Надежда Кожевникова: МЕРСЕДЕС ЦВЕТА СПЕЛОЙ ВИШНИ

Ощущение, столь давнее, что забылись его истоки, будто он присутствовал в нашей жизни всегда. Впрочем, нет, я точно помню вечер, когда он появился в нашей квартирке на Лесной, и был первым, кого мой муж представил от себя, в ответ как бы многочисленной ораве из моего окружения. Ну уж пошел сразу с козырного туза. Алеша, – услышала вкрадчивое, и на мгновение, можно сказать, ослепла. В ту, для всех нас голодранскую пору, он действительно изумлял. Серый, с жилеткой костюм, и не обычный галстук, а бабочка, сияющая на крахмальной белизне сорочки. Между тем в нашей скромной, на первом этаже квартирке не ожидалось никакого торжества. И угощение не предусматривалось, соответственное такому роскошному гостю, за чьей спиной я поначалу не углядела его спутницу, смутно мне улыбнувшуюся, и тогда только до меня дошло, что это его жена, беременная на последних, видимо, сроках.

 

Её молчаливость, завороженное оцепенение так себе и объяснила. Первая их дочка опередила нашу на год, и когда сидела у меня на коленях, я таяла от блаженства в предвкушении близящегося материнства. В остальном наши пары шли, что называется, нос к носу, почти, хотя именно «почти» создавало дистанцию, и мы с мужем оба признавали их лидерство. Диссертацию Алеша защитил на полгода раньше моего мужа, всё-таки, пусть с небольшим, но опережением. Но главное, пожалуй, никто из нас не умел так себя подать, как удавалось, верно, прирожденно, Алеше. И странно казалось, почему его недолюбливают наши друзья. Причина, мы думали в том, что задевает его явное во всем превосходство.

 

Всё ему удавалось. Приглашенные к ним домой, подивилась не неказистости их жилья в блочном доме без лифта, а какой, оказывается, Алеша еще и кулинар. Лилёк, так он называл жену, и тут, как и в прочем, оставалась в тени, на подхвате, нисколько вроде не тяготясь своей явной во всем от мужа зависимости. Бывает, кому что нравится, незачем судить и тем более сравнивать. Алеша – он меня сразу предупредил, что ни в коем случае не Лёша, а А-Алеша – являлся украшением не только собственной семьи, но и нашей. Мы им гордились. Но никогда ни в чем не завидовали. Бесполезно. Скажем, будучи одного роста с моим мужем он со своей представительностью смотрелся на голову выше. Муж свободно владел английским, и наш хромающий в ту пору семейный бюджет латался его синхронными переводами. Но кто же сомневался, что с Алешиным английским нельзя и равняться, у него с пеленок безукоризненное произношение, не могло быть иначе. Как обстоит на самом деле мы узнали четверть века спустя.

 

А пока что ослеплялись его к нам снисходительным расположением. Детали от внимания ускользали. Когда я стала членом писательского союза – эка невидаль! – мы с мужем чувствовали себя осчастливленными присутствием Алеши за нашим в писательском клубе столом. Как-то, в отсутствие мужа, я пригласила его – Лилёк в очередной раз ждала ребенка – на премьеру приятеля-драматурга, очень тогда модного, после меня спросившего кто сидел со мной рядом. Я, не сдержав предыхания: «Алеша! Друг с юности Андрея!» Приятель хмыкнул: фактурный у твоего мужа друг, но я упустила язвительность его интонации.

 

Конечно, при рождении у них второй дочки, все одежки нашей, подросшей, поступали незамедлительно в гардероб той, младшей. Однажды я лишь насторожилась, обнаружив Лилька снова пузатой. С той же, неизменной, как и при нашем знакомстве, смутной улыбкой, проговорила на вздохе: Алеша ждет сына, и я надеюсь… У меня хватило ума промолчать. И правильно. Лилёк родила третью дочку.

 

Тень между нашими семьями промелькнула, когда мой муж прошел конкурс в международную организацию в Женеве. И, разумеется, первому сообщил об этом Алеше. Его реакция, как ближайшего друга, обосновалась только, конечно, дружескими же опасениями. Очень и очень, он сказал, неосмотрительно, Андрей, при твердой позиции в минздраве ты всё ставишь на карту, всем рискуешь, и ради чего, подумай, что такое эта вшивая заграница, ну пробудешь там года два-три и вернешься сюда, к разбитому корыту.

 

Вернулись мы, правда, через девять лет, и предсказания Алешины про «корыто» не сбылись. Он же за эти годы защитил докторскую, а после рождения их четвертого ребенка, сына наконец-то, они как многодетная семья получили просторную государственную квартиру. Дождались. Как до того ютились вшестером в крохотной малогабаритной клетушке – страшно представить. Но Алеша всегда действовал строго по плану.

 

До роскоши пока было далеко, но в дом пришел достаток. Алеша преподавал, получил кафедру, ездил в зарубежные командировки, и Лилёк приоделась. Мы по-прежнему считали их самыми близкими друзьями, как, по всей видимости, и они нас.

 

Впрочем, на родине наша семья долго не задержалась, муж получил контракт в той же Швейцарии, и мы снова отбыли, признаться, с чувством облегчения, чтобы нас в будущем не

ожидало.

 

Между тем в Москву я продолжала наезжать, по надобности, нисколько не из-за ностальгии. Наша дочь училась в Нью-Йорке, муж месяцами находился в «горячих точках», командированный туда международными организациями, а житейские, бытовые проблемы, московская квартира, дача, повисали на мне. В Шереметьево меня исправно встречал Алеша, давний друг нашей семьи.

 

Когда кардинально, как в девяностые в России, меняется, ломается вся жизненная основа, то определенные нюансы в человеческих взаимоотношениях, прежде бы сразу обнаруживаемые, отодвигаются на второй план.

 

Хотя я отмечала некоторые изменения в облике Алеши: раздобрел, потяжелел, и «новорусское» длиннополое пальто выглядело на нём, мне показалось, нелепо: в Европе такие не носили. Однажды он мне сказал: пока я тут с багажом разберусь, жди меня на стоянке у моей машины. Спросила: а какая у тебя машина? Лицо его выразило, иначе не скажешь, ошеломление: да ты что, я же тебя столько раз на своём Мерседесе возил, цвета спелой вишни! Произнесено это было с такой искренней обидой, что я поостереглась засмеяться.

 

Иным стало так же окружение, и у них в доме, и там, куда они меня с собой, одинокую гармонь, прихватывали. Шикарное застолье, где Алеша держался важно, даже не как генерал, а как маршал, и общее к нему почтение явно ему импонировало. Достиг, словом. Всё шло по плану.

 

Но, видимо, когда старт взят слишком резко, возникают сбои. Постоянная, ставшая привычной, если не нужда, то стесненность в средствах, – четверо всё же детей, – вдруг сменилась большими деньгами, достающимися к тому же с эйфорической легкостью: не врачебной практикой, не кафедрой, не отделением в крупном медицинском центре, которое он возглавил, а передачами, просветительского, скажем, характера, на телевидении, в которых он рекламировал лекарственные препараты крупных западных компаний.

 

Ну, словом, очень хорошо, в долларах оплачиваемая реклама. А что выбор компаний пал на Алешу именно, понятно. Совпали многие факторы. Широчайший российский рынок, где еще конь не валялся, и нужда имелась во всем. Представительный, вальяжный, лощеный – а уж это Алеша умел, даже в пору, когда все мы жили от получки до получки – доктор наук, профессор, с отлично подвешенным языком, пусть и с несколько авторитарными манерами, интонациями властными, исключающими чьё-либо сомнение – ну просто находка, да?

 

Правда, одна наша общая приятельница, познакомившаяся с Алешей у нас в доме, меня спросила видела ли я Алешу на телеэкране? Нет, в наезды короткие в Москву как-то было не до того. Она, художница, с метким, едким взглядом, живописала. Представь: клубный, конечно, пиджак, в кресле, развалялась, нога на ногу, профиль-фас, камера фиксирует породистого барина голубых, не иначе, кровей, вещающего с ленцой обнищавшим пенсионерам о том, что чудодейственные западные препараты, с их-то крохотными пенсиями, вернут им богатырское здоровье.

 

Представить не трудно. Разве что с поправкой про «голубую кровь». Алеша учился с моим мужем в Первом Меде, на одном потоке, где не стыдились еврейской крови – таковых было большинство, – но потом возникла версия, что в Алешиной семье греческие корни. Ладно, муж сказал, если ему так нравится, пусть он из греков, прямиком из античности, Афина- Паллада его мамаша, папаша – Геракл, блажь, но вполне простительная.

 

Природа Алешу щедро одарила. Круглый отличник в школе, красный диплом в институте, броская внешность, не затеряется в толпе, изощренно-изысканный кулинар, он еще и пел, аккомпанируя себе на гитаре. Старорежимный репертуар: ехали на тройке с бубенцами, поручик Голицын, гимназистки румяные, наших девочек ведут в ка-а-бинет! Но самый ударный момент, когда, отложив гитару, он произносил слегка в нос: а не выпить ли нам, господа, шампанского…

 

В нем артистизм сочетался с педантичным следованием строго по намеченному плану. Возмечтал о сыне-наследнике и, после трех дочек, сына-таки получил. Полагаю, и Мерседес цвета спелой вишни, когда-то давно им увиденный в глянцевом заграничном журнале, вписался в ряд таких вожделенных мишеней, и, как удачливый стрелок в тире, выиграл и этот приз.

 

Но однажды, в один из моих наездов в Москву, «поручик» Алеша, сидя за рулем своего Мерседеса, посетовал вроде дружественно: «Поторопилась ты, Надя, с отъездом, не просчитала, что потеряешь. А ведь был у тебя салон, какие люди там собирались, сливки общества, и ты всё – псу под хвост. Родовое гнездо уничтожила, семью разодрала, дочка там, муж где-то, ты вот тут, была цветущей розой, точнее, орхидеей из оранжереи, а превратилась в сорняк».

 

Ну, скажем, не вовремя, не к месту были подобные откровения. Я делала всё, что в моих возможностях для спасения целостности нашей семьи и остатков былого, допустим, благополучия. Но ссориться с близкими друзьями считала недопустимым. Лилёк молчала, как молчала всегда. А при моих конкретно поставленных на тот момент задачах с Алешей сцепляться было бы напрасной растратой сил, которых у меня и без того оставалось мало.

 

Поэтому несколько неожиданной показалась его просьба помочь их семье с получением вида на жительство в США, где мы уже ждали гражданства. Ведь в новых российских условиях они, их семья, достигли всего, о чем можно только мечтать. Совсем недавно Алеша в телефонном разговоре делился, что он с Лильком одевается исключительно в Париже, в бутике, где шьют на заказ, рядом с Мадлен, небрежно добавив, ну ты знаешь… Я не знала, довольствовалась обычными магазинами, готовыми платьями, ничуть не ощущая себя при этом ущербной. Ну, разумеется, найдем адвоката, специализирующегося в получении гринкарт, гарантируем финансовую, как по правилам полагалось, поддержку новоприбывшим в страну сроком на три года.

 

Алеша явился, как он выразился, на разведку, к нам в Колорадо. В аэропорту Денвера, с мраморными полами, фонтанами, зимними садами, роскошью удивляющего наших гостей из других, отнюдь не затрапезных штатов, словили друга в объятия, хрюкая от восторга по- поросячьи. Вялая его реакция на мои вопли – смотри, какие горы! – наш с мужем пыл гостеприимства не охладила. Хотя выражение Алешиного лица ясно свидетельствовало:

да ну что вы, ребята, чем МЕНЯ можете удивить.

 

Муж в будни отсутствовал на службе, зато уж я угождала гостю со всей мне доступной изобретательностью. Огорчало, что Алеша ко всем соблазнительным предложениям оставался инертен. Возлежал на диване в нашей гостиной, размышляя, так сказать, вслух, типа того, что, как мой муж, он с нуля в США начинать не собирается. И рисковать тоже. Оклад, стартовый, в двести тысяч годовых его бы устроил, иначе не согласится. А почему не миллион? Впрочем, он никогда ничего не предпринимал всё четко не распланировав. Такого прежде не бывало. Значит, и теперь ему известно нечто, неведомое нам.

 

Его английский, между тем, как нам мнилось, блистательный, оказался весьма далеким от совершенства. При беседах с адвокатом муж присутствовал в качестве толмача. И документы, нужные для оформления вида на жительства, тоже он готовил. У нас в гараже до сих пор хранится толстая папка с надписью: АЛЕША.

 

И Нью-Йорк, только Нью-Йорк. Бзик, кстати, свойственный столичным жителям нашей родины. Перебравшись туда, скажем, из Строгино или Черемушек, дышать вольно они способны только на Манхэттене. Бог в помощь.

 

В Нью-Йорке жила наша дочь, училась, работала, так что я туда часто наезжала. Ориентируясь, правда, только в одном, её районе. Мэдисон, Лексингтон, Сентрал парк, музейная миля вдоль Пятой авеню. Там садилась на автобус. Подземка меня, ставшую провинциалкой, стращала. А уж в час пик ни за что, никогда. Дочка интересовалась: ну а как ты, мама, в Москве-то жила, там ведь выросла? Не знаю, не помню, и, пожалуй в Москве жила не я…

 

Встречи с Лильком назначала либо у МЕТа, либо у Гугенхайма, чтобы не потеряться. Она туда приезжала не только на метро, но до того до Сентрал стейшен на электричке из пригорода, где Алеша снял для них крошечную квартирку. Лилёк мне сообщила: помнишь ту, в Измаилове, где мы когда-то ютились, эта – хуже.

 

Хуже, на самом-то деле другое: в той квартирке Лилёк с двумя младшими детьми жила без мужа. Алеша их периодически навещал, занятый более важными делами в Москве. Такие метания известны и характерны именно для тех, кто уезжал из страны под веяния свободы-демократии. Те, что раньше, вынуждаемы были сжигать за собой все мосты, кроме как выжить, уцелеть, иных задач не ставили.

 

А-Алеша решил подать свою кандидатуру на звание член-кора. Какого рожна? Что это стоило, его член-коррство здесь, в США? У нас в Колорадо появился приятель, Яша, детский хирург из Новосибирска, профессор, звезда. Работал медбратом в госпитале, хотя его американские коллеги не только осознавали, но и вслух выражали своё восхищение его даром, опытом. Яша, щуплый, лысоватый, невзрачный, только глаза сущность его, азартную, озаряли, всё вынес, всё вытерпел, сдал экзамены на врача и возглавил в итоге клинику детской хирургии в Кливленде. Но Яшин пример Алешу вряд ли прельщал.

 

Меня удивило с каким вдруг злорадством Лилёк мне сообщила, что Алешу при голосовании на член-кора с треском прокатили. А до того он лишился и кафедры, и отделения в очень престижном центре. Сделали просто, при реорганизации отделение упразднили. Свобода свободой, а на двух стульях рассиживаться не удается нигде, никому.

 

Лилёк, негодуя, поведала подробности. Алеша, заматерев на бешеных телевизионных заработках, сказанул в центре, где Чазов судьбы вершил: да что мне у вас зарплата, я в час получаю больше, чем мне здесь отцеживают в месяц. Чазову тут же донесли. Личный лекарь Брежнева, непотопляемый, в подковерных играх виртуоз, убрал зарвавшегося профессора, доктора наук, с ювелирной тщательностью. Нет больше отделения – и вас нету.

 

Если нет положения, нет влияния, то накой и фармацевтическим западным компаниям некий Алеша. За борт!

 

А сбережения тают, если их не восполнять. Алеша жестко ограничил в тратах семью. Выдавал наличные только на еду, кредитную карту жены заблокировал, даже не поставив её об этом в известность. А сам отбыл в Москву: зачем, спрашивается? На Мерседесе цвета спелой вишни что ли кататься? Лилёк стала убирать квартиры, офисы в их околотке, сын, долгожданный наследник, мыл посуду в ресторане. О Париж, о бутик у Мадлен: где?

 

И черт с ним, с бутиком. Но мальчик, которого папенька записал в московский гольф-клуб, из чистого, конечно, выпендрёжа – зачем парню с клюшкой часами стоять, гонял бы в футбол, для здоровья полезней – теперь стоял у лохани над горой грязных тарелок. Названный тоже Алешей, в честь отца, о чем он думал, что происходило с психикой подростка? Однажды я позвонила, Лилька не застала, поговорила с Алешей-маленьким, как с детства его называла. Он сказал: тётя Надя, вы не думайте, я никакой работы не боюсь, только время обидно тратить на абсолютную бесполезность, и маму жаль очень, зачем ей такие унижения, правда, да? Да, ответила, Алеша-маленький, правда. Положила трубку, сглотнув в горле ком. Правда и то, что во мне назревало чувство вины: ведь, возможно, пример нашей семьи с отъездом из страны спровоцировал их нынешние беды. Алеша-папа, мог, впервые не просчитав, решить: ну если Андрей-то в эмиграции вписался, работу по специальности нашел, то уж у меня получится наверняка. Хотя я никогда ничего не скрывала: как нашел, когда нашел, и чем занимался до того, рассылая повсюду свои резюме. Алёша к нам в Колорадо прибыл уже на готовенькое: дом в три этажа, гараж, сад, но раньше-то? И машины мой муж продавал, и ювелирные украшения, мне по скидке покупая совсем ненужные. Я не отказывалась с инстинктивным бабским чутьём: муж хочет самому себе доказать, что наши трудности преодолимы, он – добытчик, кормилец, всё наладится, в конце концов. Так и случилось. Мы, вместе, слитно, не отчаивались ни при каких обстоятельствах. А вот если врозь – тогда катастрофа.

 

Никогда мы с Лильком столько за жизнь не переговорили, как на скамейке в Сентрал парке. Бывают лица, которые возраст, пережитое красят. Никакая, заслоняемая эффектным мужем, Лилёк преобразилась. Пышная седина, до белизны, оттенила смугловатое лицо с точеными, вдруг проступившими, чертами. Юдифь, при надобности способная и голову отсечь спящему Олоферну.

 

Пошла на курсы английского, вечерами. На наши с ней свиданки трогательно прихорашивалась, в чулочках, при нью-йоркском-то пекле. А я в шортах, в шлепанцах. Но однажды услышала: знаешь, Надя, выходя из электрички в наш пригород и чулки, и туфли снимаю, иду босая. Ноги ноют, четверо же детей, износилась я.

 

Её взяли в «Блумингдейлс», в отдел уцененных товаров. А ведь продавщицам приходится на ногах быть целый день, не присесть Но она не жаловалась, сразу предложила: если тебе или дочке понадобиться там что-то купить, у меня бонусы, тридцать процентов скидки.

 

Хотя кульминация еще предстояла. Алеша пригласил меня в районе двадцатых улиц на ужин. Села в автобус, как обычно, но от семидесятых, боясь заплутаться, взяла такси. Он меня встречал: вот, ждет тебя наше общее прошлое, как когда-то в писательском клубе, где тебя все знали, тут знают меня.

 

Входим в обшарпанный особнячок. Алеша, дискретно: здесь собираются масоны, я вступил в их орден, свой теперь. В раздевалке, снимая с меня пальто, кивает служителю: наша гостья, Том, не нужен номерок, вы ведь меня помните. Черный Том: нет, не помню, а номерок для мэм с норковым пальто, пожалуйста, возьмите.

 

Надо было постараться, чтобы на Манхэттене сыскать столь убогое заведение, ну просто приют для подзаборных пьянчуг. Обшарпанный бильярдный стол, стойка с колченогими стульями. На вопрос Алеши – бокал вина? – отвечаю автоматом: спасибо, нет, I’m fine. И тут Лилёк хватает мою руку, и сжимает так, что мне больно.

 

Масоны всплыли отнюдь не с кондачка. Обалдевшая, вдруг разжиревшая от лихих денег Москва, на самом деле, ну три-пять процентов населения, стала хапать по-скотски упущенное за годы мертвой хватки советской власти. «Ротари», «Львы», масоны – развлечение миллионеров на Западе, плодились в стране, где интеллигентные старушки-старички рылись в мусорных баках, в поисках съестного. А нувориши – отребье жрали лобстеров, вытирая воровские ручонки о смокинги, распяленные на кургузые туловища. Но А-Алёша, зачем же Алеша, наш, с ними? У него же потомственный дар – врачевать. И его папа, профессор, кардиолог, Андрей мне говорил, в их медицинской среде, неоспоримый авторитет, за всю жизнь в СССР удостоился лишь хибары в Измайлове. Почему его сын дернулся, сошел с той, поколениями евреев из местечек российских протоптанной, стези? Что его сманило? Дешевое лакомство ублюдков? Да пусть он был бы Васей или хоть Абрашей, как же своё, фамильное, потом, кровью добытое, на шелуху менять? На бутик у Мадлен? Соблазны никчемные? Стержень рухнул, родовой. А эмиграция, сама осознала, это выносливость и только выносливость. С одним лозунгом: зато свобода.

Признаюсь, придумала концовку: Лилёк бросает никчемного Алешу, и, стойкая, мужественная, борется за своё, детей выживание. Но реальность скучнее, грубее. При нашей последней встрече на скамейке в Сентрал парке, Лилёк, плача, призналась: Алеша запретил мне с тобой общаться, считает, что своей свободой ты дурно влияешь на меня.

 

Ну что же, кто раб, тот раб навсегда. И наихудший вариант, если ты раба не только системы, будь она проклята, а самого близкого человека, мужа.

 

Я встала и пошла. Осень, Сентрал парк золотом сиял. Как же жить хорошо, особенно со свободой.

 

http://www.kozhevnikova.us/