Автор: Из романа «Особняк»:
А потом вижу — вот оно: магазин, в нем громадная витрина и во всей этой витрине — один-единственный галстук.
- Погодите, - говорю.
- Нет, - говорит, - можно было терпеть, пока его видели только проводники в вагоне, но в таком виде идти на свадьбу нельзя.
- Нет, погодите! - говорю. Потому что я про эти нью-йоркские магазины на укромных улочках тоже кое-что слыхал. - Если целую витрину можно занять одним галстуком, так, наверно, за него сдерут доллара три, а то и все четыре.
- Ничего не поделаешь, - говорит он. - На то здесь и Нью-Йорк. Пойдем!
И внутри тоже ничего, только золоченые стулья, две дамы в черных платьях и господин - одет он был, как сенатор, или, на худой конец, как священник, и назвал Юриста запросто, по имени. А потом - кабинет, на столе - ваза с цветами, а за столом - невысокая полная смуглая женщ-ина, и платье на ней, каких никто не носит, волосы с проседью и замечательные карие глаза, просто красота, хоть и чуть-чуть навыкате: она расцеловала Юриста, а он ей говорит:
- Мира Аллановна, вот это Владимир Кириллыч, - а она на меня посмотрела и что-то сказала, я сразу как-то догадался, что по-русски, а Юрист ей говорит: - Вы только взгляните. Только пос-мотрите, если сможете выдержать, - а я говорю: - Честное слово, не такой уж он плохой. Конеч-но, лучше было бы желтый с красным, а не розовый с зеленым. Но все-таки... - а она тут говорит:
- Значит, вы любите красное с желтым?
- Да, мэм, - говорю. А потом говорю: - В сущности... - И остановился, а она говорит:
- Да, да, рассказывайте, - а я говорю:
- Нет, ничего. Я только подумал, что если бы можно было помечтать, представить себе галст-ук, а потом найти его и надеть, я бы представил себе такой весь красный, а на нем букет, нет, лу-чше один подсолнух посредине, - а она говорит:
- Подсолнух? - А Юрист объясняет:
- Гелиант. - А потом говорит: - Нет, не так. Турнесоль. Подсолнечник.
И тут она говорит:
- Погодите, - и сразу уходит, и тут уж я сам заговорил.
- Погодите. Даже пятидолларовые галстуки не окупят все эти золоченые стулья, - говорю.
- Поздно! - говорит Юрист. - Снимайте! - Но только тот, что она принесла, вовсе и не был красным, и подсолнуха на нем не оказалось. А б-ыл он весь в каком-то пушке. Нет, это неверно когда его рассмотришь поближе, он становится похож на персик, понимаете, чем дольше смотришь и стараешься не мигать, тем больше кажется, что сейчас он превратится в настоящий персик. Но конечно, не превращается. Просто на нем пушок такой, золотистый, как спина у загорелой девушки. - Да, - говорит Юрист. - А теперь пошлите купить ему белую рубашку. Он и белых рубашек никогда не носил.
- Никогда? - говорит она. - Всегда синие, да? Вот такие, светло-синие? Как ваши глаза, да?
- Правильно, - говорю.
- А как это получается? - говорит. - Они у вас выгорают? Или это от стирки?
- Ну да, - говорю, - просто стираю их, и все.
- Как стираете? Вы сами стираете?
- Он и шьет их сам, - говорит Юрист.
- Ну да, - говорю. - Я продаю швейные машины. Я и не помню, как научился шить.
- Понимаю, - говорит она. - Ну вот, этот вам на сегодня. А завтра будет другой. Красный. С под-солнечником.
Потом мы вышли на улицу. А я все порываюсь сказать: "Погодите".
- Теперь приходится покупать оба-два, - говорю. - Нет, я серьезно. Понимаете, я вас очень прошу, поверьте, что я вас совершенно серьезно спрашиваю. Как по-вашему, сколько может стоить, например, тот, что выставлен на витрине?
А Юрист идет себе, не останавливаясь, вокруг толпа, бегут во все стороны, а он так небр-ежно, через плечо, говорит:
- Право, не знаю. У нее есть галстуки и в полтораста долларов. А этот, наверно, долларов семь-десят пять...
Меня словно этак легонько по затылку треснули, я только опомнился, когда очутился в сторо-не от толпы, у какой-то стенки, стою, прислонился, сам весь дрожу, а Юрист меня поддерживает.
- Ну как, прошло? - говорит.
- Ничего не прошло, - говорю. - Семьдесят пять долларов за галстук? Ни за что! Не могу я!
- Вам сорок лет, - говорит. - Вы должны были бы покупать не меньше одного галстука в год, с тех пор как вы влюбились. Когда это было? В одиннадцать лет? В двенадцать? В тринадцать А может, вы влюбились в восемь или в девять, когда пошли в школу - если только у вас была учительница, а не учитель. Но давайте считать - с двадцати лет. Значит,двадцать лет, по доллару за галстук каждый год. Выходит двадцать долларов. Так как вы не женаты и никогда не женитесь и у вас нет близких родственников, некому доводить вас до могилы своими заб-отами в надежде что-нибудь унаследовать, значит, вы можете еще прожить лет сорок пять. Это уже шестьдесят пять долларов. Значит, вы можете получить галстук от Аллановны всего за десять долларов. Нет человека на свете, который получил бы галстук от Аллановны за деся-ть долларов.
- Ни за что! - говорю. - Ни за что!
- Ладно, - говорит, - я вам его дарю!
- Не могу я принять! - говорю.
- Отлично! Хотите вернуться и сказать ей, что вам галстук не нужен?
- Разве вы не понимаете, что я ничего не могу ей сказать?
…………………………………………………………………………………………………………………………
И вот я стою один в том же маленьком кабинете, и на ней то же самое платье, каких никто не нос-ит, и она замечает, что я без галстука, даже прежде чем я успел положить галстук и сто пять-десят долларов на столик рядом с тем, новым, до которого я и дотронуться побоялся. Он был красный, чуть темнее, чем бывают кленовые листья осенью, а на нем не один подсолнух и даже не букет, а по всему полю рассыпаны крошечные желтые подсолнечники, и в каждом - маленькое голубое сердечко совершенно того же цвета, что и мои рубашки, когда они чуть полиняют. Я да-же дотронуться до него не посмел. - Простите меня, - говорю, - но понимаете, я просто не могу. Я же продаю швейные маш-ины в штате Миссисипи. Не могу я, чтоб там, дома, все узнали, что я купил галстуки по семьдесят пять долларов за штуку. Но если мое дело - продавать швейные машины в Миссисипи, то ваше дело - продавать галстуки в Нью-Йорке, и вы не можете себе позвол-ить, чтобы люди заказывали вам галстуки, надевали их, а потом за них не платили. Так что вот деньги, - говорю. И очень прошу вас, простите меня, будьте настолько добры! Но она на день-ги и не взглянула:
- Почему он вас назвал Владимир Кириллыч? - спрашивает. Я ей все объяснил.
- Только теперь мы живем в Миссисипи, и надо стараться быть как все, - говорю. - Вот. И я оче-нь прошу вас, простите меня!
- Уберите их с моего стола, - говорит. - Я вам подарила эти галстуки. Значит, платить за них нельзя.
- Но вы понимаете, что я и этого не могу допустить? Так же, как я не мог бы допустить у се-бя в Миссисипи, чтоб мне человек заказал швейную машину, а потом я ее доставлю, а он заявит, что передумал.
- Так, - говорит, - значит, вы не можете принять галстуки, а я не могу принять деньги. Прекра-сно. Тогда мы делаем так. - У нее на столе стояла какая-то штучка, вроде кувшинчика, но она что-то нажала, и оказалось, это - зажигалка. - Давайте сожжем их, половину - за меня, половину - за вас.
Но тут я ее перебил.
- Стойте, стойте! - говорю. Она остановилась. - Нельзя, - говорю. - Нельзя жечь деньги, - а она спрашивает:
- А почему? - И мы смотрим друг на друга, в руке у нее горит зажигалка, и оба держим руки на деньгах.
- Потому что это деньги, - говорю, - потому что где-то, когда-то, кто-то слишком старал-ся... слишком страдал... я хочу сказать, что деньги кому-то принесли слишком много обиды и горя и что они этого не стоят...нет, я не то хочу сказать... я не о том, - а она говорит:
- Я все понимаю, я отлично все понимаю. Только растяпы, только невежды, безродные трусы могут уничтожать деньги. Значит, вы примете этот подарок от меня? Увезите их домой - как вы сказали, где это?
- В Миссисипи, - говорю.
- В Миссисипи. Туда, где есть такой человек, который... нет, не нуждается - надо ли го-ворить о таких низменных вещах, как нужда?.. Но человек, который мечтает о чем-то, что, может быть, стоит целых сто пятьдесят долларов, будь это шляпа, картина, книга, драгоценная сережка, словом, о чем-то, чего ему никогда, никогда... о чем-то, чего нельзя ни съесть, ни выпить, и думает, что он или она никогда этого не получит, и уже давно потерял... не мечту нет, надежду потерял, - теперь вы понимаете, о чем я говорю?
- Очень хорошо понимаю, вы же мне сами все рассказали.
- Ну, тогда поцелуемся! - говорит.