Надежда Кожевникова: БРОШКА

Я, собственно, ничего против него не имела, но когда мне постоянно ставили его в пример, ах, Витя то, ах, Витя, это, я действительно его, Витю, невзлюбила.

Мы же с ним были ровесники, он на два-три что ли месяца старше, но, оказалось, он уже читает газеты, интересуется, что происходит в нашей стране и за её пределами, а ты – услышала с укором – разве что осилила сказки Андерсена и братьев Гримм.

Явное преувеличение. Сказки Андерсена и братьев Гримм я предпочитала слышать в чтении деда, папиного отца, Михаила Петровича, а сама обучаться грамоте вовсе не спешила. Мне было вполне хорошо в свои дошкольные годы: лес, переделкинские собаки, и в зиму, и в осень, весной, летом – всегда находила чем себя занять, обходясь запросто без сверстников. И что мне какой-то там Витя, настолько продвинутый, что в шесть лет уже в политике разбирается и имеет твердую позицию кто, конечно, лидирует в мире: разумеется наша страна, СССР!

А я кормлю своих кукол заячьей капустой, пока дед, разнообразя кровожадные сказки братьев Гримм, повествует мне об истории, очень грустной, как злодеи распяли хорошего человека, безвинного, ни за что, которого звали Иисус Христос. Плачу, дед меня утешает, но, будучи убежденным атеистом – студент-математик, при царе за инакомыслие отправленный в сибирскую ссылку, где застрял надолго, и только когда его сыну, моему отцу, в глухомани рожденному, девятнадцать минуло, семья двинулась в Москву – разъясняет внучке подоплеку, как он считает, легенду: хороший человек – да был, но не Бог, как потом придумали. И типа, религию, опиум для народа. А мне-то какая разница, опиум или не опиум, мне жаль именно человека.

С такой вот базой, смеси из сказок и евангелие я была принята стараниями азартно-честолюбивой мамы в музыкальную школу, рассчитанную на вундеркиндов, и как в их ряды затесалась не понимаю до сих пор. Но меня вдруг изъяли из привычного, переделкинского леса, диковатую и избалованную попустительством бабушки и деда к любым моим причудам и внедрили в городскую родительскую квартиру в Лаврушинском переулке, где мне всё не понравилось: и дом мрачный, сталинской застройки, и двор-колодец, ни деревца, только мусорные баки. Этот дом, этот двор я отторгла в инстинктивном тогда еще неприятии – навсегда.

У меня, усаженной за рояль, в неволе жесточайшей дисциплины, прорывы к тамошней, из Лаврушинского переулка детворе, случались редко, зато метко. Я сразу определила с кем дружить, а с кем враждовать. Внук лифтерши-татарки, тети Клавы, несшей вахту в нашем подъезде, вызвал моё доверие моментально. В первом классе он, Колька, сидел уже третий год, и хотя бабка и мать его нещадно за нерадивость лупили, никакого раскаяния не ощущал, академиком стать, судя по всему, не стремился. Ну а папаша его отбывал срок за что-то, что взрослые с детьми не обсуждали. Короче, внук лифтерши, решила, мне по всем параметрам подходил. Во всяком случае, не зануда, как образцово-примерный Витя, которым меня укоряли, не сознавая, видимо, что для моей, как после выяснилось, амбициозной натуры, чьё-то первенство, не имеет значения в чем конкретно, как красная тряпка для быка.

С Колькой мы сплотились, стали партнерами в одной команде, кидая перочинные ножи в рыхлую почву соседствующего с нашим двором сквера, и захват территории противника вызывал у обоих зверское улюлюканье, как у орды варваров, безжалостной, беспощадной к побежденным.

В параллельно возникшем дворовом развлечении – прятать и находить, так называемые, секреты, упрятываемые в вырытые ямки в том же сквере, я тоже держала лидерство. Если другие использовали фантики от конфет, я разбивала чашки, тарелки из родительских сервизов, зарывая осколки в укромных местах. Нельзя, считала, с присущим мне, верно, от природы тщеславием, изображать таинственность, подсовывая всякую ерунду.

Исчезновения чашек, тарелок у нас дома не замечалось, но если бы меня спросили, пожалуй, призналась. Вряд ли ждало бы меня наказание, дети на самом-то деле лучше знают, понимают своих родителей, чем те их.

Вот тут у Кольки, смекалистого, верно, в папашу, за чрезмерную прыть и обряженного в лагерную робу, родилась идея, вызвавшая всеобщий энтузиазм. А ведь так просто, как всё гениальное. В Лаврушинском переулке находился дом, называемый писательским, а так же в каре того же двора барачные в два этажа помещения, населенные рабочим людом. При ремонте их много лет спустя обнаружилась кладка петровской эпохи. Именно эти бараки были объявлены историческим памятником, а вовсе не девятиэтажная сталинской застройки серая мрачная громадина, хотя там жили классики, знаменитости, Валентин Катаев, брат его Евгений Петров, Борис Пастернак, Юрий Олеша, Эммануил Казакевич, Михаил Пришвин, да и другие, тоже известные, только поменьше калибром. И те, кто преуспевал, и кто погибал, и чьи доносчики соседствовали непосредственно, в тех же подъездах, на тех же этажах, с семьями жертв, погибших в лагерях, тюрьмах.

А вот напротив писательского дома скромно, в небольшом особняке располагалась главная достопримечательность – Третьяковская галерея. Туда-то и съезжались автобусы с интуристами, в основном пожилыми, пенсионного возраста, скопившими после трудов праведных возможность глянуть на мир. Но для нас, тогдашних советских, как взрослых, так и детей, любой иностранец воспринимался миллионером, катающимся как сыр в масле при загнивающем, понятно, капитализме. Впрочем, и они, интуристы, восприняли нас тоже в уродливом искажении. Когда детвора окружала их автобус, они сердобольно, жалостливо рылись в сумках, карманах, доставая конфеты, печенья, полагая, что детишки несчастные в той стране-тюрьме вот-вот грохнуться в голодный обморок.

Мы же ждали от них иного: нас страсть обуяла к коллекционированию значков, и с прибытием очередного автобуса получали щедрое, горстями, их пополнение. После начинался процесс дележки – обмена, что было самое интересное. Мне же снова везло. В белых гольфах с бомбошками, с мордашкой в ямочках, косичках с бантиками, ресничками, бог дал, на которые укладывались спички рядами, я не рвалась за добычей со всей сворой попрошаек , а скромно, якобы робко стояла поодаль, что у наивных интуристов ко мне вызывало особое расположение, типа соболезнования. Им, своей пропагандой замороченным, я виделась как бы осколком буржуазности, отринутым пролетарским большинством. Поэтому мне, как им представлялось, верно, изгою, доставалось больше конфет, жвачек, а что самое важное – значков.

Доверчивым интуристам в голову не приходило, что я-то как раз ну нисколько ничем не обделена, и в той стае беспардонной ребятни являюсь если не главарем, то правой рукой нашего заводилы Кольки, сына уголовника.

Однажды, когда я особенно упивалась добычей, ко мне подошел тот продвинутый умник Витя, членом нашего озорующего коллектива не являющийся, на что я, ему, понятно, сразу указала. Он смутился, меня это порадовало, и предложил вместо моего нарядного, в виде яркого флажка значка что-то совершенно не соблазнительное, но большое, с ладонь. Я фыркнула: нашел дуру! Но он так упрашивал, чуть ли не со слезами, что я снизошла: ладно, давай. И быстро избавилась от негодного ни к чему приобретения, получив взамен аж два латунных значка и три пачки жвачки.

На следующий день подзывает меня мама и вкрадчив спрашивает: Надя, ты получила что-то от Вити, отдай, пожалуйста. Я, удивленно: мама, о чем ты? Мама, настойчиво: Надя, отдай! Я, недоумевая с обидой: да нет у меня этого, мы обменялись с другим мальчиком, и вот могу показать, что у меня есть. Показываю. Мама, навскрик: Надя, Витя отдал тебе драгоценную брошку своей мамы, с рубином, ты знаешь мальчика, которому ты её отдала?! Честно, нет, он незнакомый, не из наших дворовых. Мама запричитала: какой позор, Надя, позор для нашей семьи, получается, что ты – воровка!

Что, я – воровка?! От ужасного, несправедливого обвинения взвыла с таким отчаянием, что мама, испуганная, стала меня утешать: ничего, не переживай, я заплачу за эту брошку Витиной маме, сколько она скажет, или отдам ей свою.

Не знаю, как это уладилось, не вникала. Но если мне сошло, то Кольке, моему дружку – нет. Подозрение в краже брошки на него пало, он считался отпетым, отец-то сидел, и бабка-лифтерша, и мамаша-дворничиха, его били, крича: убьём паскуду, воровское отродье. Еще одно пятно на их кристальной репутации тружениц – ни в жизнь не брали чужого ! – приводило их в ярость, и Кольку они изукрасили изрядными синяками, фингалами как справа, так и с слева.

Хотя в детстве травмы всё же быстрее залечиваются, злопамятностью взрослых не отягощаются. И когда мама порадовала меня обновкой, красивыми башмачками, мне впору, я, гордая, вышла во двор, ожидая трепетное на себя любование от сверстников.

Мы играли в лапту. Стоит отметить, что учась в привилегированной музыкальной школе, там успехи меня занимали не меньше, если не больше, чем подвиги, одобряемые моими дворовыми товарищами. Я самостоятельно тренировалась на даче летом как половчее словить мяч, прыгать, не задевая через веревку, и та, дворовая аудитория, по требовательности, строгости не уступала экзаменаторам в нашей элитарной школе. Успех, любой, во всем, меня тешил. Румяная физиономия с ямочками маскировала лютую жажду побеждать всегда и во всем.

Так что я сражалась одновременно на два фронта. И в новых башмачках прыгала, ловила мячи. Но возникает внезапно противный Витя и говорит: это мои ботинки, мне папа из Америки привез, они были с бантами, для девчонок, банты спороли, но я всё равно не захотел их носить, а вот ты напялила, ха-ха-ха!

Чего, ась? Уж тут Витя поплатился за всё, и за ту брошку, и за эти ботинки. Вепрем кинулась, молотила с наслаждением. Он, как ни странно, не сопротивлялся, хотя вымахал в высоченную дылду. Отдышавшись, упившись победой, сняла, не без сожаления, красивые башмачки и, гордая, ушла домой босиком.

Между тем поездка в Америку его папы вошла в исторические анналы. Тогда Хрущев впервые из вождей СССР отправился с официальным визитом в США, в сопровождении многочисленной свиты. А журналистско-писательскую братию возглавил его зять, Аджубей, под руководством которого была создана роскошно изданная нетленка, названная, если не ошибаюсь ”Лицом к лицу с Америкой”. Толстенный, богато иллюстрированный фолиант, помню, потому что сидела на нем за роялем, иначе до клавиш не доставала. О том, что все авторы этой лакейской саги получили Ленинские премии, и Витин папа в их числе, понятия не имела. Как и о том, что среди антисемитов, так сказать, по призванию, он вошел в когорту самых ярых, беснующихся в открытую, безнаказанно, и с попустительства сверху, разумеется. Черносотенные погромщики, Софронов, Кочетов, Ермилов, и он, Витин отец.

Но к моменту моего осознания кто есть кто, мальчик Витя прочно забылся. Из дома в Лаврушинском их семья переехала, а переделкинская , неподалеку от нашей, дача выглядела нежилой. Я проходила мимо сотни раз: ни звука, ни шороха, ставни закрыты. И вдруг, к моему удивлению, скрип осевшей калитки и оклик: Надя, как ты повзрослела. Ну да, мне уже не десять, а почти тридцать лет.

А вот она, тетя Лида, мама Вити, до неузнаваемости постарела Не подойти не могу, хотя не хочу. Она вцепляется в мою руку с неожиданной при её хилости силой. И быстро-быстро, точно боясь, что я всё же вырвусь, убегу, рассказывает мне совершенно неинтересное: о женитьбе Вити, его детях, но всё трудно ему дается, он больше обещал, чем смог. И сама она хворает, это вижу, чую запах перегара. Запить было с чего. Муж-подлец с молоденькой девкой под закат жизни спутался, и та стерва…

Слушаю, оцепенев, отключившись на самом деле. И тут внезапно она произносит: «Я ведь, что, Надя, хотела тебе сказать, та брошка, ну ты помнишь, она ведь нашлась, напрасно мы так плохо про тебя и про Витю подумали. А я её приколола на платье и забыла, прости Надя, скажи, что ты меня прощаешь, мне важно знать.» И плачет.

Смотрю на неё, ошалев: что такое, либо она совсем сбрендила, либо я? Ведь ту брошку я держала в руках, она была в виде паука, чье выпуклое брюшко сверкало малиново-пурпурными гранями. Такую драгоценность я обменяла на два значка и жвачки вовсе не, как уверяла упорно, с незнакомым мне мальчиком, а с другом своим, внуком лифтерши, Колькой.

Колька от меня не утаил, что брошку ту подарил своей маме, сказав, что нашел её, кем-то оброненную, в сквере. Мужеподобной дворничихе, в телогрейке, ювелирное изысканное изделие с многокаратным рубином пришлось ну в самый раз. Хотя Колька, как все мы, в детстве тем более, видим своих матерей иначе, чем прочие, посторонние. К тому же, ей, измочаленной с утра до ночи тяжелой работой, он, сын, хотел доставить хоть какую-то радость. И соврал, что брошку нашел. Так ведь не украл, а честно, со мной на значки обменял. Пока его бабка с мамашей лупцевали, терпел, сознавая, что наказывают они не за его, Колькину, провинность, а за собственную, взрослую. Ценности брошки дворничиха не понимала, но что продать её можно сообразила. И когда жильцы писательского дома стали доискиваться где, у кого брошка, обменянная на значки, осела, у дворничихи и лифтерши её уже вправду не было. Сбыли, залатав, временно хотя бы свой нищенский бюджет. От отчаяния, в панике били Кольку. Но он взял с меня клятву, никогда никому о нашей с ним тайне не признаваться. И я свято обещание блюла.

Из-за него, Кольки, впервые, соврала. Хотя все врали, и Витя, присутствовавший при нашей сделке, видевший, в чьи руки брошка его мамы уплыла, но молчал. И его мама потом, спустя столько лет, уверяя зачем-то меня, что приколола брошку на платье – и забыла? Что за странные мотивы движут людьми, чтобы лгать? И я после врала, иной раз бездарно, а порой очень даже изобретательно, изощренно. С некоторым, признаюсь самолюбованием: вот как умею, научилась.

Но был только единственный случай, не оставивший у меня ни тени сомнений, раскаяния. С той брошкой. Если выбор – соврать или предать, надо врать. Я выбрала правильно.