Алекс Тарн , «Пепел» («Иерусалимский журнал» )

*               *              *
Алекс Тарн , «Пепел»  («Иерусалимский журнал»  )

– Я тебя найду, как договаривались, – сказал Берл.
Максимум через два месяца. Спасибо.
– Спасибо не булькает, – подмигнул Колька и пошел
прочь, не оглядываясь.

СВИДЕТЕЛЬ №8
Теперь мне кажется, что я была повитухой всю жизнь, от рождения и до
самой смерти. Но это, конечно, не так, господин судья. Я закончила
акушерское училище в Кракове, когда мне исполнилось двадцать семь лет. К
тому времени сама уже успела родить двоих детей – сына и дочку. Рожала,
как все, дома. Это потом уже родильные дома начали строить, после войны.
А тогда все как-то обходились. Правда, те семьи, что побогаче, уже и в
те годы старались пристроить своих рожениц в какую-нибудь больничку. Но
в нашем-то районе таких семей почитай что и не было.Рожали в собствен-
ной спальне, с акушерками, а то и просто с бабками-повитухами. Ну и, что
греха таить, не всегда это хорошо кончалось. Случалось, что и помирали.
Это ж раз на раз не приходится.
Вот и у меня вторые роды очень тяжелыми вышли. Здорово помучил меня мой
паренек. Странно, да? Обычно трудно в первый раз, а потом легче. А у
меня вот все наоборот получилось. Девчонка прямо сама вывалилась, мне
почти и тужиться не пришлось. А вот сыночек, дай ему Бог здоровья, никак
не хотел на волю выбираться. Будто чувствовал, что ему на роду написано:
горя ведрами, а счастья – чуть. Почти сутки я между жизнью и смертью
болталась, а потом начала помаленьку сползать в сторону смерти. Уже и с
мужиком своим попрощалась, уже и поплакала над судьбой своей горемычной,
да над дочкой-сироткой. Уже совсем приготовилась глаза закрыть, да и
соскользнуть туда, откуда не возвращаются. Тут-то и схватила меня за
руку бабка Сонька, повитуха. Она до последнего у моей кровати сидела,
никуда не уходила, глаз не смыкала.
– Стой, – кричит. – Дура! Ты что это такое затеяла? А ну повторяй за
мною! Повторяй! Господи, Боже милосердный… Повторяй!
Ну, я и начала за ней повторять: “Господи, Боже милосердный! Бог рожениц
и малых деточек! Прими мое обещание, не откажи в просьбе. Коли выживем
мы с ребеночком моим новорожденным, то буду я служить Тебе повитухой по
гроб жизни!” Так и повторяла, пока не родила. И я жить осталась, и
мальчик мой тоже. Целехонький, здоровенький – мучитель ненаглядный, как
и все они, мужики. Поднесла его мне Сонька показать.
– Вот, Бронислава, – говорит. – Смотри, какой красавец. Береги его пуще
глаза. Потому как он у тебя последний. Больше рожать не сможешь.
“Ну, – думаю, – нашла чем стращать. Да что ж я, совсем дура, что ли,
чтобы на такие муки еще раз пойти?”
А бабка наклонилась поближе и шепчет:
– А обет свой помнишь? Помнишь? Услышал Он тебя. Теперь ты, девка, под
Его защитой, и дети твои тоже. Только вот обещанное придется выполнить в
точности, а иначе – пеняй на себя.
Так и стала я акушеркой, господин судья. И, знаете, не пожалела об этом
ни разу, ни минуточки, за все мои долгие годы. Хотя дело это ох какое
нелегкое: день ли, ночь ли – собирайся, тетка Бронька, беги по любой
погоде, в любую лачугу, где мечется она, родимая, на простынях или на
соломе, а то и вовсе на полу в кабаке… беги от собственных деточек, да
от ворчащего мужа, которому осточертела такая жена хуже горькой редьки.
Беги, не зная, когда вернешься, и сколько горьких грошей получишь за
адскую эту, за святую эту работу… да и можно ли мерить ее на деньги?
Так что я свой обет исполнила, не отступилась. Да и Он от своей части не
отказался. Мужик мой погиб в войну, это верно. Зато ни со мной, ни с
детьми моими ничего не случилось. Выжили, да не просто выжили, а в тех
местах, где редко кто выживал: я с дочкой в Освенциме, а малый – в
Маутхаузене. Все прошли: и голод, и холод, и тиф, и работу непосильную,
и ликвидации.
Нас арестовали в декабре 42-го. Холода тогда стояли сильные. Полиция
вытащила нас из подвала, где мы прятались, даже одеться толком не дали.
Сыну восемнадцатый шел. Его сразу отделили – на работы какие-то. А нас с
Маришкой в поезд, да в Освенцим. По дороге мы с ней переживали, что
теплых вещей не взяли, а потом оказалось, что зря. Зачем брать-то, если
в лагере так или иначе все отнимают? То есть, все, что может как-то
согреть, даже волосы состригают. Бреют наголо, выдают полосатую робу и
кое-что из белья. Тут уж кому как повезет – кто получает трусы с
рубашкой, кто одну рубашку, кто нижнюю юбку, а кто и вовсе ничего. И
тапочки размера, какой попадется, так что одна может оказаться вдвое
больше другой. Наше с Маришкой счастье, что мы с ней обе ростом не
вышли. Малое большим не сделаешь, а наоборот-то можно. Я про одежду
говорю. Там подвязали, здесь подогнули; чем больше ткани, тем теплее.
Шлепанцы выменяли, в общем, как-то устроились.
Когда все это на себя прилаживали, я впервые порадовалась зиме. Потому
что не знаю, как людей летом заставляли эту мерзость на живое тело
надевать: одежда просто кишела вшами. . .
Мы с доченькой вдвоем держались. Спали, обнявшись, всем делились, так и
выжили. Бараки были длинными, а печка одна, да и та еле теплая. От
дыхания сотен женщин на потолке образовывались сосульки. Вечерами, когда
в бараке зажигали свет, потолок сверкал всеми цветами радуги, как во
дворце Снежной Королевы. Очень красиво. Видите, красоту можно даже в
таком месте отыскать. Потому что Бог везде живет, и в освенцимском
бараке тоже. Вот так, глядя на сосульки, я и вспомнила о своем обете. Я
ведь как Ему обещала? По гроб жизни. А это означает: пока не умру. То
есть, валяясь без дела на нарах в живом пока еще виде, я нарушала данное
мною слово. И это, если вспомнить слова бабки Соньки, означало не только
ужасное свинство с моей стороны, не только опасность для меня лично, но
и для дочери, и для сына тоже.
И тогда я встала с нар и пошла к лагерному доктору, потому что
разрешение на переход в больничный барак можно было получить только так.
К докторам в лагере по своей воле не ходил никто. Освенцимские доктора
не лечили, а убивали. Человек не создан для убийства, господин судья. По
докторам Кенигу и Роде это было очень заметно. Они страшно пили и все
время ходили пьяными. Вот доктор Менгеле, тот был совсем другой, ему
нравилось то, что он делал. Менгеле почти не пил. Он был очень красив,
элегантен, прекрасно одет и ходил в белых перчатках. Эти перчатки сильно
помогали: их можно было заметить издали и так наверняка отличить его от
других докторов, потому что попасться на глаза доктору Менгеле почти
всегда означало большие неприятности…
(продолжение следует )

3 комментария для “Алекс Тарн , «Пепел» («Иерусалимский журнал» )

  1. Спасибо, Эстер и Лев !
    Это — благодаря Вам (и Вас) — мой личный рекорд — 2 прочтения и 2 коммента в один день !
    Показывал А.Т. несколько раз в 2013-ом; впрочем, я и сам его открыл (для себя) недавно.
    На сайте «Холмы Самарии». Здесь — отрывок из романа «Пепел» , который опубликован в ж-ле под названием
    «Иерусалимский журнал», 2006 г. — номера 22 и 23.
    Читать его страшно, а ведь, даже в этом отрывке, я в одном месте вместо текста …
    Но , на самом деле ,- весело , большей частью; главный герой — Берл, израильтянин, красавец и т.д.,
    путешествует по Европе , разыскивая ноцистских преступников, попадает в разные ситуации. Из одной.
    сложнейшей , его спасает старый знакомый, Николай — см.эпиграф .

  2. Очень хорошо и просто написано. И очень страшно…Спасибо, Алекс

Обсуждение закрыто.