Автор: Моя сестра Маша Разумовская проделала титаническую работу — перевела отцовскую документальную повесть о войне «Нас время учило» на папин сайт. Ее можно прочесть, пройдя по этой ссылке:
http://www.lev-razumovsky.ru/rus/books/neva95.htm
Повесть была написана в докомпьютерные времена, в начале 60-х годов, сначала ручкой по бумаге, потом папа сам перепечатал ее на пишущей машинке. Так она и пролежала в ящике стола до перестроечного времени и была опубликована в двух номерах журнала «Нева», (№11 и №12) в 1995 году.
Папа начал писать ее после первых глазных операций, когда узнал, что состояние его сетчатки таково ( результат туберкулеза, заработанного во время блокады), что ему в любой момент грозит слепота.
Он писал ее не для печати, но чтобы не забылось то, что пережито, чтобы прочла семья и, прежде всего, мы, дочери, когда вырастем. Нам она и посвящается.
Опыт каждой человеческой жизни уникален. Особенно, когда судьба ввергла человека в такие катаклизмы, как война.
Не все дожили, чтобы рассказать. А из тех, кто дожил и выжил, не каждый обладает даром рассказчика, восстанавливающего время, ситуации, людей — так, чтобы читатель увидел себя внутри, почувствовал свою сопричастность.
Папа смог. Его повесть о пережитом вызвала шквал откликов. Самыми серьезными читателями были фронтовики — и они дали этому повествованию высокую оценку.
Он был призван на фронт в 1943, ему тогда было 17 лет. Повестка пришла в деревню Угоры Костромской области, где папа, с матерью и старшей сестрой Миррой, оказался вместе с детским домом, выехавшим из блокадного Ленинграда. Мирра вспоминала, что получив повестку, папа прыгал от радости — ведь он шел сражаться с фашистами, защищать свою страну.
Лев Разумовский. 1944.Фронт. За две недели до ранения.
Начиная со сборного пункта, он сразу оказался в гуще народной среды, среди людей, живущих по совершенно иным законам, чем те, в которых вырос он — еврейский мальчик из любящей интеллигентной семьи. Жизнь учила жестко и страшно, ему не раз пришлось отстаивать словом и кулаком свое человеческое достоинство, а иногда и жизнь.
Это уникальный материал — я такого нигде не встречала.
Вот одна маленькая главка из середины — для затравки.
Часть I. В ЗАПАСНОМ ПОЛКУ.
ПРОПАВШИЙ ШТЫК
И надо ж такому случиться – пропал штык!
Еще вчера, когда я принимал дежурство по части и тщательно пересчитал все оружие, штыков было 120 – столько же, сколько винтовок в роте, а сегодня крайняя винтовка в пирамиде стоит укороченная – без штыка.
Куда он мог деться – ума не приложу!
Дежурство по части – хлопотное и ответственное дело. До сих пор дежурили по части только младшие командиры, и то, что мне, первому из солдат, поручили его, – большая честь.
Всю ночь я старался, как мог, – наряд на кухне работает, уборная вычищена, полы вымыты, выдраены, все в ажуре.
Все, кроме проклятого штыка. Исчез, и все!
Рыжий сержант – вопреки моему ожиданию – не стал орать, а нехорошо ухмыльнулся и бросил: «Роди, да найди! Найдешь – сдашь мне лично. Не найдешь – „губа»».
«Губа»! «Губа» мне не улыбается…
Мне не довелось, к счастью, бывать на «губе», но pacсказывали о ней страшное.
Полковая гауптвахта («губа») помещалась на окраине Канаша в зарешеченных подвалах кирпичного здания.
Это была самая настоящая уголовная тюрьма, в камерах которой верховодили бандиты в военной форме, бесконтрольно заводившие там свои порядки. Так, новичок, попадавший на «губу» и впервые входивший в камеру, сразу оглушался воплями тридцати или сорока человек, находящихся на нарах и на полу. Его немедленно выводили в центр, окружали и по указаниям «короля» (в каждой камере был свой «король») «приводили к присяге».
«Присяга» заключалась в том, что новичка ставили на колени и заставляли повторять вслед за «королем» слова воинской присяги, переиначенной на уголовный лад. Смысл «присяги» состоял в том, что новичок обязывался воровать, а добычу отдавать братству воров, он присягал в верности этому братству, становился его членом и так далее…
С первых же слов «присяги» новичку начинали натирать стриженую голову металлической щеткой для чистки лошадей. Это испытание необходимо было выдержать до конца; тот, кто переставал произносить слова присяги или кричал от боли, становился конченым человеком. Его били всей камерой, издевались по-всякому, раздевали догола и натирали конской щеткой разные места тела…
Два раза в день часовые вносили в камеру хлеб и бачки с супом и выходили, закрыв за собой дверь. Еду распределял сам «король». Весь хлеб он забирал себе и раздавал своим дружкам. Гуща из супа разливалась в пять-шесть мисок и поедалась «аристократией», остальное – жижу от супа – разрешалось съесть остальным.
Насытившись, главари камеры начинали развлекаться: играть в карты на оставшийся хлеб или гонять новичков строевым шагом по камере, заставляя выполнять все воинские команды. Иногда кого-нибудь из молодых проигрывали в карты и принуждали идти на базар, и он, рискуя быть пойманным патрулем (за побег с гауптвахты грозил трибунал и штрафная рота), пускался на всяческие ухищрения, чтобы обмануть часовых, и если это удавалось, то всякими закоулками бежал на базар, прижимая к себе хлеб, и возвращался назад с водкой.
Часовых – таких же юнцов 1926 года рождения – обычно подкупали пайкой хлеба, и они, жадно запихивая на морозе серый мякиш в рот, закрывали глаза и на побеги на базар, и на крики избиваемых в камере. Хозяйничали в камере обычно сержанты и солдаты-сверхсрочники, прошедшие огонь и воду, сидевшие и на «гражданке», и в военных тюрьмах.
Казарма после «губы» представлялась родным домом.
Но куда же все-таки мог деваться штык? Украли его, что ли? Шутка сказать – найди! Что же делать?
Рассказал во взводе. Встретили по-разному. Жигалка обозвал растяпой, Кулик злобно обрадовался: «То ж, „губы» понюхаешь теперь». Замм беспомощно и сочувственно развел руками.
– Послухай мэнэ, – обратился ко мне Юхимец, – ты за штык горюешь? Нэ горюй! Нэ знаешь, иде взяты його? От задача! На другому этажи був?
– Да.
– Пирамиду третьей роты бачив?
– Ну. бачыл.
– Так там же бильше ста штыкив стоить. Поняв?
– Так что же – пойти и украсть их штык?
– Дурэнь ты дурэнь, – ласково говорит Юхимец, – то ж не их штык ты возьмешь, а свий. Цей штык уже два месяца из роты в роту кочуеть. У кого-то давно штык пропал. Сдавать надо? Надо. На «губу» кто иты хочеть? Ночью пишлы, из другой роты сбондилы, утром сдалы – усэ в порядке! Другая рота хватилась – дэ штык? Пишлы, у третьей роты штык снялы – обратно полный учет. Зараз до тэбэ дило дошло. Тык невжели ты за всих отдуваться должен?
Бегу к рыжему сержанту уговорить его подождать до ночи. Он сразу соглашается.
Ночью в одном белье прокрадываюсь на второй этаж. Тихо и полутемно в казарме. Около пирамиды с винтовками бродит часовой. Стою, притаясь, за выступом стены, жду, когда он отвернется или уйдет, но он топчется на месте, взяв винтовку под мышку, греет руки в рукавах. В коридоре дует из щелей, холодина.
Начинаю мерзнуть, но стою не шевелясь. Боюсь скрипнуть, произвести какой-нибудь звук. Проходят минуты, кажущиеся мне вечностью. Проходит полчаса, может быть, час.
Ничего не выйдет.
Надо уходить. Не умею я воровать, идиот такой! Жаров давно бы уже был со штыком, а я стою тут, мерзну, а завтра пойду на «губу».
Медленно выползаю из-за уступа стены, выхожу на лестничную площадку и оборачиваюсь в последний раз.
Темная фигура часового сидит, сгорбившись у пирамиды, спиной ко мне. Винтовка прислонена к плечу, и я вижу, как она мерно двигается туда-сюда, туда-сюда…
Спит. Или дремлет…
Ну – давай! Сейчас или никогда!
Быстро снимаю ботинки. Босиком вперед – два скачка до пирамиды. Спокойно, не звякни. Штык – вот он. Свернул. Два скачка назад. Каменные ступени обжигают холодом босые ступни. Лечу, не замечая этого. В одной руке – ботинки, другой прижимаю к животу драгоценный штык.
Рыжий сержант скалит зубы.
– Проявил, значит?
– Что проявил?
– Солдатскую смекалку, дура! А теперь – марш спать! Чтоб не видел тебя никто!
…Лезу на нары и втискиваюсь между Кузнецовым и Заммом. Замм что-то бормочет во сне. Кругом сопят, храпят на разные голоса. Как там тот часовой? Такой же бедолага, как и я…
Завтра ему идти воровать штык…
Напечатание же полного текста очень важно, ввиду Вашего избирательного взгляда, уважаемая Татьяна, очень тенденциозно выбирающего отрывки. Я просто уверен, что мы увидим в этом полном тексте много хороших, добрых страниц.
Вообще-то, Таня Разумовская привела линк на весь текст, его можно прочесть:
http://www.lev-razumovsky.ru/rus/books/neva95.htm
Насчет «… многих добрых страниц …» — Таня Разумовская выбрала отнюдь не самое страшное. Наверное, скорее то, что ее поразило бесцельной идиотской бесчеловечностью, совсем не связанной с войной. Уж скорее — с тщательно культивируемой скотской моралью.
Меня вот лично, когда я читал эти воспоминания, совершенно поразила одна мелкая деталь — на формировании в полковой столовой отделение делит скудную еду поровну. Тщательно поровну — всем вот столько, и обделенных нет.
Через 30 лет, в 1974, в нашем полку еду на отделение делили НЕ поровну: примерно половина лучшей части шла троим «дедам», половина оставшегося — «кандидатам в деды». Солдатам новейшего призыва не доставалось ничего, кроме каши.
Кстати — в силу каких-то непонятных мне антропологических причин существовало табу на отнимание масла/сахара.
Спасибо всем откликнувшимся. Конечно, я была бы рада, если бы этот материал появился в журнале, чтобы его прочло много народу. Но, насколько я знаю, журнал принимает неопубликованные тексты, а эта вещь, хоть и очень давно, была напечатана в журнале «Нева».
Но если уважаемый Евгений Беркович сочтет возможным сделать исключение из этого правила, я только за! 🙂
Я думаю, что Евгений Михайлович согласится, потому что для него важно качество текста и то, что текст не был напечатан именно в электронных средствах информации. Напечатание же полного текста очень важно, ввиду Вашего избирательного взгляда, уважаемая Татьяна, очень тенденциозно выбирающего отрывки. Я просто уверен, что мы увидим в этом полном тексте много хороших, добрых страниц.
Успехов Вам и больше доброты!
Возможно, для этого придется временно снять текст с сайта Вашего дорогого отца, а затем, после напечатания, через некоторое время восстановить.
Господин Левертов! Вы же пожилой человек, да и не слишком пожилым не мешает подумать о душе. Как можно в таком контексте тешить собственную злую память и понапрасну обижать прекрасную внимательную дочь талантливого человека? И при этом говорить о доброте?!
Нет, госпожа Минкина, Вы не правы. У меня нет злой памяти и никого я не хотел обидеть. О душе же, да, следует думать и таким пожилым, как я, и таким молодым, как Вы. Я не первый раз читаю отрывки и знаю о чем пишу. Насчет же просто памяти, да она у меня есть. Я помню, что Вы написали о своих беседах со своим отцом, прекрасным человеком. Вы кажется расстраивались тогда. Еще раз, я не хотел обидеть уважаемую Татьяну. Дети являются наследниками материального имущества родителей, но не владеют их помыслами, мечтами, их жизненными взглядами, идут часто наперекор им. Я уверен, что Вы являетесь хорошей дочерью своего отца, и совершенно не хочу обижать Вас. Перед Татьяной же, если я ее обидел, я готов извиниться. И перед Вами тоже.
Ну, вот и славно! Теперь мы все, такие молодые, будем жить дальше, рассказывать истории внукам и по возможности не расстраивать друг друга! Правда, мне кажется, что дочери Разумовские являются как раз наследниками духовных ценностей своего отца. По крайней мере, я была бы счастлива узнать, что мои дочери перепечатывают и публикуют мои работы!
Вы прямо выбиваете у меня почву из-под ног. Всю ночь я, в темноте и лежа в кровати, сочинял новый сегодняшний пост, и вдруг такое Ваше миролюбие. Спасибо Вам!
Уважаемая Татьяна, спасибо Вам! Нам, детям фронтовиков, особенно важно услышать живой голос юных родителей! Горько каюсь, что не записала папиных воспоминаний. Только отдельные эпизоды сохранились в голове — начало войны, похоронка, полученная родителями за несколько месяцев до собственной гибели, Сталинград…
Конечно, такой материал нужно перенести на страницы журнала!
Елена, запишите то, что помните, а то ведь и это забудется. А вашим детям и внукам это очень важно.
Т.Л!
Спасибо Вам и Вашей сестре за бесценный цены материал.
Может, имеет смысл оформить его и опубликовать в «Еврейской старине»?
Ваш отец, да будет благословенна его память, родил воспитал достойных дочерей.
М.Ф.
Т.Л!
Если надумаете печатать у Е.М. и посчитаете возможным, то я бы предложил исправить украинскую речь героев повествования. В некоторых местах звучит не естественно, хотя вероятно так и было или так запомнилось.
М.Ф.
Марк, спасибо большое за предложение!
Но не стоит ничего менять — как папа запомнил и передал украинскую речь и диалектные русские говоры, так пусть и остается. Тем более, что и мало кто из самих украинцев говорит на чистом литературном языке, обычно это смесь с русским, белорусским, польским — кто в каком месте жил.
Вы безусловно и абсолютно правы.
Мой порыв базировался на том, что ни при каком раскладе, ни при каких языковых коктейлях я никогда не слышал слово «Этаж» в сочетании с украинским.
Это разумеется мелочи в сравнении с той работой (Мицва! по отношению к памяти замечательного человека и по отношению к читателям) , которую Вам предстоит проделать при подготовке публикации.
Удачи.
М.Ф.
Евгений Берковский согласился взять этот материал в журнал! Ура! 🙂
Евгений Берковский согласился взять этот материал в журнал! Ура!
УРА !
Как говорят мои молодые сотрудники: «כל מאשר אמר מארק מתרחש «.
Поздравляю и за работу!
М.Ф.
http://www.lev-razumovsky.ru/rus/books/neva95.htm — Лев Разумовский оставил нам бесценный документ. В нем нет диких ужасов как таковых — а есть реальность, подлинная, со знаком и сертификатом «Да, именно так все и было». Ему, потерявшему руку в 18 лет, повезло, он остался в живых, а не сгинул одним из безымянных миллионов, уложенных тогда в землю. Он стал художником, и оставил после себя, может быть, свои лучшие произведения — детей, достойных его имени.