Надежда Кожевникова: МОЛОДАЯ БАНДИТКА

Дату помню твердо: первое апреля, день смеха, традиционно отмечаемый в писательском клубе ЦДЛ, где мама в так называемом Дубовом зале заказала столик.

 

Мне девятнадцать лет, и я, хотя и в новом пошитом платье, и мама надушила своими духами, мрачнее тучи. Причины тут не нужны, не важны – возраст такой, называется юность. В той поре, что мгновенно промелькивает, но тогда кажется, что, как дурная погода, это не кончится никогда.

 

За наш столик мама пригласила свою приятельницу с племянником, года на два меня старше. Мы с ним составили чудесную парочку: оба, насупленные, не поднимали глаз от тарелки, оба не проронили ни слова, пока мама с приятельницей щебетали, оживлённо оглядывая присутствующих.

 

По соседству от нас за большим столом шумно, как положено актёрской братии, гулял

«Современник» вместе с «Сатирой». Маму там знали, мама всех знала, и подсела туда, рядом с Галей Волчек. Потом вернулась, убедившись, что в её отсутствие у нас перемен никаких не случилось. Мы с парнишкой так же молча жевали и друг друга не замечали.

 

И вдруг подлетает к нашему столику незнакомец и говорит, ко мне обращаясь: можно вас пригласить на танец? Так, думаю, снова мамины проделки, вот о чём она, значит, с Галей шепталась. Ну встаю, иду за незнакомцем в середину зала, где что-то томное оркестр играет. Незнакомец, надо отдать ему должное, танцевать умеет, ловко меня, куда надо, направляет. Тут я ляпаю: «Погодите, кого-то мне ваше лицо напоминает…» Он, с удивлением как бы: «Да? Верно, Андрея Миронова?» Я, столь же находчиво: «Нет, не его, Алика Слободянника, мы с ним в консерватории занимались у одного педагога, только он уже был аспирантом, а я еще в школе училась.» Он на меня воззрился, впервые, кажется, с интересом: «Откуда вы взялись, вот такая?» Я: «А вы откуда?»

 

За свои столы мы больше с ним вернулись, топтались, не всматриваясь, что вокруг происходит, не вслушиваюсь, что оркестранты играют. И он мне говорит: «А вы не могли бы со мной отсюда уйти, вот прямо сейчас?» Переспрашиваю: «Сейчас? С вами? Могу. Но мне надо взять у мамы ключи.» Он на меня смотрит с удивлением нарастающим. Объясняю: «Мои от нашей квартиры ключи у мамы в сумке.»

 

Уходим. До его дома у зоопарка от ЦДЛ минут пятнадцать пешком оказалось. О чём я думала? Да ни о чём. Он потом меня спрашивал: как было бы  любопытно узнать, что происходит в вашей башке? Мне тоже. Молодость – загадка. Потом, по прошествии лет, удивляешься: что за странный мелькнул персонаж? Только имя совпадает, а так – ничего общего

 

Музыка, свечи горят – соответствующая, короче, атмосфера. И внимательно слушаю, как он,  действительно Андрей Миронов читает стихи Пастернака. «Во всём мне хочется дойти до самой сути…» В литературных вкусах мы с ним совпали. Но иной раз он запинался, и я следующую строфу подсказывала. Почему вдруг рассердился? Ссориться с ним не хотелось, произнесла примирительно: «Я тоже люблю Пастернака, тоже много стихов его наизусть знаю.» Он захохотал: «Ах, вы ТОЖЕ! А что вы еще умеете ТОЖЕ?» В недоумении: «На самом деле, немного, а вы что имеете в виду?» «Знаете что, – сказал, – милая Наденька, ложитесь-ка вы спать, здесь, на тахте, а уж я на раскладушке.» Я: «Ну зачем же, который час? Троллейбусы уже ходят? У вас остановка пятого и восьмого, до Лаврушинского прямая линия.» Он: «Дура вы, Наденька, сейчас же, спать!»

 

На свидание, что он назначил, меня снаряжала мама. Но еще по своей инициативе взяла из холодильника дефицитный по тем временам make-up и щедро себя им умастила. Так, при полном параде, предстала пред его синими очами. Всмотрелся внимательно и, не сдержавшись, прыснул: «Наденька, этой замазкой реснички мазать не надо и бровки не надо! Нет, вы просто невозможная прелесть, даже не представлял, что такие бывают!» Оскорбилась, нахохлилась и первое наше свидание провалила.

 

Он возник  и у нас на Лаврушинском, на моём дне рождения, в синем клубном пиджаке с золотыми пуговицами. Мои сверстники, подавленные его шиком, известностью,  сникли. Я же лопалась от гордости, польщённая визитом знаменитости. Чувства? Какие же чувства в девятнадцать лет: туман радужный.

 

И вдруг исчез. Почему? Обидно: не объяснил ничего, не простился. Мама утешала: «Поймешь, Надя, когда повзрослеешь, всё у тебя потом будет, не торопись.»

 

Прошло время,  много чего успела: сходила замуж, расстались, муж так и не понял почему я от него ушла. Два раза в месяц приглашал меня в ресторан «Берлин», до дверей квартиры на Новолесной провожал: «Надя, а всё-таки в чём я виноват?» Я, клюнув его в щеку: «Серёжа,  ни в чём, не пэ-рэ-живай!» Ну что объяснять. Просто я была ну очень еще молодая.

 

И вот лечу с папой в Ташкент с командой писателей, которую он возглавляет. Подходит товарищ, ответственный за всякие хозяйственные заботы, типа транспортных и где кого из писателей размещать: «Вы, Вадим Михайлович, как всегда в правительственной резиденции остановитесь – отец пять созывов был депутатом Верховного Совета СССР от Самарканда – а вот с другими проблема. В Ташкенте театр «Сатиры» гастролирует, забили гостиницы, что мы запланировали». Не воспринимаю дальнейшего. В голове у меня вызрел план. Мщение?  Может быть, неясно. Но задача поставлена.

 

На роскошном приёме писательской делегации у Рашидова, первого секретаря ЦК компартии Узбекистана, приближаюсь к задуманному в самолёте. Обращаюсь к одному, кто представлен к отцу типа охраны: «Рашид, не мог ли бы меня отвезти в гостиницу, где актёры из «Сатиры» остановились? Интересует конкретно Андрей Миронов». Он: узнаю, подожди.

 

Узнал и доставил. У регистрационной стойки звоню ему в номер: Андрей, здравствуйте, это я, Надя Кожевникова, нахожусь в вестибюле вашей гостиницы, спускайтесь».

 

Спустился: «Вы, неужели? Не узнать, так изменились…» Ну, конечно же, изменилась. Джинсы с прорехами, облинялая майка –- хипповала. Свобода! Вы ведь этого хотели, Андрей? Получите.

 

Шатались по Ташкенту до рассвета. К отцу в резиденцию тихо-тихо, как мышка, проскользнула. Не тут-то было… Гневный окрик: где ты была?! Я, блея: «На спектакле «Сатиры», меня пригласили, а потом… Он: «Ну что ты врёшь, какой там спектакль, выходной у них по понедельникам. Мы с Плучеком (главреж «Сатиры») вместе ужинали. Говори, где, с кем ты была?!» Я: «Ну ладно, папа, с Андреем Мироновым, и что, собственно? Он мне: «Да, собственно, ничего. Опять голову кому-то морочишь!» Я, скромно: «А может быть я, папа, влюблена… Он: «Ты? Влюблена? Бандитка, ты, Надя, бандитка!» И вышел, хлопнув дверью.

 

На следующий день я должна была с отцом улетать в Самарканд. Что значит – должна? Ничего никому не должна, но… Позвонила Миронову, так, мол, и так, спасибо, приятный был вечер. Спрашивает: а вам обязательно надо в Самарканд ехать? Да нет, отвечаю, не обязательно, но папу не хочу огорчать…

 

Что тут? Могла ведь и остаться. Почему нет? Но – нет. Судьба вела. Я полагалась на судьбу. Мне её глас вцелом внятен.

 

А что в голове? Да ветер, вихрь. Свобода потому что. И компенсация за детские слёзы, оставляющие бороздки на бездарно намалёванным гриме.

 

В Москве он ко мне на Новолесную часто приезжал, иногда два раза в день, в перерывах между съёмками, командировками – тогда запускались мурово-развлекательные «Приключения итальянцев в России» — репетициями, спектаклями. Звонил в редакцию газеты, где я работала, сообщая когда намерен появиться, и я тут же срывалась, чтобы успеть от Новослободской до дома добежать. Как-то трубку сняла моя коллега: Надь, тебя. Я в дверях уже, а она мне: голос очень знакомый, неужели Андрей Миронов? В ответ – нет, тебе показалось.

 

Сидели на кухне. Он постоянно на что-то жаловался, чем-то недовольный. С экранным, театральным, искромётно великолепным, чечетку отплясывающим Мироновым — абсолютный контраст. Не собиралась его жалеть – обиду на то, как он когда-то исчез, держала, как хулиганка, камень за пазухой – но его доверительность, грустный взгляд, притягивали. Сделал он своё «черное дело» сделал. Стала ему сострадать. Но любить? Не знаю.

 

Сама ни о чём не спрашивала, он мне никаких обещаний не давал. О будущем мы не говорили и не задумывались. Женат, ребёнок недавно родился от Екатерины Градской. Тупик, никаких перспектив. Я находилась в готовности, что он снова исчезнет – уже навсегда.

 

И вдруг ошарашил: решил уйти из семьи, и ну, типа того, у меня навеки поселиться. А я ведь тоже свою жизнь как-то планировала, на него не рассчитывая. Собиралась с младшей сестрой поехать в Коктебель, путевки, железнодорожные билеты – всё готово. Протягиваю ему от своей квартиры ключи: «Вы можете здесь жить, но я уезжаю. Завтра, утром».

 

Так посмотрел! Пронзил. Что там театр – ну опера, ну Верди. Зато слова… Разве что обращение на «вы». Идиотка, мол, дурища, кретинка, была и есть… И швырк об стену  мои  ключи. Бешеные глаза. Вот тут я сломалась. Что-то там внутри меня сдвинулось: неужели правда? Нет, не может быть. Потому что не может просто такого быть. Слишком, чересчур.

 

Молодость – ежик в колючках. Неверие, недоверие. Так страшно за себя. Пузо-то нежное, для хищников лакомое. А если растерзают?

 

В Коктебель уезжала как в ссылку, но уехала. В купе на верхней полке проревела, опухнув. Получала там от него письма, с обращением на «ты», а так мы с ним оставались на «вы». У меня  нашёлся спутник, драматург, мы с ним уходили в горы, к бухтам. Его бросила жена, актриса-красавица, и мы с ним приникли друг другу, горестно, в разлуке с теми, о ком сердце ныло. Товарищ мой: братство в боли разделяемой – тоже узы, тоже обязательства. Спайка.

 

Ну совсем некрасивый. И старый. Сорок лет. Но что радовало: я его не стеснялась. И он слушал, что говорю. В отличие от Миронова.

 

И вдруг от мамы телеграмма, с призывом-приказом явиться тогда-то, в такое-то время на местную почту для телефонного с ней разговора. Слышу: «Надя, что с тобой происходит? Что у тебя с тем драматургом? Об этом все сплетничают, мне сообщили. И Миронов знает. Надя, почему ты так поступила с ним?»

 

Онемела. В телефонной кабине так было душно, голова закружилась, вышла, села на приступочку. В голове что-то булькало, обрывки из его писем: Наденька, милая Наденька… Кошмар. Сказала себе: это какой-то кошмар. Он знает. И поверил?

 

Не позвонил, а я ему никогда не звонила: куда? Так что возможности оправдаться мне не представилось. Ну и ладно.

 

Хотя мы еще раз однажды столкнулись, нос к носу, в том же ЦДЛ. Годы опять же миновали: чего же чиниться-то, о чём речь? У меня сорваться было готово приветливое: здравствуйте, Андрей. И застряло в горле.

 

Обошел меня, будто я неодушевлённый предмет. Обернулась, глядела ему в след. За что? Я ведь ничего в его жизни не сокрушила. Ни о чём не просила. Неужели так его зацепило?

 

У нас с ним было любимое сочинение: вторая часть Четвертой симфонии Брамса. Он как-то подкрался, без звонка, а я жила на первом этаже. Проигрыватель во всё мощь. Постучал в окно. Пошла открывать. Говорит: как вы могли угадать? Я: что угадать? Он: вот это, самое-самое, именно вторую часть. Да потому, что я – ТОЖЕ. Как и с Пастернаком. И что? Да ничего. Романтика. Лирика. А жизнь – вовсе другое.

 

Я бывала на его спектаклях, мне оставлялся билет в кассе. С кем-то знакомил, друзей, говорил, самых доверенных, на Новолесную ко мне приводил. Мне не нравилось: проверяет, в чьём-то мнении нуждается? У меня сразу – штопор от их профессионального оценивания. А что он сам не понимал? Нуждался в гарантиях, не ошибся ли? Ошибся. Я не была из его стаи, где все всем всё прощают. Недоразумение – сплетня – явились знаком благоволящей ко мне судьбы.

 

Уже здесь, в США, сокурсник по Литинституту, Саша Антонович, в середине семидесятых эмигрировавший, спросил между прочим: «А помнишь, как к нам в  коммуналку на Фурманова ты Андрея Миронова приводила? И он пел под аккомпанемент моей гитары?»  Не-ет… Когда? В первую или во вторую главу нашей love story? Исчезло бесследно. А еще хвастаю своей цепкой памятью.