Автор: Валентина Полухина о Бродском —
http://www.rg.ru/2012/05/24/brodskii.html
Иосифу Бродскому
I. 24 мая
Сколько света набилось в осколок звезды …
Иосиф Бродский
Путь от Северной Венеции в Венецию просто
длиной в двадцать тысяч дробящихся на секунды дней,
когда под пятою времени хрустят височные кости
и липнут к саднящей коже жужжащие жала слепней.
За это время империя успела сыграть в ящик,
мир перевернулся и на четыре точки привстал,
ещё не бывшее время спуталось с настоящим,
ягодки все впереди, а караул устал.
Впрочем, тебе до этого теперь никакого дела.
Васильевский остров качается в дырявой авоське Невы.
Судьба тебя выводила из душного беспредела
руганью и пинками безликой имперской ботвы,
будто сквозь строй бесконечный выморочной безъязыкости
в языческое пространство свободного языка.
Северная Венеция, милая, накося-выкуси
с той стороны цензурного лязгающего глазка.
В нью-йоркской ночи мерцает свет полутора комнат.
Слово устремляется в небо искристое, как слюда,
чтобы спуститься в улицы, которые тебя помнят,
но сам уже не отыщешь собственного следа.
В день первого крика друзья на поминках пьяны
и паруса расправляет белых ночей корвет.
Звёзды бьются на счастье, как в молодости стаканы,
и в каждом осколке трепещет неумирающий свет.
II. 28 января
Но даже ежели песенка вправду спета,
От неё остаётся ещё мотив.
Иосиф Бродский, 1993
Когда голос канет в глубине онемевшей гортани
и на синьке неба растают волны пропавшего звука,
не станет только тебя. Со всем остальным ничего не станет.
Но пока ты есть, осознание этого – престранная штука.
Где сидит фазан, знать желает каждый охотник,
а не знает никто. На семи ветрах и семи дорогах
семь цветов покрывает иней. И пьяный плотник
мерку снять не спешит, мол, времени ещё много.
Этот год ни на что не делится, кроме как на три –
три с Марией, три до прощания с ней и Анной.
Будто концы с концами сходятся калий и натрий
так, что кардиограмма не выглядит слишком рваной,
хоть врачи и вздыхают над тканью сердечной ветхой.
Затягиваешься сигаретой, морщась слегка от дыма,
и сердце громко скребётся в рёбра надломанной веткой,
и смерть, торопясь за кем-то, опять пробегает мимо,
в зеркале не отразившись, только Memento mori
пробормотав сквозь зубы. Что же, по крайней мере,
без дураков, честно – не всё ж кораблику море.
Утянет на дно или днище с треском пропорет о берег –
не всё ли равно, если спавшихся лёгких клёкот
в осипшие небеса летит ястребиным криком,
ему отвечает мерный прибоя времени ропот
и шёпот отлива, мерцающий луны мельтешащим ликом.
Не станет только тебя. Всё остальное – как было.
Песенка твоя спета. Зеркала занавешены белым.
Но если мотив остался и дочь тебя не забыла,
значит слово, себя отрицая, произросло делом.
То, что не мог представить, былью теперь стало,
слово стало мотивом – поющимся и бубнимым.
Кто-то с тебя не слезает, как с собственного пьедестала,
кто-то мешает с пылью и объявляет мнимым …
Но ты уже сам выбираешь, кем тебе быть любимым.
(с) Виктор Каган