Прибывшие по тревоге саперы осматривали здание, заглядывая в каждую щелочку. Готтберг, старший по званию, решительно взял все в свои руки.

— Отправьте тело в морг! Фрау Кубе и детей поместите в безопасное место. Всех, кто работает в особняке, — арестовать!

— Кто будет расследовать, мой генерал? –спросил Иссельхорст.

— Надо, чтобы дело о покушении вел профессионал. Я вызову опытного следователя…

Всю прислугу, кроме Елены (Галины) Мазаник, арестовали в ту же ночь. Елена единственная жила вне особняка гауляйтера. Была вскрыта ее квартира, но горничной там не оказалось. Следователь начал допрашивать всех, кто имел контакты с Мазаник.

Зареванную повариху, толстую немку, знавшую Мазаник два года, первой привели на допрос. 

— Герр начальник, должна вам сказать, что у Мазаник с Карлом Вильденштейном особые отношения. Он знает о ней больше всех, у него и надо спрашивать.

— Где эта «тень хозяина» — den Kofferträger von Kube, «носильщик гауляйтерского портфеля», — проворчал следователь.

Он позвонил Вильденштейну и сказал, что хочет срочно его видеть. Затем распорядился соединить со столовой немецкого суда, где работала сестра Елены Мазаник — Валентина…

В ту же ночь Готтберг телеграфировал в ставку Гитлера и в Восточное министерство о гибели Кубе. В телеграмме он просил властных полномочий для наведения порядка.

Утром генерал вызвал высших офицеров в служебный кабинет Кубе в комиссариате. Собравшиеся увидели его в любимом кресле гауляйтера. Готтберг сидел неподвижно, как статуя, на столе лежали только кисти рук. Его пристальный взгляд переходил с одного лица на другое, отчего у каждого из присутствующих по коже бегали мурашки. Убедившись, что все собрались, Готтберг встал.

— Смерть генерального комиссара явилась результатом его мягкотелой политики по отношению к туземцам, — произнес он тусклым, бесцветным голосом. — Теперь будет иначе. Я взял всю ответственность за положение в Белоруссии на себя. Сегодня же приступлю к воспитанию населения на единственно понятном для него – языке жестких наказаний. Начнем с того, что показательно повесим несколько сотен мерзавцев. Успех не заставит себя ждать, если каждый на своем месте будет строго выполнять мои распоряжения. У меня все.

Готтберг встал, обсуждать было нечего….

На следующий после покушения день начались облавы и казни. Генерал Герф, друживший с Кубе, выкроил время поделиться впечатлениями о случившемся с комендантом города. Генерал и комендант все еще не могли придти в себя, они не понимали, как это могло случиться при таком наблюдении и охране.

Герф подошел к окну и посмотрел на ронявшие последнюю листву деревья,  между городским театром и бывшим Домом Красной армии, из которого теперь предполагалось торжественно вынести останки гауляйтера и отправить для официальных похорон в Берлин.

— Мне жаль Кубе, — в задумчивости проговорил Герф, — я уважал его. Знаешь, я считаю, что здесь не обошлось без гестапо. Не удивлюсь, если окажется, что эта работа была начата Штраухом и закончена Иссельхорстом. Готтберг, наверное, был в курсе, скорее всего, он знал о готовившемся убийстве,

— Почему вы так думаете? — комендант с изумлением уставился на генерала.  

— Смотрите сами, пропала Мазаник — единственная, за кем гестапо должно было следить. Лишь она жила вне дома. Почему ее не проверили?

— Кубе не разрешал. Не хотел, наверное, чтобы расспрашивали про всякие интимные моменты. Но в общем-то кому, как не вам, знать, что у Кубе с СД было много проблем! Говорят, незадолго до смерти он написал резкое письмо Гитлеру.

— А может, они все были в курсе о готовящемся покушении? Кубе всем им мешал. Все знают, что Вильденштейн больше года волочился за Мазаник. Он разве не видел, кто она? Хорош адъютант! Я не удивлюсь, если окажется, что и он здесь каким-то образом замешан.

— Черт, разве это возможно? Он взял Вильденштейна к себе, вытащил его из занюханной дыры. Он же знал Кубе столько лет! Побегу, мне многое надо сделать, я буду сопровождать тело Кубе в рейх. А Анита с детьми пока поживет в моей семье, в Праге. У меня там просторная вилла, места хватит всем, тем более, что ей скоро рожать.  

 

ххх

 

 По звонку следователя в столовой немецкого суда бросились искать Валентину, но выяснилось, что и ее нет. По причине «болезни» она вчера отпросилась.

Через 10 минут явился адъютант Вильденштейн. После традиционного приветствия следователь сразу перешел к делу:

— Герр Вильденштейн, вы знаете, что пропала горничная Елена, или как вы там ее называете – Галина? Я прошу вас рассказать о ней всё, что вам известно. Мы должны обязательно ее найти. В каких вы были с ней отношениях?

Вильденштейн, видя, что следователь уже опросил прислугу и ему все известно, понимал, что скрывать что-либо бессмысленно.

— Я ухаживал за ней и был с ней в хороших отношениях. Но вот где ее искать, ума не приложу. А ее сестра? Вы нашли ее?

— Тоже скрылась.

— Гм, — почесал затылок бывший адъютант бывшего генерального комиссара.           — Должен сказать, до меня Галина одно время встречалась с начальником почты, господином Стефаном Тильнером.

       — Что?! — уронил очки опытный охотник.

Следователь ухватился за эту ниточку, велел немедленно вызвать Тильнера и произвести обыск на его квартире…

Уже через несколько дней картина покушения стала ясна. Ровно через неделю в Берлин был отправлен рапорт:                                                                                     

                                « В ночь на 22.9.1943 г., в 0.40, в спальне генерального комиссара              

                     Кубе взорвалась мина, в результате чего у него была разорвана левая сторона

            груди и оторвана рука. Гауляйтер в полусожженном состоянии был найден

                           охраной в охваченной пожаром спальне. Раны были смертельные.  

                          Лежавшая рядом с ним жена, которая находится на 9 месяце беременности,

                         осталась невредимой и перенесла только нервный шок. Его трое маленьких  

                      детей, которые спали в другой комнате, разделенной душевой, также остались 

                           невредимыми.

                                  В ходе просеивания мусора были обнаружены остатки магнитной мины с 

                           12 часовым механизмом английского производства… 

                                  Дом гауляйтера днем и ночью охранялся 12

                           полицейскими…  Единственная проживавшая вне

                           дома Елена Мазаник, 4.4.1914 года рождения (ее еще

                           называют Галиной) в своей квартире по Театрштрассе, 48, кв. 10, не 

                           обнаружена. Исчезла и проживавшая с ней ее сестра Валентина Щуцкая… 

                                 Следует подчеркнуть, что генеральный комиссар в свое время дал 

                        задание проверить через гестапо весь обслуживающий персонал, кроме Мазаник. 

                          Поэтому проверка в отношении ее не проводилась…

                                   При дальнейшем расследовании среди знакомых Мазаник был выявлен ее  

                      кавалер  по имени Стефан, который был затем установлен как начальник  

                           почты генкомиссариата Стефан Тильнер. У возлюбленного горничной

                           была конфискована пригодная для репродукции

                           фотография Мазаник. С его помощью удалось установить деревню недалеко от

                           Минска, куда ездили обе сестры к своей матери…. 

                               В дальнейшем расследование привело на ул. Заславльскую, дом 35-a… В         

                          сарае среди дров, в спичечной

                           коробке были найдены 2 взрывателя, которые принесла некая «Мария», по

                   прозвищу «Черная». Позже она была установлена, как активная партизанка Мария

                    Осипова…  

                                 Поиски Мазаник, Осиповой и их пособников будут безуспешными,

      ибо они отправлены в Москву на самолете из ближайшей партизанской базы… »* 

24 сентября гроб с останками Герф на самолете доставил из Минска в Берлин, где состоялись государственные похороны.

А тем временем немецкая военная машина продолжала крутить свои колеса.

 

 

                               Разведчики рапортуют

 

                                                                                     «Да, задание Сталина было успешно выполнено, 

                                                                                          но я не уверен, тех ли  мы наградили». 

                                                                                      Секретарь Минского подпольного обкома партии

                                                                                              Герой Советского Союза Р. Н. Мачульский.

 

   Поскольку операция была поручена дюжине различных групп, стали поступать разные, порой противоречивые, сообщения. Из-за того, что батареи рации разрядились, майор Федоров («Колокол»)¹⁶  не мог уведомить Центр, что к нему, в отряд «Димы», прибыли лица, утверждавшие, что мина заложена ими. Кроме того, он не имел сведений, состоялся ли взрыв вообще, и только 26 сентября, получив от связных газету с некрологом, сумел отправить донесение:

                   «Диверсию совершили люди, работающие у меня: «Черная» (Осипова Мария

                         Борисовна), «Галя» (Мазаник Елена Григорьевна)¹⁷   и Щуцкая¹⁸ Валентина

                     Григорьевна…    

                           «Дима» потребовал, чтобы «Черная» порвала другие связи, 

          так как в противном случае ни о какой конспирации речи быть не может. Подписка    

                     «Черной» пропала вместе с другими документами во время гибели самолета, на 

                           котором летел «Дима»*

В тот же день Центр потребовал известить, кто совершил диверсию. Майор               Н. Федоров отвечал, что операцию готовил лично. Вскоре майор получил приказ из Москвы:

                           «Самолет специально за Вашими людьми даю 5-го или 6-го октября на площадку, откуда отправлялся «Дима»…  Приказываю Вам лично возглавить отправляемую группу людей и прибыть с ней в Центр».

                          

Участники операции были вывезены на самолете в Москву 11 октября 1943 года. Казалось, все ясно. Но чекисты получили донесение полковника госбезопасности¹⁹, находившегося в предместьях Минска, которое противоречило сведениям Федорова, хотя из рапорта тоже вытекало, что покушение совершила Елена Мазаник, по мужу Тарлецкая, часто ее зовут Галей:

                  «Кубе убит нашим агентом «Артуром» — Вильденштейном Карлом, адьютантом

                        Кубе. Для этого он использовал горничную Кубе — Тарлецкую, жену шофера

             бывшего наркома ГБ БССР… «Артур» сожительствовал с Тарлецкой и по нашему

                           заданию привлек ее. «Артур», уходя вместе с Кубе на службу, предупредил

                           Тарлецкую и предложил заложить магнитную мину в кровать Кубе».* 

На основании донесений полковника нарком госбезопасности Белоруссии Л. Цанава составил докладную записку о том, что в присутствии генералов из госбезопасности и армейской разведки он провел допросы Мазаник-Тарлецкой и Осиповой:

                      «Мазаник-Тарлецкая подтвердила, что с ней сожительствовал адьютант Кубе 

              Вильденштейн, который неоднократно в резкой форме лично ей высказывал свое 

                    отвращение и враждебность к Кубе…   

                                  Исходя из всех приведенных выше данных, установлено:

                                  непосредственной исполнительницей убийства Кубе является Мазаник-

                            Тарлецкая, которая действовала согласно указаний, полученных ею от нашего

                            агента Вильденштейна Карла…

                                  Группа ГРУ под руководством Федорова никакого прямого отношения к 

                            убийству Кубе не имела».*

В целях установления истины Цанава дал указание полковнику немедля прибыть в Центр. 

Пономаренко не хотел отдавать лавры кому бы то ни было и распорядился:

                      «Срочно направьте Мазаник в Москву. Представителей разведуправления на        

           площадку не допускать. Они способны только присваивать боевые дела партизан».*                                                                                     

Кроме того, на руководителей разведки обрушился поток новой информации.²⁰ И уж совершенно странные шифрограммы, называвшие совсем другого исполнителя теракта, посылал Пантелеймону Пономаренко его давний подопечный — командир чекистской группы капитан Казанцев.²¹  

Руководители разведки растерялись, они просто не знали как докладывать Сталину: на награды претендовали различные ведомства, присылая разные версии происшедшего. На самый верх поступали абсолютно противоречивые сообщения. Все эти службы уверяли, что именно они выполнили приказ Сталина.

Время шло. Вождь требовал установить и отметить исполнителей  наградами.

     Городская газета «Minsker Zeitung» сокрушалась, что в лице Кубе немецкие солдаты потеряли боевого друга и заботливого начальника.

  «Беларуская газэта» вторила немецкой: «Сердце сжимает скорбь… Его нет больше среди нас. Генеральный комиссар Вильгельм Кубе был одним из наилучших, наисердечнейших друзей, который думал и говорил так, как каждый белорусский националист».

Точку дискуссии поставила «Звязда» — газета белорусских подпольщиков:  

 «Грозный, но справедливый приговор белорусского народа над кровавым палачом Кубе приведен в исполнение. Народная месть настигнет всех палачей… Товарищи минчане! Приближается день вашего освобождения. Еще более усилим наши удары по оккупантам. Смерть фашистским захватчикам!»             

Готтберг приказал устроить массовые облавы. Многие были расстреляны, большое число заключено в концлагерь.  

29 сентября утром с тремя детьми, в сопровождении врача и адъютанта Видельштейна, Анита Кубепокинула негостеприимный для ее семьи город Минск и направилась в Прагу, на виллу генерала Герфа, где вскоре благополучно родила мальчика.

 

                                                

Из «бесед» с чекистами

 

                                                                                    Берлин кричит: «Кто убил генерального комиссара?» 

                                                                                    Его убил народ, и вся наша Родина прославляет    

                                                                                    неизвестного мстителя.

                                                                                                                         Илья Эренбург. «Конец Вилли».

 

12 октября 1943 года Елена Мазаник с сестрой, Мария Осипова и Надежда Троян выходили из самолета, доставившего их в Москву. Там, чтобы они не контактировали между собой перед допросами, их развезли в разные места. Пономаренко лично опекал Елену Мазаник:

— Предупреждаю вас, вы должны тщательно продумать все ответы, в том числе и на весьма щепетильные вопросы интимного характера, если не хотите вместо ордена получить ордер.

      В Москве в НКВД Елена Мазаник рассказывала чекистам:

                                   «Кубе приходил в казино, чтобы подобрать девушек к себе в

             прислуги. Он лично выбирал девушек по своему вкусу в возрасте не старше 20 лет

                  и часто менял обслуживающих. По рекомендации адъютанта генерала в начале

           июня 1943 года меня приняли в качестве обслуживающей в специально отведенный

                            к тому времени трехэтажный особняк…

                            На третьем этаже  был кабинет Кубе, комната его жены, гостиная,

                          две комнаты адъютанта Вильденштейна и две комнаты для ночлега гостей.

                                  Я убирала третий этаж…».

На вопрос, состояла ли в интимной связи с Вильденштейном, Елена ответила:

                      «Нет. С Вильденштейном я не сожительствовала. Относился он ко мне очень

               хорошо, ухаживал за мной, бывал у меня на квартире. Он и материально помогал

              мне, часто давал водку, которую я продавала или обменивала на другие товары. Не                      отрицаю, что со стороны Вильденштейна имели место попытки установить со мной

               интимную связь, но я категорически отклоняла его предложения. Вильденштейн 

                 знал, что я замужем, ему было известно, кто мой муж и моя преданность ему». 

   — Когда и с кем вы установили связь по подпольной работе? — строго спросили чекисты.

               «С Марией познакомилась в первых числах сентября 1943 года и до ликвидации

                          Кубе была с ней знакома не более двух недель…  Мы с сестрой заряжали мину в  

                   ночь на 21 сентября, ведь часовой механизм был рассчитан на сутки. Примерно в     

                          половине седьмого утра следующего дня я положила заряженную и обернутую в

                     носовой платок мину в ручную сумку и пошла на службу. У меня на всякий случай

                  был при себе яд, которым снабдила Мария, чтобы в случае чего мне не попасть

                            живой в руки к немцам…  Когда  Кубе и его жена уехали, заскочила в спальню,

                            заложила мину под пружины матраца…»¹⁴            

О своей работе чекистам рассказала и Мария Осипова:

                       «Взрывчатку получила в спецгруппе «Дима» и доставила в Минск. Эта

                     бригада, как и многие другие,

                    уже давно присматривалась и искала подход к горничной Кубе… 

                     Получив мины с часовым механизмом в спецгруппе «Дима», я принесла и

                         передала их Мазаник».¹⁴                              

Все, что знала, доложила Надежда Троян:

                        «Со слов Калиты знаю, что Галине Мазаник симпатизировал адьютант     

             Вильденштейн Карл, который оказывал ей определенную материальную помощь.              

          Вильденштейн нередко снабжал Галину водкой, которую она продавала или меняла

                           на продукты…  

                           8 августа мы вместе с Калитой Талой подошли к особняку Кубе и вызвали

                          на улицу Мазаник Галину…»¹⁴     

Сталин прочитал сообщение НКВД и отчет военной разведки о проведенной операции. Вождь долго разбираться не стал. Видя, что приказ выполнен, Кубе убит, а на награды претендуют многие, на толстой папке надписал:

«Склоки прекратить, девушкам — Героев, остальным – ордена».  

  Сестра Елены Мазаник — Валентина  Щуцкая и Николай Федоров были награждены орденами Ленина. Остались без посмертной награды: Д. Кеймах,                  Н. Похлебаев и шофер Н. Фурц, который вывез подпольщиц из Минска.²³   

 

ххх  

 

  Гиммлер, узнав о смерти гауляйтера, при сотрудниках радостно воскликнул:

    — Смерть Кубе — благословение для родины… Если бы его не убили партизаны, он бы кончил в концлагере. Слава Богу — одной проблемой стало меньше!

Анита рассказывала друзьям, что незадолго до смерти, Кубе написал откровенное письмо Гитлеру о невозможности принять его методы против евреев.   

Кубе считал, что нужно образовать белорусский парламент, иначе настанет хаос, и страной станет невозможно управлять. Судьба самой Белоруссии и ее народа гауляйтера не интересовали, он думал только о том, как поставить ее экономику на службу рейху.

Ситуация на фронте вносила в жизнь свои коррективы, и Готтберг, преемник Кубе в должности генерального комиссара, стал покладистее. Он понял, что покойный гауляйтер был прав, без помощи местного населения не победить.

В тяжелом для немцев 1943 году из безобидной «Самопомощи» стала вырастать основа белорусской армии. Когда по приказу президента БЦР⁵⁵  весной 1944 года началась мобилизация в ряды «Беларускай Краёвай Абароны», было набрано около ста тысяч солдат. Но вооружать такую серьезную армию немцы  боялись, ибо белорусские лидеры   все настойчивей требовали у оккупантов   самостоятельности.

Словно не замечая, как разваливается немецкая военная машина, более тысячи делегатов съехалось в Минск на Белорусский конгресс. В зале театра красовалась украшенная белорусскими флагами громадная «Пагоня». На балконе восседал генерал Готтберг со своей свитой. Лейтмотивом всех речей был клич: «Няхай жыве Незалежная Беларусь! Хто даў маскоўскім разбойнікам права быць панамi жыцьця i сьмерці нашага народу?»

Через три месяца после гибели гауляйтера, Готтберг полностью встал на путь, проложенный Кубе:

— Имею честь, господа белорусы, объявить, что отныне единственным вашим представителем является Беларуская Цэнтральная Рада…

        Президент Р. Островский сказал, что белорусские вооруженные отряды  созданы для отпора партизанам. Он сообщил:

            «10 марта 1944 года я издал приказ о наборе призывников в «Беларускую Краёвую Абарону». Приятно отметить, что почти 100% призывников явились добровольно и в срок. Десятки тысяч солдат БКА необходимо было одеть, накормить, обеспечить оружием».*

    На съезде белорусами отмечалось:

         «Бальшавіцкая Масква на ўсё горла крычыць, што Беларусь — гэта неадлучная частка вялікай сатрапіі — СССР, і на доказ гэтага паклікаецца на свае пастановы і дагаворы, выдаючы іх, зразумела, як акты волі беларускага народу. На гэтай аснове яна называе сябе «праўным гаспадаром» беларускай зямлі і ўжо вызначае кáтаў — Панамарэнкаў, якія будуць распраўляцца з нашым народам».*   

       Примеры уничтожения белорусской культуры, приведенные на съезде, были ошеломляющими. Был продемонстрирован только один из документов, который коммунисты не успели вывезти, в нем говорилось о 1.778 наименованиях книг, которые подлежали уничтожению, только потому, что были написаны по-белорусски…

      Съезд, действительно, продемонстрировал силу коллаборационистов. Зал постоянно взрывался аплодисментами. Однако их уже заглушала кононада наступающей Красной армии. Фронт молниеносно приближался к Минску.  

 

 

                                              Освобождение

 

 

Советские войска накануне операции «Багратион» имели решающее преимущество. Вдобавок партизаны устроили «рельсовую  войну», которая парализовала движение транспорта и внесла хаос в снабжение.   

22 июня 1944-го стал днем реванша за 22 июня 1941-го. Советские войска перешли в наступление, и вскоре немецкая оборона была взломана. В первых числах июля завершилось окружение немцев восточнее Минска. За два месяца основные силы группы армий «Центр» были разгромлены, германские войска потеряли 374 тысячи солдат и офицеров. Большую помощь войскам оказали народные мстители, которые устраивали засады на путях отхода противника, громили его штабы, захватывали переправы.

3 июля советские войска освободили столицу Белоруссии. В день освобождения Минска в здание на площади Свободы, где была резиденция Кубе,   по распоряжению Пономаренко  грузовик доставил оружие  и амуницию для будущего музея, призванного рассказать потомкам о залитой кровью и вопиющей о мщении земле Беларуси.

 

ххх

 

Семейный отряд Зорина — 137 вооруженных бойцов и 421 человек безоружных — снялся со своего лагеря и стал приближаться к Минску. Кончилась еда, пришлось зарезать и съесть лошадей. Не разводили костры, опасались немецких бомбардировщиков. Приходилось печь жесткое лошадиное мясо на углях, но оно оставалось полусырым. Таким его и ели.

Вскоре партизаны издали заметили движущуюся колонну. Послали разведчиков. Они возвратились с радостной вестью: «Красная армия!»

Состоялась долгожданная встреча, и радость партизан была огромной. Все понимали – ад закончился. Навсегда.

Красноармейцы тоже радовались, что столько народу спасли от гибели.  

Когда отряд Зорина вернулся в Минск, люди разбрелись по разрушенному городу, разыскивая то, что осталось от их жилищ, откуда летом сорок первого немцы погнали женщин, детей и стариков, как скот, в гетто.

Повезло тeм, кто жил на окраинах. Почти все дома там уцелели. И выжившие, всем смертям на зло, стояли перед ними и не могли сдержать слез. Далеко не все, кто теперь жил там, приняли их с распростертыми объятьями. Те, кто не потерял совесть, потеснились, чтобы освободить несчастным хоть одну комнатку, других ждали долгие суды, но то, что жилье уцелело, не погибло под бомбами, не сгорело в огне пожарищ, дарило надежду. Именно так случилось с Саней Каплинским. Огонь пощадил дом Сани. Только от отцовской кузницы остались закопченные развалины. Да и не нужна она была теперь, некому стало в ней работать. 

Обошла гроза стороной и дом Шурика. Люди, которые в нем теперь жили, освободили для хозяев две комнатки, там семья и обосновалась. Шурик с  братом заняли одну комнату, а их мама отправилась в Воложинский район, в деревню к Пожарицким за Геней.

Вскоре опять можно было встретить вместе одноклассников: Саню, Шурика и их друзей — Витю и Колю. Леня как ушел с разведчиками, так друзья больше ничего о нем не слыхали.

Мальчишки бродили по пустырям и руинам, в которые превратился центр Минска. Десять киломертов руин. Словно клыки чудовища, среди них высились Дом правительства, который немцы не успели взорвать, Красный костел, уцелевший от бомбежек, и Дом Красной армии. Выстоял  и генеральный комиссариат, в котором теперь разместился Пономаренко.

Уже через несколько дней на улицах появились большие группы минчан. Они разбирали руины, складывали битый и уцелевший кирпич, готовили площадки под будущие застройки. Потом под охраной появились немецкие военнопленные; им предстояло хоть в самой малой степени восстановить то, что они разрушили.

Посовещавшись, Шурик, Саня, Витя и Коля пошли в военкомат и стали проситься в действующую армию.

— Я был в партизанском отряде. Не верите? Могу принести справку. Умею обращаться с оружием, хорошо стреляю, хочу мстить, — сказал Шурик.

— Сколько тебе лет, Грингауз? – спросил военком.

— Пятнадцать.

— А тебе, Каплинский?

— Тоже пятнадцать. Но это ничего не значит. Я…

— А вы кто такие? Сколько лет?

 Я – Витя Рудович, а это – Коля Прищепчик. Да мы все – одноклассники.

 — Значит так, ребятки. Ничего, пострелы, не получится. По возрасту не подходите. Не имею права. Есть закон. Нарушу — накажут. Ступайте по домам, помогайте на разборке развалин, ходите в школу. Вам надо учиться. Вы еще   пригодитесь.

 

 

1. VI.              КАВАЛЕР СЛАВЫ

 

                                           Сын полка

 

16 июля 1944 года в Минске состоялся партизанский парад. Город превратился в один громадный лагерь. На каждом шагу встречались вооруженные люди в самой разной одежде: гражданских пиджаках, деревенских рубахах, немецких мундирах, отобранных у пленных. Однако у всех был обязательный символ – узенькая красная ленточка. Дымились костры, лесные мстители ели из общего котла, но ложка была у каждого – своя, партизанская.

Хоть на парад вызвали менее одной десятой части огромной лесной армии, все равно это было ни с чем не сравнимое зрелище: громадную силу представляли партизаны!

К 1944 году армия народных мстителей контролировала около 60%  территории Белоруссии, в двадцати районах была установлена советская власть.

Местом смотра сил народных мстителей выбрали стадион – бывший   ипподром возле реки. В торжестве приняла также участие делегация  3-го Белорусского фронта. На ипподроме, украшенном флагами, все началось с митинга. Пантелеймон Пономаренко поздравил собравшихся с освобождением Минска и передал благодарность белорусского народа воинам-освободителям. Затем перед трибунами прошли более 30 тысяч партизан. Среди них вместе со  старшими из отряда Зорина по ипподрому гордо шагали Шурик Грингауз и Саня Каплинский. Коля и Витя были среди зрителей и махали им руками.

      — Смотри, смотри, вон там командиры! А этот, толстый – наверное,  Пономаренко, — Витя толкнул Николая.

     Рядом с правительственной трибуной, построили другую – поменьше. Пономаренко пригласил на эту трибуну партизанских командиров, среди других Саня и Шурик узнали своих знакомых: соседа по гетто Ш. Зорина, Г. Смоляра и других.

Пономаренко стоял на трибуне и думал: «Три года я не был в Минске. Три года. Сколько крови пролилось! Почти все, что было построено до войны — разрушено».

Тысячи сынов и дочерей Беларуси, недавно участвовавших в кровопролитных боях, теперь конвоировали в Минске более 17 тысяч немецких военнопленных…

Первые партизанские отряды в Белоруссии создавали засланные в тыл врага чекистские группы. К ним присоединялись местные патриоты. К зиме 1941 года уже действовало около 60 небольших отрядов.

30 мая 1942 года в Москве был создан Центральный штаб партизанского движения под руководством Пономаренко, а в сентябре 1942 года стал действовать Белорусский штаб. В конце войны белорусских партизан насчитывалось   374 тысячи, а сотрудничавших с немцами официально оценивали в 40 тысяч, но в народе говорили, что их было намного больше.²⁴  В рядах партизан сражалось около 30 тысяч евреев, в основном, бывших узников гетто. Многие командиры отрядов, даже имея приказ не принимать евреев в партизаны, все равно брали их, записывали белорусами. Пономаренко позже говорил, что каждый десятый партизан был еврей.

Все 1100 дней оккупации Минска были для фашистов кромешным адом. Не было ни одного дня, когда враги чувствовали бы себя в безопасности. Полторы тысячи боевых операций — таков итог трех лет борьбы девяти тысяч минских подпольщиков.  

  В неравной борьбе с немецкими оккупантами погибли десятки тысяч патриотов. Подвиг более ста партизан и подпольщиков был отмечен званием Героя Советского Союза.

Приветствовали партизанские колонны на ипподроме менее ста тысяч человек – все, что  осталось от 250-тысячного предвоенного города…    
        А война покатилась на запад. Попасть в армию повезло только Лене Окуню. Когда отряд Зорина встретился с передовыми частями Красной армии, командир разведчиков спросил, нет ли кого-нибудь, кто отвел бы их в соседнюю бригаду. Леня лучше всех знал места дислокации соседей и вызвался проводить. Добрались затемно. Разведчики пожалели отправлять парнишку назад ночью, уложили в землянке отдыхать. Утром засобирались в дорогу. Ленька подошел к старшему и взмолился:

— Дяденька, возьмите меня с собой! Я сирота, всех родных убили немцы. Я умею хорошо стрелять, и в разведке пригожусь! Обузой не буду…

Старший посовещался со своими разведчиками. Одни говорили:

— Шибко необстрелянный салага! Что с ним делать будем? Кто с ним будет возиться?   

Другие – одобряли. В конце концов, согласились взять. Через несколько дней пришли в свой полк. В штабе полка пацану не обрадовались, не знали, что с ним делать. С Леней долго беседовали два офицера, уговаривали вернуться домой. Но он твердил свое:

— Хочу воевать, возьмите меня к себе. Стреляю лучше любого снайпера. Вы проверьте!

Офицеры проверили. Когда Ленька из карабина уложил в мишени пять пуль в «десятку», а шестую – в «девятку», его оставили. Так Ленька стал сыном полка.

Сначала он попал в роту автоматчиков. Потом забрали в разведвзвод. Дали автомат, подогнали форму под рост, нашлись и сапоги по размеру. Чего еще было желать 14-летнему парнишке!

Однажды пошли в разведку. Три разведчика – третьим был Ленька, успешно преодолели первую линию немецких позиций. Залегли в кустарнике. Взрослые ушли вперед.

— Ленька, замри! Жди нас здесь! – приказали двое.

Он долго ждал своих товарищей. Потом осторожно пополз по росистой траве. Увидел траншею, затем заметил огонек, пробивавшийся сквозь щели в двери землянки. Решил подорвать гранатой. Подполз поближе. Вдруг из землянки вышел немецкий офицер, явно пьяный, и, напевая что-то себе под нос, остановился в окопчике справить малую нужду. Окопчик был узкий и неглубокий, немцу по грудь. Ленька привстал и изо всей силы шарахнул немца прикладом автомата по голове. Тот обмяк и упал. Ленька залез в окопчик, подсел под немца и с трудом вытолкнул его наверх. Ни в траншее, ни в землянке никто ничего не заметил.

Ленька снял ремень, зацепил его за немецкий и поволок «языка» к своим. Тащил по «нейтралке» метров триста. Разведчики его заметили, поползли навстречу, помогли дотащить пленного.

Когда они увидели, что пленный «язык» — офицер, кинулись Леньку обнимать.

— Ну, паря, ну, молодец! Вот учудил, так учудил. Да ты, брат, герой!

За этот подвиг Леня Окунь был удостоен ордена Славы третьей степени. Но получить его не успел. На подходе к немецким позициям группу разведчиков обнаружили и расстреляли из пулеметов. Ленька получил пулю в живот, а когда вытаскивали к своим, еще одна пуля угодила в спину.

       Когда Ленька вернулся из госпиталя в строй, ему был вручен орден Славы.

Второй орден Славы Леня получил за бои в Польше. Шел штурм немецкой высоты. Полковую разведку после двух дней непрерывных боев тоже бросили в атаку. Справа наступавших поддерживала артиллерийская батарея. 

— Ваша задача — оборонять ее! –приказали Леньке и еще двум разведчикам.

— Есть, товарищ старшина!

— Что будем делать, если немец танки вызовет? – спросили разведчики.

— Будем решать по обстановке, — ответил старшина.

 Вдали виднелись цепи немецких солдат с автоматами в руках. За их спинами   тёмнели силуэты бронированных машин. Всё это противостояло атакующим. 

Когда вокруг засуетились фигурки, бойцы, припав к земле, замерли в ожидании. Вдруг запели пули, это со своего холма немцы начали прицельный обстрел.  Красноармейцы огрызались огнем на огонь.

С соседнего холма послышалась команда.

— В атаку! Вперед! — прокричал старшина и, подавая пример, ринулся первым.

Руки у Леньки прилипли к винтовке, глаза заливало потом. Он весь напрягся, боясь пропустить нужный момент. И вдруг Ленька, забыв, что велено охранять батарею, двинулся за атакующими бойцами.

  Немцы отбивались изо всех сил. Шквальный огонь так и косил людей. В первой цепи маячил знаменосец. Ленька, увидев, как он рухнул на землю, подбежал к убитому, подхватил знамя и пошел вперед.

– Леня, ложись! – кричали разведчики, но он продолжал идти, не сгибаясь под пулями. Его охватило состояние полной отрешенности – о смерти он не думал. Он только видел мать, убитых родных, за которых нужно было мстить. Он неуклонно шел вперед, увлекая остальных, пробрался почти к цели и упал только тогда, когда получил разрывную пулю в правую ногу. С поля боя его на плаще вытащили свои же разведчики.

   Лежал в госпитале. Белые черви выползали из-под гипса на ноге… Потом был другой госпиталь. Жуткая боль в скованной гипсом ноге проходила медленно.

        Разведчики, пользуясь любой оказией, навещали его. Приносили гостинцы, говорили:

— Давай, Леньчик, быстрей на фронт возвращайся! Добудешь в бою себе третью Славу!

Но за прифронтовым госпиталем последовала целая череда других. Наконец, отец, который вернулся из армии в Минск, разыскал Леню и привез домой. Из минского госпиталя Леня вышел чуть ли не инвалидом.

Снова Леня, Саня, Шурик, Витя и Коля оказались вместе. Ребята, видевшие с первого дня эту самую страшную войну, познавшие всю горечь оккупации, а затем воевавшие в партизанском отряде, — опять были вместе, в родном Минске. Они скромно продолжали жить в этом городе со своим другом, разведчиком, кавалером двух орденов Славы — Леней Окунем.

 

 

                                      Конец кровавых палачей

  

                                                                                  Не магу я знайсьці тое слова…                                                                                              А. Русак — И. Любан. Песня из к/ф-ма

                                                                              «Часы остановились в полночь».

 

  Немецкие захватчики оставили после себя реки крови и невиданное разорение. Это был заранее разработанный план уничтожения людей и  разграбления страны. На захваченной территории преступления оккупантов по своей жестокости не знали себе равных в истории. Ущерб, нанесенный гитлеровцами был не просто огромен, он трудно поддавался   подсчетам. Из 270 городов и городских поселков Белоруссии было разрушено 209, разорено более 9200 сел, сожжено вместе с жителями 630 деревень. Многие из них так и остались невозрожденными, — некому было там жить. Минск предстояло построить заново: в нем осталось лишь несколько довоенных зданий. 

Ущерб, нанесенный Беларуси немцами, в 35 раз превышал довоенный бюджет. Было вывезено около двух тысяч произведений живописи, картины и иконы, антикварная мебель и скульптуры,  хранившиеся в музеях.

Но как бы ни был велик материальный ущерб, самой тяжелой потерей явилась гибель людей. Только в Тростенце, под Минском, где находился один из самых больших нацистских лагерей смерти, погибло более 200 тысяч человек. За годы оккупации в Германию на принудительные работы были вывезены около 380 тысяч белорусов. До войны в Беларуси проживало 9,3 миллиона человек, в конце 1944 г. — 6,3 миллиона. 

Всего на территории Беларуси за годы войны погибло около 3 миллионов человек: более двух миллионов белорусов и около 800 тысяч евреев.     

     Гитлер заявлял, что истреблять покоряемые народы — входит в миссию   германского народа. Гиммлер своему личному врачу, с которым был весьма близок, задал вопрос, можно ли считать фюрера душевнобольным. Тот убежденно ответил, что место Адольфа Гитлера не в имперской канцелярии, а в психической лечебнице.

Трудно предположить, что стало бы с Кубе, но он, наверняка, не был таким идиотом, как Геббельс, который не только кончил жизнь самоубийством, но и убил свою жену и невинных шестерых детей.

Через три недели после капитуляции Германии, генерал Готтберг, понимая, что за совершенные преступления ему все равно не жить, покончил в плену самоубийством.

Случилось, как и предсказывал Кубе: его друг генерал СС Герф был арестован на своей вилле в Праге и отправлен в Минск. Полгода велось следствие, отпираться было бессмысленно: в руки следователей попало много материалов, были и живые свидетели его злодеяний. Но все же Герф и другие надеялись, что выживут. Аргумент был простой: мы — солдаты, мы выполняли приказы из Берлина.

Содержался Герф с другими особо важными подсудимыми в подвале  клуба НКВД на площади Свободы…

 

                                                         Пожар

 

3 января 1946 года отличники учебы и бывшие юные партизаны были приглашены в клуб НКВД на Новогоднюю ёлку. Простые игрушки сделали сами ребята, стеклянные взяли из реквизита покойного гауляйтера.

Клуб усиленно охранялcя, поэтому и думать было нечего, чтобы туда могли попасть случайные. Это был первый мирный Новый год. В голодном городе горсовет выкроил средства на скромные новогодние подарки. Школы составили списки отличников. Зал мог вместить человек двести, но билетов было роздано намного больше.

Леня, Саня, Шурик, Витя и Коля, некоторые из них уже успели обзавестись подружками, тоже были на елке. Когда они вошли в зал, среди ребят пронесся вздох зависти и восхищения. У Лени на груди сияли два ордена Славы. Девчонки тут же атаковали его, приглашая танцевать, но он еще прихрамывал после ранения, да и подружка вцепилась в Леню мертвой хваткой. Она не собиралась делить своего героя-кавалера с кем бы то ни было.

Короткой речью праздник открыл П. Пономаренко. Он поздравил ребят с Новым 1946-м годом, пожелал хорошо учиться и помогать старшим восстанавливать родную столицу.

Снова заиграл оркестр. Все танцевали, веселились с Дедом Морозом и Снегурочкой, пели, словно и не было проклятой войны, не было страшного гетто с бесконечными издевательствами и «акциями», и Юбилейной площади, где немцы повесили родителей Лени, и залитого солнцем двора, на котором у Сани на глазах гитлеровцы расстреляли маму, сестру и брата,  и где у Шурика и Сани навсегда забрали отцов.

Жизнь и молодость брали свое.

Веселье еще было в самом разгаре, когда подружка Лени твердо сказала:

  — Мама и папа наказали в десять быть дома. Пошли одеваться!

Леня, конечно, хотел побыть еще, но, видя принципиальность девушки, настаивать не стал. Леня со своей подружкой одними из первых покинули зал.

Витя и Коля с девчатами тоже вскоре ушли. Шурик и Саня решили еще немного потанцевать.

Потихоньку молодежь расходилась, но в зале еще оставалось человек двести, когда разнеслось страшное: «Пожар!» 

       Все произошло молниеносно.  Неизвестно откуда появившиеся языки пламени лизнули бумажную нить серпантина и побежали вверх к самой вершине елки. Она замахала своими ветвями, и ребята обомлели, ослеплённые яркой игрою огня, не понимая, что это не фейерверк, а смертельная опасность. Объятая пламенем елка превратилась в огромную горящую свечу. От неожиданности все остолбенели, взирая на огненный столб.

       Охваченные паникой, ребята сбрасывали с себя маски и пытались выбраться из зала, наступая на головы, животы и руки лежащих на полу. Другие метались по залу, сталкиваясь, падали, вскакивали и бежали вновь. Оглушённые криками и треском загоревшейся елки, испуганные школьники бросились по лестнице на первый этаж к выходу. И тут случилось самое страшное: началась давка, и все, устремившиеся наружу, падая, закрыли и заблокировали своими телами открывавшиеся вовнутрь двери главного входа. Поскольку в этом секретном заведении на окнах первого и второго этажей были решетки, выбраться оттуда было невозможно. Дети бросились к дверям запасного выхода и закричали:  

     — Помогите, пожар! Пожар! Горим! Откройте двери!

     Караульные с той стороны дверей отвечали:

     — Не имеем права! Это приказ Цанавы. Лестница связана с соседним зданием. Здесь фрицы суда дожидаются, приказано охранять насмерть, чтобы не сбежали.

       Из подвала доносился жуткий вой, по-немецки орали, прощаясь с жизнью.  

 А тем временем пламя бушевало в зале. Шурик догадался выбить ногой оконную раму. Один юноша забрался на высокий подоконник и прыгнул в искрящийся белый снег. За ним последовали ещё несколько человек. Чтобы не сгореть заживо, ребята стали выпрыгивать из окон третьего этажа.

      Дом был построен полвека назад, до революции, потолки  были очень высокие.

      Саня боялся, не говоря уже про девчонок. Шурик крикнул ему:    

          — Прыгай, а то силой столкну! Сгоришь ведь!

          — Прыгай! — кричали снизу.

   Внизу уже лежала груда тел: одни — раненные, другие разбились насмерть. Пока Саня набирался храбрости, Шурик просто вытолкнул его, и Саня полетел на лежащих внизу.  

         Шурик успел спасти еще несколько человек, и готовился прыгать сам, как вдруг прогоревшая крыша и потолок рухнули прямо на остававшихся в зале…  

      Поздравив детей на елке, Пономаренко отправился домой. Едва успел он снять полушубок, как дежурный влетел в комнату и прокричал:

        — На елке пожар!

      Пономаренко, не одеваясь, бросился к выходу. За ним устремился адьютант с полушубком и шапкой. Там уже ждала машина, хотя бежать до площади Свободы     — менее пяти минут. Пономаренко пулей прилетел на пожар, его сын был среди школьников, попавших в фатальную ловушку.

     Оказалось, что первыми примчались не пожарные, а сотрудники безопасности, которые стали спасать не детей, а документы из сейфов. Они заподозрили, что оставшаяся в городе агентура специально произвела поджег, чтобы уничтожить материалы следствия для предстоящего суда над немцами и их прислужниками.

     Некоторые ребята, прыгнувшие с третьего этажа, сломали руки, ноги, но выжили, другие погибли при падении. Большинство же сгорели заживо. Обезумевшие родители бежали на площадь Свободы искать своих детей, которых с таким трудом удалось сохранить во время войны…

       — Помогите, люди, тушите! Всё дотла сгорит! — кричала собравшаяся толпа.   

      — Не бросай, осторожно клади на землю! Не суетись, раздавай топоры людям, лопаты! Господи!                           

        Обезумевшая мать бросилась в огонь, но ее перехватила охрана:

        — Держи ее! Сгорит!

       Пономаренко стоял среди смотревших на пожар и в страхе наблюдал за   трагедией. Вдруг офицер подвел к нему сына в обгоревшей одежде. Отец обхватил его и велел немедленно отправить домой, а сам остался на пожаре, беспомощно наблюдая гибель детей.

             Когда, наконец, приехали пожарные, тушить уже мало чего осталось.    Пожарные залили перекрытия пенящейся жидкостью. Через час все было кончено. Тела разложили прямо в сквере и стали развозить по больницам и моргам, в которых нехватало мест для несчастных.

На елке был и сын композитора Любана. Он вместе с другими погиб в огне. Саня отделался несколькими  ушибами. Назавтра он с плачущей матерью Шурика, с сестрой друга Геней и маленьким братишкой Левой, обыскали все морги и больницы. Шурика так и не нашли.  Саня, Леня, Витя и Коля горько оплакивали  неожиданную гибель семнадцатилетнего друга.

Герфу же и на этот раз удалось избежать смерти.

Назавтра, неспавший всю ночь Пономаренко вызвал Цанаву:

— Как думаете, Лаврентий Фомич, чья это работа? Считаете, поджог?

       — Ничего определенного пока сказать не могу, Пантелеймон Кондратьевич. Следствие только начато. Возможно, это вражеская агентура. Я лично так думаю: за полгода, что ведется следствие, немцы назвали фамилии тех, кто помогал им совершать преступления. Вполне логично, что боящиеся разоблачений могли поджечь, чтобы уничтожить материалы следствия, а заодно и сжечь свидетелей — пленных немцев. Будем искать.

 — Прошу ход следствия взять под личный контроль. Надо найти этих сволочей, убивших наших лучших ребят. Обязательно надо найти…

 

  В петле народного гнева

  

                                                                                                  В Тростенце я видел огромные горы останков

                                                                                             советских людей…    Немцы пытались выйти из  

                                                                                                окружения именно здесь, около Тростенца. 

                                                                                                   Шоссе было завалено немецкими  трупами,

                                                                                                 невозможно было дышать. Я видел расплату.

                                                                                                                                                            И. Эренбург 

  

 Местом проведения минского процесса над нацистскими преступниками избрали Дом офицеров, откуда два года назад выносили тело Кубе. Заседание Военного трибунала открылось 15 января 1946 года. После пожара подсудимых перевели в старинное здание городской тюрьмы и привозили оттуда на процесс.    Тюрьма во время войны находилась в подчинении Герфа, и теперь он сидел там,  где раньше содержались его жертвы. Герф давился противной баландой, вспоминал, как потягивал в кабинете гауляйтера коктейль, брильянтами  искрившийся в бокале, и, вперясь угрюмым взглядом в потолок, думал: «Неужели Кубе действительно все это предвидел?». Его лицо от безысходности стало бледным, бескровным. Поняв, что возмездие неотвратимо, он осунулся и сильно похудел.

Процесс был открытым. В переполненном зале за время заседаний побывали тысячи человек из всех областей БССР. Кроме того, огромная толпа, не имея возможности попасть в зал, слушала на улице трансляцию процесса по репродукторам.

На сцене за столом лицом к залу разместились председатель и члены суда. Обвиняемые — 18 человек, расположились на двух скамьях, установленных боком к зрителям. Они молча сидели, бросая хмурые взгляды в заполненный зал. Сверхъестественным усилием воли Герф заставлял пальцы не дрожать, старался отвечать на вопросы твердо, хотя вокруг ничего не видел, все доносилось к нему как из тумана.

Вызвать свидетелями можно было только тех, кто не убежал с немцами, а остался в Минске. Нужны были люди из обслуги гауляйтера, кто видел его гостей лично. В зал пришли Мазаник с сестрой Валентиной, повар, Тала Калита с вернувшимся из Москвы мужем. Было несколько узников гетто, среди них и Леня Окунь – ему предстояло выступить свидетелем, а также люди, вернувшиеся из эвакуации, у которых погибли родственники. Было много подпольщиков, среди них – Мария Осипова. Саня, Коля и Витя с самого утра встали в очередь и успели занять места среди зрителей  в зале, где решалась судьба тех, кто, возомнив себя сверхчеловеками, лишал жизни тысячи людей.

Обвинение поддерживал военный прокурор. Защиту осуществляли адвокаты. На скамье подсудимых находились генералы вермахта, офицеры войск СС и полиции. Подсудимые обвинялись в истреблении мирных граждан, зверских расправах и издевательствах над населением. Подошла очередь Герфа.

         — Подсудимый встаньте. Назовите фамилию, имя, возраст, национальность, состав семьи, адрес, когда арестован. – Nennen Sie Ihren Namen, Vornamen, Ihr Alter, Nationalität, Familienstand, Ihren Wohnort…  — послышался голос переводчика.

        — Герф, Эберхард, 58 лет, немец, женат, есть дочь. Место жительства  — предместье Праги, Чехословакия, там же арестован 7 мая 1945 года.

        — Подсудимый Герф,— спросил обвинитель, — скажите, начальник управления кадрами СС при штабе Гиммлера, обергруппенфюрер фон Герф — ваш родственник?

       — Да, двоюродный брат.

       — Где он сейчас?

       — По моим сведениям — в английском плену.

— Хороша семейка, — зашептались в зале.

— В каких отношениях вы были с гауляйтером Кубе?

— В нормальных, дружеских.

— Как он относился к политике Гитлера?

— Кубе был старым товарищем Гитлера по борьбе за власть. 

 Среди других, в качестве свидетеля была вызвана Е. Мазаник, она рассказала о том, что ей довелось видеть, поведала о разговорах Кубе с Герфом и Готтбергом…

— Узнаете ли вы этого мужчину? – спросил обвинитель.

    Мазаник ответила:

            «Да. Этот немецкий генерал неоднократно бывал на вечерах у гауляйтера Кубе… Обычно после расстрелов еврейского населения на склад комиссариата поступали вещи убитых… Наиболее ценные вещи убитых забирал Кубе и его ближайшие помощники. Прямо на склад комиссариата приходила жена Кубе и лично отбирала наиболее ценные вещи. Летом 1943 года его жена несколько раз отсылала посылки с награбленным имуществом в Германию… Тогда же летом 1943 года я слышала разговор Готтберга с Кубе. Готтберг говорил, что тюрьма переполнена и ее необходимо разгрузить. Кубе дал свое согласие на «разгрузку»… Заключенные, содержавшиеся в тюрьме были расстреляны и действительно начались массовые аресты граждан по городу… Я все понимала, потому что к этому времени владела немецким довольно сносно».²⁵     

— Подсудимый Герф, вы были организатором и руководителем карательной операции 22 июля 1943 года в Белоруссии, не так ли?

По мертвенно-бледному лицу подсудимого промелькнула черная тень.

— Нет. Операцию возглавлял обергруппенфюрер Бах. Действительно, во время этой карательной акции было уничтожено более пяти тысяч белорусов. Я получил задание лично доложить Гиммлеру о результатах.  

— Что вам известно о местонахождении занимавших командные посты в Минске?

— Я знаю, что Готтберг в английском плену застрелился, в  ожидании суда находятся Штраух и Иссельхорст, Бах — у американцев.

Сидя в минской тюрьме, Герф вспоминал, как два года назад здесь же присутствовал при допросе партизан Штраухом. Кубе тогда прозорливо предупреждал: за пытки подпольщиков, за то, что у евреев перед казнью выламывают золотые коронки, когда-нибудь придется отвечать. Герф в душе не переставал возмущаться: «А как же Штраух, Иссельхорст, наконец, Готберг, Бах, Ценнер? Почему я? Неужели я один должен за всех отвечать, только потому, что не успел удрать?»

  «Какова ваша роль в сожжении белорусских деревень? И какую деревню вы сожгли возле Баранович?

 — В октябре 1943-го, вскоре после убийства Кубе, когда мы ехали с Готтбергом, который стал генеральным комиссаром Белоруссии, по шосссе Барановичи-Минск, наш кортеж обстреляли партизаны. В отместку по моему приказу взвод украинских полицейских  сжег до тла близлежащую деревню. Они расстреляли 10 человек по подозрению в участии в покушении,  забрали скот и имущество…*

На вопрос, каково название деревни, Герф признался, что не обратил внимания на ее название.

      Вопрос: В чем ваша роль в облавах и расстрелах мирных жителей после убийства Кубе?

     — Я не участвовал, я сопровождал труп Кубе в Берлин. В течение двух дней я был занят  похоронами и подготовкой к вылету .

     Вопрос: Массовые облавы и расстрелы проводились подчиненной вам полицией. По чьей команде эти преступления совершались?

      Ответ: По команде Готтберга.  В ночь убийства я был вызван к Готтбергу, который объявил мне, что он принимает функцию генерального комиссара, о чем   говорил с Гиммлером. Готтберг грозил отомстить местному населению за Кубе…  

       Как сообщил мне майор Бендцко после моего возвращения из Берлина, две тысячи человек были застрелены или заключены в концлагерь.        

— Что за приказ был об истреблении советских граждан?

— Еще в самом начале войны из штаба СС я получил приказ, рассматривать эту войну,  как отличающуюся от всего предыдущего, убивать и вывозить ценности… После ознакомления приказ был изъят, чтобы не попал в руки Красной Армии.

— Здесь упоминали про приказ Гиммлера об уничтожении 20 миллионов русских. Вы получили его от вашего начальника Баха?

 — Нет. Я лично слыхал об этом от Кубе. Он мне сказал, что Бах, говорил ему о трудном приказе  Гиммлера — уничтожить двадцать миллионов русских, причем Гиммлер не скрывал от Баха, что это был приказ фюрера.²⁶  Когда в июле 1943-го я был на приеме у Гиммлера, он говорил мне, что с русским народом нужно обращаться так, как это делал Чингисхан».* 

 Герфу в конце допроса пришлось признать участие в зверствах в Минском гетто и расстрелах белорусских партизан. При этом генера просил учесть, что он не был постоянно в Белоруссии, то приежал, то уезжал, но за полгода его «работы» в России таких сожжений деревень, как в Белоруссии, не было.

Утро следующего дня началось с допроса унтер-офицера зондеркоманды.

— Сколько мирных жителей  было расстреляно вашей командой?

Унтер-офицер нехотя поднялся, обжигая глазами зал, ответил:

— Приблизительно 30 тысяч жителей Минска и Минской области.

Зал ахнул, послышались крики возмущения и ярости. Охранники подтянулись. Их предупредили об опасности расправы с подсудимыми — находившиеся в зале родственники погибших могли не выдержать. Многие не по ответам подсудимых, а в жизни видели, как коричневые злодеи уничтожали женщин, стариков и детей.      

Другой генерал СС, плюгавый коротышка, сидевший рядом с Герфом, лично расстреливал людей. Садист, будучи малого росточка, не доставал жертвам до затылка, и поэтому возил с собою специальный табурет. Военный прокурор зачитал, что под руководством этого выродка оккупанты убили около двух тысяч местных жителей, столько же вывезли на каторжные работы в Германию. Под  руководством его и Герфа головорезы сжигали деревни, забирая тысячи голов скота, тонны зерна и картофеля.

— Признаете себя виновным?

— Да – опустив голову, пробормотал эсэсовский генерал.

Обвинитель спросил о ночи, когда был убит Кубе.

Герф срывающимся голосом признал:

—   Я знаю, что было схвачено и заключено в концлагерь две тысячи человек, много расстреляно. Но с другой стороны, — попытался оправдываться Герф, — если бы партизаны не убили Кубе, то немцы не убили бы за несколько дней столько минчан.*

Тогда обвинитель задал встречный вопрос:

— А операция «Волшебная флейта», во время которой было арестовано 52 тысячи минчан и большинство из них уничтожено? Ведь вы ее проводили до убийства Кубе?

Ответа не последовало. Суд заслушал свидетелей — очевидцев, тех, кто страдал и видел страдания других. К сожалению, за несколько месяцев до суда, после неудачной операции, умер немецкий капитан Вилли Шульц, бежавший со своей новой женой Ильзой, узницей гетто. Это спасло Герфа от еще более разоблачительных показаний. Но и без Шульца было кому рассказать и о Тростенце, и о Масюковщине, и о душегубках, о сожженных вместе с людьми белорусских деревнях.

     Люди из огненных деревень, как Хатынь, рассказывали, что на женщин и детей немцы шли облавой, как на зверей:

— Люди визжат, кричат! Боже мой, дети плачут! Страшно было, если бы вы слыхали. Ну прямо жуть! Некоторых в хату загоняли, а нас прямо так убивали, окружили и убивали прямо на нашей улице, — причитая, рассказывала свидетельница — единственная из всей деревни уцелевшая женщина. — Что это такое было, я не знаю. Это — зверье, а не люди. 

— Меня и мальчиков моих, у меня трое было, они сильно избили, — поведала другая крестьянка. — Сестру и мать убили, а потом хаты спалили. А мы, кто остался, в лес убежали и там жили, траву ели. Много побили они народу, ой, много!  

Наконец Леня услышал свою фамилию. Бледный от переживаний, оттого, что ему сейчас снова суждено пережить, припадая на раненую ногу, он подошел к трибуне. Увидев подростка с боевыми наградами и нашивками за ранения на гимнастерке, немцы оживленно зашептались. Судья сделал знак, в зале установилась тишина. Леня подтвердил, что дважды видел в гетто этого пожилого генерала, командовавшего полицескими. Леня рассказал об ужасах. О детях из детдома, которых немцы живьем закопали в землю.  О матери, сестре и маленьком брате своего друга Сани Каплинского, которых расстреляли на глазах у спрятавшегося на чердаке Сани.  

— По приказу оберштурманфюрера Штрауха, и по вашему приказу, господин генерал, — Леня повернулся к побледневшему Герфу,— немцы повесили всю мою семью: мать, младшую сестру, старшую сестру с мужем. Убили троих их детей. За что?   Вы — бешеные собаки, а не люди. Я и сейчас еще вижу во сне эти виселицы, и маму, и детей, и воронье над ними.  Теперь я  смело смотрю в ваши глаза. Что ж вы отворачиваетесь, господин генерал? Я очень надеюсь увидеть вас и ваших помощников в петле. Только тогда успокоится мое сердце, только тогда восторжествует справедливость.

Переводчик торопливо переводил. Когда он кончил, Герф вцепился в скамью, на которой сидел, чтобы никто не увидел, как у него дрожат руки. Это ведь он аккуратно выполнял приказ, поступивший из Берлина:

     «Расстрелы проводить в стороне от городов, деревень и путей сообщения. Ямы

выравнивать, чтоб не оставалось никаких холмов…

    Командирам особое внимание уделить поддержанию духовного равновесия 

занятых в этих акциях людей. Впечатления дня стараться снимать налаживанием

товарищеских вечеринок».* 

Охрана суда с трудом сдерживала взрывавшихся гневом в зале горожан. Вокруг  здания все дни толпились тысячи людей. Хотела посмотреть, как идет суд, и мать Шурика с Геней и Левой, но не то что в зал, днем даже близко к Дому офицеров они не смогли подойти из-за огромного скопления народу.

Две недели газеты ежедневно публиковали выдержки из стенограммы судебного заседания. Пономаренко лишь раз, не более часа,  присутствовал в зале, но помощники постоянно и подробно информировали его о ходе суда.

В последний день выступили адвокаты. Их защита строилась на том, что подсудимые только выполняли приказы высшего руководства страны. После них подсудимым было предоставлено последнее слово. Герф юлил, прикрываясь приказами Кубе, и надеялся, что его привлекут к работе против американцев:

    «Я все же надеюсь, что Германия и СССР объединятся в новый дружественный пакт. Я согласен работать на пользу укрепления дружбы между Россией и Германией. Я осознаю преступления, совершенные мной, и надеюсь принести пользу России».²⁵   

Все заключенные, кроме одного, просили пощады, раскаивались и осуждали нацизм. Не боясь смерти, откровенно выступил лишь унтерофицер, он наотрез отказался лицемерить и честно  признался:

   «Я не хочу оправдывать, сглаживать или уменьшать свою вину… Это меня угнетает и не дает мне покоя. Здесь подсудимые говорили, что только выполняли приказы, не знали об уничтожениях. Это неправда и выглядит смешно. Я действовал по собственной инициативе. В Россию я прибыл со знанием плана превращения России в колонию Германии и порабощения русского населения… Я был нацистом и сегодня остаюсь нацистом… Я умервщлял людей, руководствуясь расовой теорией. Я признаю тяжесть своей вины и жду смертного приговора. Много крови на моих руках…»²⁵     

Остальные просили суд о смягчении наказания. Наконец зачитали вердикт суда: 14 из 18 подсудимых были приговорены к смертной казни через повешение. Трое — оправданы. Процесс закончился. Осужденным не сказали, когда состоится казнь.

 Выслушав приговор, Герф смирился со своею судьбой, но уже к вечеру, каждую минуту ожидая конца в камере смертников, он проникался ужасом надвигающегося страха.  

— Боитесь смерти? – поинтересовался Герф у сокамерника, полковника СС.     

— Нет. Я фанатично верил фюреру. Я воевал за его идеи, и за его идеи убивал! Для меня важно дойти до конца.

— И совсем не страшно умирать?

— Не страшно: мертвых намного больше, чем живых. Страшно другое: а что, если, действительно, все это было неправильно?

 

 

                        На стадионе: виселицы вместо скачек

  

По радио и в газетах объявили, что 30 января 1946 года в 14 часов, состоится публичная казнь. Это взбудоражило весь город. Собирались казнить кровавых палачей, руки которых были обагрены кровью тысяч мирных жителей. Это подливало масла в огонь ненависти. Отцы и матери, братья и сестры, сыновья и деды, — все требовали отомщенья. 

Местом казни был выбран стадион, бывший ипподром у реки Свислочь, где полтора года назад проходил парад партизан.

Всю ночь на берегу замерзшей реки устанавливали виселицы, возле них построили деревянную трибуну и вкопали столбы для репродукторов. Район был оцеплен войсками. Несмотря на сильный мороз, народ стал стекаться задолго до назначенного времени. К площади, со всех сторон тянулись молодые и старые, в гражданских пальто и солдатских шинелях. Офицеры, по причине жестокого мороза, были в полушубках.

Идти на ипподром никого не принуждали, но пришло много: фронтовики, видевшие смерть сотни раз, те, кто пережил кровавую оккупацию, и те, кто вернулся из эвакуации и не нашел родных. Некоторые родители привели с собой детей. Собралось более ста тысяч человек.

Саня с матерью Шурика, Геней и Левкой пришли раньше остальных друзей.

Трое незнакомых парней обступили Саню и смотрели на «Медаль партизана», украшавшую грудь юноши. 

— Откуда  у него может быть медаль?  Наверное, где-то украл, — прошипел один.

 — Или купил, — зло добавил другой.

Мать Шурика возмутилась:

— Как вам не стыдно, Саня был в партизанском отряде, я тоже там была!

 Когда Саня стал рассказывать о том, как был в отряде, как потерял всю семью,   — окружавшие парни, поверив ему, притихли.

 В это время подошли запоздавшие: Леня, Витя Рудович и Коля Прищепчик. Когда трое парней увидели у Лени на груди два ордена Славы, они онемели. Толпа окружила мальчишек и в угрюмой тишине слушала исповедь Лени — невысокого смуглого парня в ушанке и солдатской шинели:

                         «Всю мою семью повесили в Юбилейном сквере. Восемь человек из моей семьи. 

                      Я пришел в гетто, и люди сказали мне, что все мои висят на виселицах. Я пришел

                            на место казни и подошел к виселицам, но не нашел в себе силы поднять глаза

                            и увидеть в последний раз лица моих родных, лицо мамы. Не смог взглянуть,

                           не смог … Только видел ступни ног в воздухе…  Как вспомню это — слезы меня 

                            душат, как тяжело жить с этой болью…
Я был нацелен на месть, и только на месть. В армии, убивая очередного врага,

                            нажимая на курок автомата, я  всегда говорил шепотом:  «Этого — за маму!

                            Этого — за сестру! Этого — за брата!».
И по этому многочисленному списку погибших родных, во время 

                            войны, я прошелся несколько раз. И хоть и уложил я навеки в сырую землю

                            несколько десятков немцев, но вот война закончилась, я еще 

                            переживаю, что мало их убил, хотел воевать дальше…

                           После всего перенесенного в гетто, после всех кровавых кошмаров, увиденных

                            мною в оккупации, мое сердце должно было ожесточиться до предела. Когда

                            к Германии подходили, я думал, что приду на немецкую землю, и всех буду 

                            лично безжалостно убивать,  резать ножом, сжигать и вешать. Я имел на это

                            полное моральное право.
И  в это мгновение перед  моими глазами  в туманной пелене представала

                    не эта  немецкая семья, а  улица минского гетто, забитая изуродованными трупами  

                            женщин и детей или виселица с моей семьей … И оставалось только 

                            хладнокровно нажать на курок. Но я не смог этого сделать, хотелось остаться

                    человеком… И слава Богу, что такой грех на душу не взял. Иначе стал бы такой же

                   сволочью, как гитлеровцы. Хотя не знаю, как я буду дальше жить с этой болью».*²⁷       

Над площадью висел гул возбужденной толпы. Достигшее предела нервное напряжение разбередило незаживающие раны.

Саня сжал другу руку.

— Да, сколько пережили мы с тобой! У меня тоже все стоит перед глазами: двор, и мама, и брат, и маленькая сестричка, и полицай в пилотке со шмайзером…

— Да, дружище. И мне виселицы в сквере на Юбилейке до сих пор снятся. Снег падает на мамины волосы и не тает. А может, она так поседела? Вскакиваю в холодном поту, что-то кричу, а что – не поймешь. Только отца пугаю.

Оба замолчали. В небе черными хлопьями недавних пожарищ кружило воронье.

— Они принесли с собой ненависть, и нас научили ненавидеть, — говорили люди.

Приготовления заканчивались. Солдаты на грузовике объезжали виселицы и привязывали петли к перекладинам, на которых черной краской были выведены номера приговоренных. К горизонтальным брусьям были прибиты таблички с фамилиями и воинскими званиями. 

     Боевые друзья Кеймаха — Линьков и Бринский  — опоздали на процесс и прибыли в Минск ко времени казни.

     — После всех страданий, которые причинили нам немцы, нет такого наказания, которое было бы для этих головорезов слишком суровым.

      — Да, немцы дружно пошли за Гитлером…   Мне говорили, что  на суде все они орали: “Гитлер капут!” – уверяли, что в душе они  давно антифашисты. Я не верю им. Правильно, что приговорили их повесить. Это и есть настоящее мщение, — сказал другу Линьков.

     — С этим трудно согласиться, ведь месть — низкое, недостойное чувство, — возразил Бринский.

      — Ты так думаешь? А как же быть с бойцами, которые воевали, поклявшись отомстить за жен и детей? Разве такая месть – не достойная, не благородная? Месть может быть низкой, но может быть и святой.  Согласен, это — позорный вид смерти, но именно поэтому в публичности повешения есть большой  смысл, — убежденно сказал Линьков. 

В два часа дня показалась колонна из 14 грузовиков.

— Везут! Везут! — послышались выкрики.

      Возбуждение нарастало, то тут, то там раздавались истеричные возгласы женщин. Толпа попятилась, раздалась, уступая место приближающимся машинам. Грузовики маневрировали, разворачивались и задним ходом осторожно приближались к виселицам. К каждой были привязаны по две петли. 

Когда у грузовиков опустили борта, Ленька и его друзья увидели в кузове немцев со связанными руками. Сопровождавшие помогали осужденным подняться. Одежда смертников была истрепана, ни погон, ни  знаков различия. Лица мрачные, потухшие, совсем не такие, как у тех, кто недавно маршируя по улицам   европейских столиц, бодро горланили:                                             

                                      Пускай весь мир  в развалинах,

                                     — Вперед! — зовет эфир.

                                       Сейчас у нас – Германия,

                                       А завтра — целый  мир!**

Гитлеровская пропаганда была направлена на то, чтобы освободить немцев от «химер цивилизации», от всего, что связано с совестью.   

Фюрер внушал каждому немцу: «У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сочувствие, убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье, и прославишься навеки».

Приговоренным находиться среди разъяренной массы было страшнее самой смерти.  

Народ на площади стал кричать:

— Смерть фашистам! Повесить их! Повесить!

Месть кипела в сердах людей, кровь стучала в висках. Свершалось торжество справедливости.

Пленным на грузовиках, остановившихся под виселицами, солдаты по очереди на шеи накидывали петли и затягивали узлы. Ожидали, пока приготовят остальных. С возвышения немцам хорошо были видны лица в негодующей толпе.

Когда грубая петля обхватила белую шею генерала Герфа, он подумал о своем друге: «Повезло тебе, Вильгельм Кубе, вряд ли бы ты вынес такой позор, даже если б это происходило под марш из «Гибели богов». Неужели все это было неправильно с самого начала, — неужели все это было напрасно: и их, и наши жертвы?»

Пономаренко смотрел на немцев и вспоминал, как 19 августа 1941-го писал Сталину:

     «Еврейское население подвергается беспощадному уничтожению.

В Логойске все еврейские семьи были выгнаны на улицу и расстреляны на

глазах у населения. В Бресте немцы подожгли некоторые дома, населенные

евреями, не дали им выйти, и все сгорели живыми. В Погосте, Минской

области, немецкий офицер вывел евреев на окраину деревни, приказал им

вырыть могилу и после этого расстрелял. В местечке Щедрин евреев запрягли

в подводы, возили на них клевер, а потом расстреляли. В Жабинке 16 евреев

впрягли в орудие и, погоняя плетьми, заставили тащить орудие по песчаной

дороге».*

Вспомнил Пономаренко и о том, как был вызван Молотовым для уточнений зверств, чинимых немцами над белорусами. Данные были использованы в ноте Советского правительства, разосланной в миссии всех стран:

     «В Белоруссии, возле города Борисова немцы изнасиловали 39 белорусских

женщин. По приказу немецкого офицера  солдаты взяли 16-летнюю белоруску

Мельчукову, затащили в лес и изнасиловали. В присутствии женщин

Алференко и Березниковой немцы прибили ее гвоздями к дереву и отрезали

ей груди. Позже ее видели умирающей…

     Не только Красная Армия,  весь многонациональный советский народ 

переполнен гневом и яростной местью за кровь и жизни безвинных

 советских граждан. Советские люди никогда не забудут жестокостей насилия и

оскорблений, нанесенных дьявольскими бандами немецких захватчиков. Не забудут 

и не простят».*

      Пономаренко очнулся от картин, промелькнувших в его памяти, и оглядел ипподром. Поняв, что уже пора, кивнул головой безотрывно смотревшему на него военному прокурору. Тот взошел на трибуну, приблизился к микрофону и огласил вердикт трибунала. После слов «приговор окончательный и обжалованию не подлежит» последовала пауза. В ледяной тишине прокурор вынул из ножен саблю, высоко поднял ее и, скомандовав: «Приговор привести в исполнение!», резко опустил. По сигналу крайняя  машина тронулась. Первым в ад провалился коротконогий эсэсовский генерал-лейтенант. Через несколько секунд плавно тронулась вторая машина, в кузове находился бригаденфюрер СС Герф. Затем забился в конвульсиях бравый унтерофицер,  он задергался, как рыба, зацепившаяся за крючок.

Загипнотизированная жутким зрелищем толпа притихла. Лишь женщины, потерявшие мужей, поднимали вверх своих детей: «Смотри, это вешают тех, кто убил твоего отца!».

Приговор над преступниками за чудовищные злодеяния был приведен в исполнение. Все, точка. Это понимали все присутствовавшие, но для многих — понять, еще не значило – забыть, тем более — простить! Хотя Сталин учил, что «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается», — Леньке, например, в этом было мало утешения.

—У-у-у-у! —  ревела тысячеголосая  толпа.

 — Это — самый счастливый день в моей жизни, — плача, повторял седой мужчина, потерявший всех своих близких.

В жутком гуле двигался Ленька со своими друзьями. В начале войны, будучи  детьми, они были загнаны нацистами за колючую проволоку, перенесли все страдания, убежали к партизанам и вместе со всем народом победили коричневую чуму. И вот теперь эти мальчишки шли вместе с народом, высоко подняв головы, с глазами, полными слез удовлетворенной мести. 

 ххх

 

Освобожденный Минск представлял страшное зрелище. Был разрушен весь центр. Казалось, потребуются многие десятилетия, чтобы отстроить город. Но белорусская столица, словно птица Феникс, стала возрождаться из пепла. 

В кабинете хозяина Белоруссии обсуждался вопрос о будущем столицы.                     П.К. Пономаренко поставил вопрос:

— Каким будет облик столицы республики? До войны Минск был уездного типа, с кривыми узкими улочками, без крупных предприятий. Теперь он разрушен до основания. Таким ли восстанавливать, каким он был? Возможно, иным? Но любые планы будут нереальными, если в Минске и около него не построить несколько  крупных предприятий. Они потянут за собой всё — и жилье, и благоустройство. Улицы будем делать пошире и прямее…

При рассмотрении предложений по перестройке проспекта предлагалось разрушенную улицу, имевшую в ширину 14 метров, расширить до 24 м, хотя оптимальными считались 48 м. Несмотря на нехватку средств, необходимых для столь грандиозной реконструкции, Пономаренко принял решение: главная магистраль дожна иметь сорок восемь метров ширины. Для строительства было решено использовать пленных немцев, чтобы восстанавливали разрушенный ими город.

Затем зашел разговор о том, как же назвать проспект.

— Кто желает выступить? – спросил Пономаренко.

— Можно мне? – попросил слово министр госбезопасностиБелоруссии Цанава²⁸.

— Предлагаю назвать проспект именем того, кто больше всех сделал для республики — именем товарища Пономаренко.

Пономаренко, весь красный, поняв, что это явная, смертельная против него провокация, моментально среагировал:

— Сколько бы мы здесь ни трудились, все это – ничто по сравнению с той ролью, которую играет во всех свершениях наш вождь — великий Сталин. Предлагаю проспект назвать именем Сталина, чтобы он вечно славил вождя и учителя. Так и постановили.²⁹     

Пройдет немного времени, и Сталин примет решение: поставить на высший пост советской империи Пономаренко.³⁰Документ о его назначении  главой Правительства был уже завизирован несколькими членами Политбюро, и только смерть Сталина помешала этому осуществиться.

 

 ххх

 

           …В отличие от своих соратников, Кубе сознавал собственное нравственное падение, говорил о зле, причиненном Германией всем людям и своему народу в том числе.  Драматург-гауляйтер оказался автором и собственной трагедии.

         Добро обязано победить зло. Ленька, кавалер двух орденов Славы, его друзья, все люди, не давшие нацистам убить веру в человечность, знали, что так будет. Иначе не бывает. Палачи должны быть наказаны, жертвы должны быть отмщены. Леньке и его друзьям верилось, что все-таки наступят времена, когда не будет на свете войн. Можно отнять у людей все, даже жизнь, но мечту отнять — невозможно. 

       Сегодня, в 2013 году, живы трое героев книги:

Л. Окунь живет в Кирият Оно, Израиль;

С. Каплинский – в Нью-Йорке, США;

Г. Грингауз – в Минске, Беларусь.

 

 

 

Примечания

 

^*   Документальные фрагменты набраны мелким шрифтом. Список

                   источников приводится ниже.

 

      ^**  Все переводы, включая поэтические, выполнены Л. Зуборевым

 

  ¹         26 октября 1941 года в Минске были повешены подпольщики: Трус Кирилл, Щербацевич Володя и Брускина Маша

  ²   Казинец Исай,  1910 –1942,  секретарь Минского подпольного городского комитета партии,  казнен немцами в центре Минска. Посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Гебелев Михаил, Смоляр Григорий и другие тесно сотрудничали с ним. После Казинца секретарем Минского подпольного горкома партии стал Ковалев Иван.  

    В ноябре 1941 г. из гетто выбралась первая вооруженная группа во главе с Б. Хаймовичем. В феврале-марте 1942 г. поиски партизан оказались неудачными, и почти вся вторая группа погибла.  

Самый первый еврейский семейный отряд создали четверо братьев Бельских. Командовал старший – Тувье. В его лагере скрывалось от фашистов почти 800 человек, в диверсионные и боевые группы входило до 500 вооруженных бойцов.

  ³ Калита Татьяна Никитична, (Тала). 1918-1996, партизанка,. После освобождения Белоруссии Татьяна Калита стала кандидатом медицинских наук, родила  дочь. Она дважды представлялась к правительственной награде, но награды не дали. 

        Из интервью дочери Татьяны Калиты: 

                                          После окончания войны мама вернулась в свой институт, продолжила  

                                   научную деятельность, отрезав прошлое. Но ведь в свою автобиографию она

                                   вписала строку – «работала уборщицей у Кубе». И от этого в 50–е годы некуда было                   

                                  деться. Прошлое напоминало о себе новыми доносами, ведь кто–то из обывателей

                                  не забыл о работе Калиты у Кубе. Городские власти, не разобравшись, пытались                

                                  выселить нашу семью из Минска.

⁴ Вейцман, Хаим (1874, Мотоль, Беларусь– 1952, Израиль), первый президент Государства Израиль.    

⁵ Бромберг Рафаил, подпольщик.

     ⁶ Loewenstein, Karl. Minsk, im Lager der deutschen Juden.

     ⁷ Франк — генерал-губернатор Польши:   

                                         «Тысячу лет пройдет и все равно эта вина с Германии не будет смыта…».  

  ⁸   Катынь – местность, где были расстреляны пленные польские офицеры только за то, что, по мнению Сталина, они могли представлять опасность. 

     ⁹  Из книги Е. Мазаник «Возмездие». 

  ¹⁰  В тот день в Москву на том же самолете вместе с Кеймахом вылетели командиры партизанских отрядов:                            И. Рыбаков, А. Захаров и В. Воронянский. Планировалась встреча партизанских командиров со Сталиным. Пономаренко в  своих воспоминаниях честно рассказал про Кеймаха. А Мазаник в первом издании своей книги даже не упомянула его.

           ¹¹ М. Г. Грибовскую, Н. П. Дрозда, его жену, дочь Регину, подпольщиков Н. В. Похлебаева и шофера Н. Фурца немцам удалось арестовать. Все они геройски погибли. В честь семьи Дрозд в Минске названа улица. Похлебаев приходил к Валентине на работу, ухаживал за ней, и все это видели, включая немцев. После взрыва и пропажи Валентины, немцы вскоре вышли на Похлебаева и шофера Николая Фурца.  Похлебаев награжден орденом Ленина (посмертно).    

¹² Эпизод с Хохловым, описанный Мазаник  в книге «Возмездие», выглядит очень странно.  Мазаник на стр.134 своей книги «Возмездие» говорит, что выдала Хохлова Аните и не знает, поделилась ли Анита об этом с Кубе.

¹³  Хохлов Николай, 1922, разведчик. В 1953 году бежал в США. В книге 1954 года «По праву совести», написал, что во вторую встречу с Мазаник передал ей бомбу. Бывший агент ГБ — Н. Хохлов. через 63 года сделал  признание, что мину   Елене Мазаник не передавал. Получается, что «розовый пакет» Хохлова – выдумка!     

          ¹⁴  «Охота на палача» — книга директора Национального архива Беларуси В. Селеменева и журналиста В. Шимолина, основанная на архивных материалах и воспоминаниях участников событий.

         ¹⁵  Кубе Анита (Линденколь), 1911- 2005.  Из интервью.

    ¹⁶ Федоров Николай Петрович, 1915 — 1944, замкомандира отряда «Дима». Герой Советского Союза (посмертно). 

 ¹⁷  Мазаник Елена (Галина) Григорьевна, 1914-1996. С 1946 по 1948 годы училась в ВПШ. Затем училась в  Минском пединституте, работала замдиректора библиотеки АН БССР.  Многие вспоминали, что после войны между Е. Мазаник и М. Осиповой отношения были совсем не дружелюбные.. Елена Мазаник умерла 7 апреля 1996 года.  Прощание с ее телом происходило в Доме офицеров, там же, где в 1943 году немцы прощались с Кубе.   

                 В фильме “Russia’s war”, снятом американцами в 1994 году, Е. Мазаник рассказывает:

                                          «Нас должен был принять Сталин, но все переделал Берия… Пригласили на

                                  Лубянку… Потом мне сказали, что чекисты хотели убить меня и вместо меня

                                  подставить другую. И начался допрос… Клонилось к самому мерзкому.    

                                  Сожительствовала ли с Кубе? Чьи приказания выполняла?.. Следователь мучил

                                  меня, наверное, час»…   

     После войны почитатели Мазаник превозносили ее, а противники им возражали: «Что было бы, если бы пока Мазаник продолжала работать у Кубе, пришли русские? Убежала бы в Германию? Ведь ее бы судили за работу у гитлеровцев».

    Мнение о Мазаник партизана из отряда Кеймаха Я. Сигала отражено в его книге «Я смерти сказал: подожди!»:

                                           «Партизаны, знавшие Мазаник, говорили, что она пошла добровольно на службу

                                   к фашистам, оказавшись в числе их приспешников. Только угроза наказания ее и

                                   родных, а также успешное наступление Красной армии заставили Елену согласиться

                                   на проведение операции».    

         Из интервью В. Селеменева, директора Белорусского Национального Архива:

                                           Заслугу Елены Мазаник в убийстве генерального комиссара Белоруссии 

                                  Вильгельма Кубе никто не отрицает — факт неоспоримый… 

                                           Елена Мазаник после войны не всегда была последовательна в своих рассказах.

                                    Она установила мину в тот момент, когда в доме у Кубе находилась только

                                 прислуга…  

                                           До 1943 года Мазаник ни о чем особо не задумывалась, пока перед ней

                                  не поставили вопрос ребром: или она убивает Кубе, или будет отвечать перед 

                                  народом за сотрудничество с оккупантами… Пусть здесь переплелись и страх, и

                                  патриотизм, но что бы ни говорили, а подвиг Елены Мазаник беспримерный.

                                          Заслуга же Марии Осиповой в том, что она смогла убедить Мазаник пойти на

                                  решительный шаг.

                                            После устранения Кубе ряд участников покушения были доставлены в

                                 Москву, где долго не могли разобраться, кто же на самом деле убил палача…

                                           Имеет место быть версия о причастности к убийству Кубе самих немцев, по крайней мере, они

                                  сквозь пальцы смотрели на обеспечение его безопасности.

¹⁸  Щуцкая Валентина Григорьевна, награждена орденом Ленина. После окончания войны В. Г. Щуцкая   работала кассиром в Центральном книжном магазине, где директором был Н. Дубровский, автор книги «Бессмертие подвига», много сделавший для увековечивания памяти остальных участников операции.
¹⁹  Юрин Семен Васильевич, р. 1904, полковник госбезопасности, агенты которого были задействованы для убийства Кубе. Отрапортовал об этом в Центр, и после этого был вызван вместе с подчиненными в Москву. Там был арестован за «очковтирательство». На что надеялся и он и его агенты, летя в Москву на допросы —  загадочно.  Какова судьба М. Хромель и была ли она знакома с Мазаник — неизвестно. Никто не видел протоколов допросов, равно как и материалов суда.  

  ²⁰  Куцин Эммануил Соломонович, полковник ГБ. В его группу «Юрий» входили 18 человек, в том числе четыре немца. Куцин руководил действиями разведчика Николая Хохлова.

  ²¹  Казанцев Степан Иванович, р.1908, капитан ГБ, выполнял особые задания в тылу протиника.  Некоторые исследователи утверждают, что капитану дали чин майора именно за ликвидацию Кубе. 

  ²²  Гало Захар Захарович, р.1923 – легендарный подпольщик. Собственноручные донесения З. Гало, о которых упоминает Казанцев, хранятся, скорее всего, в Москве в архивах ФСБ.  Замучен немцами в тюрьме в конце декабря 1943 г.   

  ²³  Доктор исторических наук Э. Иоффе опубликовал найденный им в БНА документ и написал: 

                        «Смерть Кубе и по сей день не перестает быть тайной. Даже появившийся в настоящее время

                        доступ к архивным документам не дает право утверждать что- либо однозначно.  Но, скорее всего, Кубе погиб от мины, подложенной ему либо Е. Мазаник, либо Л. Либерманом».

      Публикация ученого дала право на жизнь еще одной версии, которая рассматривается в книге Л. Зуборева «Исай Казинец».

           ²⁴   «Советская Белоруссия» 3 июля 1948 г. сообщила, что на 1 января 1942 года в Белоруссии было 4.500 партизан.                                     

 ²⁵  Из материалов следствия и суда.

   ²⁶  Бах-Зелевски, Эрих, SS-Obergruppenführer, шеф антипартизанских подразделений на Нюрнбергском процессе подтвердил, что Гитлер  имел своей целью сократить славянское население на 20 миллионов человек.          

      ²⁷  Окунь Леонид Исаакович, 1929 -,  стал кавалером двух орденов Славы в 14 летнем возрасте. После войны Леонид Окунь вернулся в Минск,  закончил институт и свыше двадцати лет проработал главным энергетиком завода. В 1991 покинул Белоруссию и переехал жить в Израиль.  Грингауз Геня (Завольнер) – проживает в Минске.  Каплинский Савелий,                 1929 — , после войны стал строителем, закончил карьеру главным инженером стройтреста. Под его руководством построен Главпочтамт, выставочный зал по ул. Я. Купалы и множество других объектов. Живет в США.

²⁸   Цанава Лаврентий Фомич, 1900-1955, генерал-лейтенант, нарком ГБ  БССР, заместитель начальника ЦШПД. Покончил жизнь самоубийством в тюрьме.  

  ²⁹   Ильюшин Иван Макарович, белорусский ученый и государственный деятель, с 1944 года заместитель Председателя Совета Министров БССР, рассказал этот эпизод автору данной книги.  

   ³⁰ Пономаренко Пантелеймон Кодратьевич, 1902-1984.  С 1942 по 1944 год  руководил Центральным штабом партизанского движения при Ставке ВГК. В 1943  генерал-лейтенант,  В 1944 году  возглавил Совет народных комиссаров Белоруссии. С 1 июля 1948 г. в Москве: секретарь ЦК, в 1952 – член Президиума ЦК. На следющий день после смерти Сталина Пономаренко был переведен из членов Президиума в кандидаты и освобожден от обязанностей секретаря ЦК. В 1954 году — первый секретарь ЦК Казахстана. Был удостоен ордена Суворова I степени. Звания Героя Советского Союза Сталин не дал Пономаренко, скорее всего, за столь быструю сдачу немцам Минска.

          Пономаренко писал: «На основании документов германского командования и донесений партизан общую численность местной полиции в Белоруссии можно приблизительно оценить в 130-150 тысяч человек».  Много лет после войны соседу по даче мэру Москвы Г. Попову Пономаренко сказал, что каждый десятый партизан в Белоруссии – был евреем.

 

 

 

 

 

              Документы и фотографии предоставили:

 

                           Национальный архив Респуюлики Беларусь,

                           Музей истории ВОВ в Минске,

                           US Holocaust Memorial Museum Archives. Washington, DC

                           Yivo Archives,  NY, USA                 

                           Paul Kohl, Германия

                           Савелий Каплинский

                           Леонид Окунь

  

 

                   Сведения также взяты из книг:

 

  «В непокоренном Минске». Минск. 1987.

  «Мiнскае антыфашысцкае падполле». Минск, 1995.

                             Иоффе Э. «Белорусские евреи». Минск, 2003

                            Селеменев В., Шимолин В. «Охота на палача». Минск, 2007

                             Мазаник Е. «Возмездие», Минск, 1988

                             Новиков И. «Руины стреляют в упор». Минск, 1969.

                             Schulman Faye. «A partisan’s memoir». Toronto, 1995

                            Сигал Я. «Я смерти сказал: подожди!», Дейтройт, USA

                            Мельцер Д. «Желтые звезды на Белой Руси». Нью-Йорк, 2007

                            Шепетинский Я. «Приговор».Тель-авив 2002

  Житницкая Б. «Жизнь, прожитая с надеждой». Рамат-Ган, 1998

  Визенталь С. «Макс и Елена». Нью-Йорк, 1999

  Смоляр Г. «Мiнскае гета». Мiнск, 2002

  H. Smoliar, “Fun Minsker Getto”. Moscow, 1946.

  H. Smolar “The Minsk Ghetto: Soviet-Jewish Partisans Against the Nazis”. NY, 1989 

  Арад И. “Холокост” Иерусалим, 1990

 Трейстер М. «Проблески памяти». Минск, 2

 Ботвинник М. «Памятники геноцида…»  Минск, 2000

 Кнатько Г. «Минское гетто». Минск, 1998

 Козак К «Германский оккупационный режим». Минск, 2005

 Краснаперка Г. «Пiсьмы маей памяцi». Мiнск, 1984

 Дубровский Н. «Бессмертие подвига». Минск, 2004

 Смиловицкий Л. «Катастрофа евреев в Белоруссии». Тель-Авив, 2000

 Loewenstein K. «Minsk, im Lager der deutchtshen Juden». Bonn, 1961

 Dean M. «Collaboration in the Holocaust». NY, 1999

 Рубенчик А.  «Правда о Минском гетто».Тель-Авив, 1999

 Завольнер Г. «Судьбой написанные строки», Минск, 2007

 Черноглазова Р. «Judenfrei».  Минск, 1999

 Купреева  Г. «Схаваная праўда». Мишпоха. Витебск, 1993.

«Судебный процесс по делу о злодеяниях, совершенных немецко-фашистскими

 захватчиками в БССР».  Минск,  1947

 Алексиевич С. «У войны не женское лицо». Москва, 1988

 Пономаренко, П. «Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков  Москва, 1986

 Из бесед П.Пономаренко с мэром Москвы Г. Поповым.

 Беларуская Энцыклапедыя у 18 тамах.  Мiнск, 1996-2004

 Гроссман В.,  Эренбург И. «Черная книга». Иерусалим, 1980

Хеккер К. Немецкие евреи в Минском гетто. Минск, 2007

                           Loftus, John and Aarons, Mark. «Unholy Trinity». New York, 1998

                           Lampert T. «One Life». NY, 2004

                           Loftus. J. «The Belarus secret». NY, 1982

                           Материалы следствия и суда над немецкими преступниками 1945-46 год. Минск.

                           RG-06.025*03 Minsk, 1945-1946 (N-18763, tom 1)

                           RG-06.025*03 Minsk, 1945-1946 (N-18763, tom 5) Eberhard Herf

                           Guides to German Records Microfilmed at Alexandria.

                           Captured German and related records in Microform in the National Archives.                      

 

Иллюстрации и фотографии  

   

                        Стр.        Центр старинного Минска

                        Стр.      M. Житницкий «Дорога Смерти»

                        Стр.      Л. Ран. барельеф «Минское гетто».

                        Стр.    M. Житницкий «В отряде Ш. Зорина».

                        Стр.    На фотографиях:

                                 1. 1941 год. Немцы в Минске

                                 2. Кубе с женой в Лошице.

                                 3. Гитлер в гостях у Кубе

                                 4. Кубе и Геринг

                                 5. Гитлер и Кубе

                                 6. Демонстрация коллаборационистов

                                 7. Полицейские пос. Ивье

                                 8. Суд над руководителями айнзацгрупп в Нюренберге, 1947 г.

                                 9. Письмо Кубе к Лозе

                                10. Застолья у гауляйтера. (фото предоставил Mr. David Irving)

                                11. Кубе вступает в должность

                                12. Похороны Кубе

                                13. Книга статей В. Кубе, 1933 г.

                                14. Мемориальная доска К.Трусу, В. Щербацевичу и М. Брускиной в Минске

                                15. Немецкие преступники казнены на ипплодроме. Минск, 1946 г.

                                16. Штраух под судом трибуна

                                17. Некролог о смерти Кубе, 1943 г.

                                18. Э. Герф на следствии и страница из его показаний

                       Стр.    На фотографиях:

                                1. Давид Кеймах

                                2. Кеймах с семьей

                                3. Я. Купала

                                4. Д. Кеймах и В. Щербина

                                5. Перед казнью

                                6. Саня Каплинский

                                7. Шурик Грингауз

                                8. Ильза Штайн и капитан Вилли Шульц

                                9. Леня Окунь

                               10. Геня Грингауз с матерью и братом.

                               11. Хатынь

                               12. Сарра Фишкина

                               13. Сарра среди одноклассниц в Рубежевичах

 

 

 

 

 

                                   С О Д Е Р Ж А Н И Е

 

1. I.                      ТРЕВОЖНОЕ ЛЕТО 1941-го 

        Ленькин день рожденья………………………………….

Взлет и падение Кубе…………………………………………

Артиллерист Давид Кеймах……………………………….

1. II.                      ЛЮДИ И НЕЛЮДИ 

Под пятой гауляйтера…………………………………………. 37

Комиссар «Дима»………………………………………..

Мальчишки Минского гетто ………………………………

1. III.                 ПОЭЗИЯ И ПРОЗА ЖЕСТОКОГО ВРЕМЕНИ

Свидетельство о расстрелянной юности…………..70

Праведник земли Белорусской……………………………

Между молотом и наковальней…………………………………………

               IV.         ДЕТИ ПРОТИВ ЗВЕРЕЙ

Ленька в отряде Зорина……………………………………………………….

Выбранные места из переписки головорезов………………………..

Закат звезды Давида………………………………………. ..

V.           НЕОТВРАТИМОЕ ВОЗМЕЗДИЕ

Взрыв……………………………………………………………………

Освобождение…………………………………………………………

1. VI.                 КАВАЛЕР СЛАВЫ

        Сын полка …………………………………………………

Конец кровавых палачей…………………………………..